Дистанция памяти

Лев Лосев «Меандр», «Новое издательство»

Удивительно, как Лев Лосев смог главным героем книги о собственной жизни сделать своего великого друга Иосифа Бродского. Это говорит не только о его аналитическом ясном уме, который умел расставлять всех по полочкам, но и о том, что литературовед, читатель в нем едва ли не больше человека. С одной стороны, «Меандр» — замечательное чтение, просто потому что написан очень обаятельным, остроумным, полным огромной иронии и самоиронии человеком. Это книга автора очень умного и зоркого, который смотрит не внутрь себя, а наружу. С другой стороны, она дико теплая — Лосев видит не холодные мумии современных поэтов, а своих собутыльников, которые посидят, побухают да и напишут что-нибудь гениальное (если в биографии Бродского, вышедшей в серии «ЖЗЛ», Лосев старался изо всех сил эти дружеские чувства засушить и отсеять, то здесь, скорее, наоборот). Вот этот удивительный микс ума, тепла и живости, как мне кажется, и обеспечивает «Меандру» абсолютно автономную ценность. Эти мемуары можно читать, даже абсолютно не зная, кто такой Лосев, откуда он взялся. Даже не зная его стихов — хотя здесь они представлены обильно. Каждый раз их появление производит на меня впечатление завораживающее, до мороза по коже — такая безмятежная работа абсурда в них происходит. Именно это поколение поэтов и выучилось ее совершать.

Часть статьи не может быть отображена, пожалуйста, откройте полную версию статьи.

«Был у Захарова на премьере в Ленкоме. Провинциально и шумно. Балаган». «Куросава, по слухам, снял очень плохую картину». «Аркадий Стругацкий оказался мелочным и расчетливым». Такие откровения мы читаем в «Мартирологе» едва ли не на каждой странице. С другой стороны, и себя Тарковский судит довольно строго: «Я погряз в грехе и несовершенстве, я не знаю, как бороться со своим ничтожеством».

Вообще мне кажется, что человеку, который знаком с Тарковским только и исключительно по его картинам, читать эту книжку будет тяжело. Просто когда окончательный монтаж уже произведен и фильм выпущен в прокат, Тарковский предстает очень гармоническим мыслителем — практически во всех фильмах, кроме «Жертвоприношения», он находится в гармонии и с бытием, и со смертью.

Я помню хорошо, как его картины завораживали меня как раз тем, что он говорил о смерти, о малости человека перед бытием очень спокойно, совершенно без истерики. Если вспомнить его «Солярис», или «Рублева» с бесконечной грязью, кровью, или «Сталкера» — везде так или иначе появляется эта мысль: мир бесконечен, человек мал, смерть неизбежна, дух бессмертен, все правильно. И от человека, который в своих произведениях сумел достичь такой гармонии, ты ждешь в жизни чего-то схожего. А эта книга показывает нам тяжелого, мучительного, параноидального истерика, который каждое мгновение своей жизни находится в состоянии какого-то беспрестанного ужаса. Он и сам это периодически осознает: «Так жить, как я жил до сих пор, работая ничтожно мало, испытывая бесконечные отрицательные эмоции, которые не помогают, а, наоборот, разрушают ощущение цельности жизни, необходимое для работы — так жить нельзя больше».

Слово «гений», которое в русском языке замылилось до полной бессмыслицы, — оно однокоренное со словом «джинн». Строго говоря, это одно и то же слово, только заимствованное арабами у греков. Гений воспринимался Сократом и Платоном, и даже Пушкиным как некий отдельный дух. Вот в случае с Тарковским видно, как этот дух, совершенно отдельный, обособленный от человека, совершенно другого размера, калибра, овладевает им и движется сквозь него к своей цели, не сообразуясь с его бытовыми целями, творческими задачами, отпущенными силами, вопросами самореализации и т.д. И если говорить о сквозном сюжете «Мартиролога», то для меня это книга о Гении. Не о человеке, который был его носителем, а о Гении самом по себе.

Ролан Быков «Я побит — начну сначала!», АСТ

В первой части этой книги, собранной из дневников Быкова и датированной 1970-ми годами, Ролан Быков поразительно точно описывает себя: «Я актер, но имеющий также способности писателя и режиссера — в древности я был бы сказителем». Это, наверное, главный ключ к личности Быкова и к тому, почему его дневники так хорошо читаются — так легко, так, я бы сказал, сытно.

Быков — деятельный, энергичный и готовый собою заполнить все пространство. Самонадеянный и очень позитивный (вообще мне кажется, это главные черты его характера — он всегда знал, как правильно и всегда знал, как это «правильно» сделать). У них с Тарковским была общая работа: Быков исполняет роль скомороха в «Андрее Рублеве». И песня, которую он выкрикивает, скоморошествуя, придумана им самим. Для него в сценарии была просто обозначена сцена «Скоморох поет».

А в «Письмах мертвого человека», например, ему страшно неуютно в философской концепции Лопушанского, неудобно в том, что режиссер делает с пространством, с декорациями. Лопушанский направляет его по очень жестким рельсам, и Быков пытается эти рельсы перепрокладывать — очень бережно, аккуратно предлагает свои варианты решения роли, но при этом к режиссеру неизменно относится с большим уважением.

Он дико симпатичный. К концу книжки тебя уже распирает чувство удовольствия от знакомства с этим человеком. Такие дневники — большая редкость и, конечно, большая удача.