Александр Гаррос: Бездомный Гидон

Вечное движение Кремера – не художественный образ, а объективная реальность и стиль жизни. Когда он не ездит по работе, он едет в отпуск, устроенный так, чтобы не останавливаться ни на час. Потому что Гидон Кремер не может остановиться.

– Но ведь я… я Гидон Кремер! – говорит человек со скрипкой по-английски и с явным недоумением.

Если этот тип, похожий на пройдоху-адвоката, не врет, то и инструмент в его руках должен быть скрипкой Гидона Кремера: одним из двух десятков уцелевших шедевров мастера Николо Амати – учителя Гварнери и Страдивари, – сработанным в 1641 году. Том страшно далеком году, когда, например, некий мелкий дворянин д’Атос поступил в мушкетерскую роту своего дальнего родича капитана де Тревиля, совершенно не подозревая, что пару столетий спустя сочинитель Дюма превратит его в символ печальной мудрости и благородной верности собственному «я», верности вопреки всем, как станут говорить еще пару столетий спустя, вызовам реальности.

– Нет, – убедительно отвечает человеку со скрипкой импозантный азиат в темных очках. – Гидон Кремер мертв.

На этом Gidon Kremer is dead я ставлю запись на паузу и выхожу покурить. Передо мной анонимные подтянутые цитрусы в кадках. За цитрусами ворота, за воротами городок Айзенштадт, одноэтажная Австрия, аккуратно материализованный, вылизанный, выглаженный, симпатичный и скучный до скулосведения стереотип. Впрочем, в паре буквально кварталов сплошного стереотипа от нас с цитрусами стоит дворец Эстерхази, где некогда музицировал придворный капельмейстер Йозеф Гайдн.

Когда я, с трудом подавив желание пристроить окурок в кадку, возвращаюсь в холл четырехзвездного отеля Oro, за столом, где я оставил компьютер, сидит Гидон Кремер.

Очень интеллигентный, в бордовой водолазке, совершенно не похожий на прой­до­ху-адвоката. Настоящий и довольно на вид живой.

– Ну что, – говорит живой Гидон Кремер, – посмотрели?

– А то, – говорю я.

– И что скажете? Если сравнивать с тем, что теперь?

– Ну… – говорю я осторожно, быстро тасуя в уме правильные формулировки, чтобы не задеть ненароком. – То, что я посмотрел, – это было отлично сделанное шоу. Блестяще сделанное, я бы сказал. Но оно, конечно, было сделано по всем правилам шоу-биз­не­са. Хотя и направлено против шоу-бизнеса. Сюжет про творца, художника, который противостоит обществу потребления, – это ведь сюжет, который вполне неплохо потребляется в подобно устроенном обществе, да?.. А то, что вы делаете сейчас, в сравнении с этим шоу выглядит, конечно, более… дилетантским. Но и намного более личным.

– Конечно! – говорит горячо настоящий Гидон Кремер. – Это именно то, чего я хочу: противостоять мифологии успеха! Именно то направление, в котором я пытаюсь двигаться!

Я киваю с облегчением: нет, кажется, не задел.

Двигаться, ага: в случае Гидона Кремера это ключевое слово.

•  •  •

Один из лучших (а многие скажут: лучший) скрипачей современности, международная знаменитость, уроженец Риги, ученик великого Ойстраха, победитель конкурсов, лауреат премий, обладатель званий, некогда неблагонадежный, но допущенный на советский музыкальный олимп отпрыск шведско-немецко-еврейско-балтийской фамилии, в конце семидесятых ушедший между пальцев системы на Запад, но не отказавшийся от советского паспорта, человек, сумевший в большом «свободном мире» не только сохранить, но и приумножить свой небожительский статус, друг, собеседник, соратник Ростроповича и Штокхаузена, Альфреда Шнитке и Луиджи Ноно, автор нескольких книг, муж и спутник нескольких прелестных и талантливых женщин и отец двух прелестных и талантливых дочерей – взрослой, живущей в Москве Лики, почти взрослой, живущей во Франции и учащейся в Британии Анастасии, – сомнительный семьянин и несомненный трудоголик, мечтатель, фантазер и весьма эффективный менеджер собственного дара, создатель камерного фестиваля в австрийском Локенхаузе и ансамбля Kremerata Baltica – Гидон, словом, Маркусович Кремер все время движется в самом буквальном смысле этого активного глагола.

Позавчера он был в Инсбруке, днем репетиция, вечером выступление в зале Конгресса.

Вчера он был в Вене, утром, в восемь, поезд из Инсбрука, днем репетиция, вечером выступление в Theater an der Wien, напротив модернистского памятника венскому художественному прорыву, Сецессиона с его вечнозолотым куполом-деревом, под которым начертан самонадеянный девиз «Времени – его искусство, искусству – его свободу».

Сегодня он в Айзенштадте – репетиция, кто бы сомневался, днем и выступление вечером.

Через два дня он в итальянском Мерано, через пять – в швейцарском Люцерне. И так далее: пунктирная линия распланированного концертного маршрута зигзагом штопает оба полушария и календарь на несколько месяцев вперед. Я всего-то пару суток соучаст­вую в этом непрерывном движении, а уже чувствую себя порядком вымотанным. Хотя я не даю концерты, а всего-то задаю вопросы. Хотя мне тридцать пять, а Кремеру в минувшем феврале стукнуло шестьдесят три.

Наверное, говорю я себе, все дело в навыке. Потому что скрипач Гидон Кремер вот уже много лет в дороге живет. По-настоящему живет – от города к городу, от страны к стране, от отеля к отелю и от зала к залу: он, наверное, самый известный и высо­ко­опла­чи­ва­е­мый персонаж, [note text="А может быть, вся «сермяга» моей жизни (становящаяся таким вызовом, а порой просто обузой для окружающих меня) генетически связана с неумением найти «свое место», с постоянной гонимостью?" author="9325" date="07.10.2010 00:00"]буквализирующий аббревиатуру БОМЖ[/note] – «без определенного места жительства».

Бездомный Гидон.

– Так все и есть, – он пожимает плечами. Это вчера, это поезд Инсбрук–Вена, сто восемьдесят километров в час, мелькающие за окном зеленые горки, постепенно – с удалением от Альп – сходящие на нет, и белесовато-синие внезапные озера, и неброс­кие городки, регулярные, как нотный стан, с непременным скрипичным ключом кирхи посередине. Как-то так получается, что даже разговариваем мы с Кремером исключительно в транспортных средствах, в автобусах и поездах. – То есть я пытаюсь последние полтора года как-то жить в Вильнюсе – я люблю этот город и вообще Прибалтику, у меня и спутница жизни из Вильнюса…

Спутница жизни улыбается с соседнего сиденья вагона первого класса, красивая литовка Гиедре Дирванаускайте. Много (сорок пять!) лет назад юноша Гидон, закомплексованный и талантливый, одна из новых надежд могучей советской империи исполнителей классической музыки, записал в дневнике: «Люблю красивых женщин. Явно буду еще из-за этого иметь массу неприятностей». Сбылся ли тезис номер два, судить не мне. [note text="И как это неправильно, что имена муз, которые со мной играли, меня в моей неуемности терпели или же направляли и окрыляли, будут ассоциироваться лишь со слухами или победами, к которым я никогда не стремился, и посему – сыграв порой огромную роль в моей жизни – их имена, говоря по-джентльменски, как бы «публикации не подлежат». Независимо от того, принадлежат ли они к прошлому или настоящему, ибо не хочется их упоминать всуе, в угоду (бренной) журналистике." author="9325" date="07.10.2010 00:00"]С номером первым не поспоришь.[/note]

[note text="И как это странно – говорить о бездомности, если думать о том, что годами Ходынка (Москва), потом почти двадцать лет Шеврезка (Париж) (Речь идет о rue de Chevreuse. – Прим. ред.), а нынче уже почти три года Амантюрлик (Вильнюс), куда возвращаюсь как домой, были (а Вильнюс – есть) теми ПМЖ, где чувство «пристани» было бы несправедливо отрицать." author="9325" date="07.10.2010 00:00"]– Но и там, в Вильнюсе, я бываю раз в три-четыре месяца и в лучшем случае неделю[/note], – продолжает Кремер. – Так что сложно назвать это местом жительства. Ну вот разве что там впервые за много-много лет собрался весь мой гардероб, мои рубашки, моя обувь. Зато до Вильнюса не доехала моя библиотека, мои диски… Да в том вильнюсском жилище они бы и не поместились.

– В общем, – говорю я, – у скрипача Кремера появился наконец платяной шкаф, а книжного шкафа все нет и нет?

– Книжный шкаф, – говорит он с сомнением, – вроде бы образовался в Вене… Но я, когда приезжаю в Вену, живу все равно в гостинице – вот и сейчас буду. Я там… в своем книжном шкафу… ни разу в жизни не ночевал. Но – хотя бы есть место, где расставлены книжки и диски. А еще существует архив – и он в Швейцарии. В Швейцарии ведь формально и есть мое ПМЖ вот уже тридцать лет. Я прописан у своих друзей и исправно плачу швейцарские налоги. Но бываю там еще реже, чем в Вильнюсе.

– Говорят, – я хмыкаю, – швейцарские налоги довольно высоки. Не самая выгодная прописка, нет?

– Говорят еще, – отвечает Кремер, – что налоги выгодно платить в России. Потому что там их можно не платить. Но это же еще не повод жить в России? Так уж сложилось, что я приписан к одному из швейцарских кантонов. И слава богу: кто-то следит за этой самой материальной стороной моей жизни, и я соприкасаюсь с нею очень редко – буквально раз в году, когда подписываю бумаги.

•  •  •

Кремер косится на свой мобильный, лежащий на столике: с этим техническим устройством у него отношения сложные – он и называет его «маленьким волшебником», и жалуется на то, что сотовая связь производит интервенцию в личное пространство; а потому музыкант Кремер старается держать «маленького волшебника» выключенным (чтобы отвечать только на заранее согласованные звонки), а за гостиничным завтраком на пару с Гиедре и вовсе оставлять его в номере (чтобы получать удовольствие от завтрака).

– Я, – уточняет он, – все время перемещаюсь не только когда работаю. Но даже во время своих каникул. В каникулы я стараюсь съездить туда, куда не езжу с концертами. Вьетнам, Бутан, экзотические острова Тихого океана… Северный полюс, куда я добрался на атомном ледоколе «Россия» в девяностом: для меня тогда важным открытием было, как звучит лед, когда его давит туша ледокола, – ведь ледокол не колет, а именно давит лед, наваливаясь массой сверху, а я раньше этого не знал… А недавно вот я отлично отдохнул неделю в Хорватии и неделю в Черногории. Хотя что значит «отдохнул»… Гиедре может подтвердить: я там все время работал над сценарием – сцена­ри­ем этого вот шоу, с которым я и «Кремерата Балтика» сейчас ездим. У меня в результате такого отдыха даже прозвище… для узкого круга… появилось. Вспомнился недавно мотивчик Моисея Вайнберга из «Каникул Бонифация». Вы смотрели этот мультик? Я вот его пересмотрел. И понял, что я и есть Бонифаций.

Он широко улыбается. Чем не странствующий лев Бонифаций.

– И что, – гну я свою линию, – неужели вас все устраивает в этой кочевой жизни?

Он некоторое время думает, потом пожимает плечами.

– Знаете, – сообщает доверительно, – вот у кого-то, у каких-то более удачливых граждан, есть… денщик? слуга? камердинер? Вот этого я лишен – и вот этого мне подчас очень не хватает. У меня есть помощники, которые что-то делают, но это все конкретные дела, конкретные проекты… вот как в «Кремерата Балтика» у меня есть менеджер и отличный парень Индрек Саррап, который делает много, очень много… но это про другое. А кого-то, кто просто держал бы в руках разные нити моей жизни и помогал каждый день, нету. И это неправильно. Да, это неправильно. Я гораздо больше делаю сам, чем надо. Но – мне не посчастливилось. Я не нашел таких людей. Таких, которые тебя… меня… лично бы оберегали. Это трудно – найти таких людей. Я как человек доверчивый часто доверял свои дела, планы и чаяния людям, которые не годились на эту роль. Я каждый раз разочаровывался и имел множество проблем. И в итоге я решил, что работодателем не буду никогда. К тому же просто трудно найти человека, чей профессионализм простирается дальше и глубже, чем отработка стольких-то часов или оплата счетов за парковку машины. Вообще человека достаточно одаренного задача служить какому-то одному другому человеку не очень вдохновляет. А те, кого она вдохновляет… они, как правило, не вооружены тем, что нужно мне. Хотя бы просто знанием языков. Хотя бы двух языков, я уж не говорю про три-четыре.

Какое-то время мы молчим. Не знаю, о чем молчит прославленный скрипач Гидон Кремер, а я честно пытаюсь себе представить этого идеального камердинера для без­дом­но­го маэстро – ординарца и оруженосца, мультиинструменталиста, равно владеющего щеткой для обуви, интернет-коммуникацией, азами менеджмента, основными европейскими наречиями и искусством чтения партитуры. Получается невыносимо литературный персонаж, то ли из The Remains of the Day Кадзуо Исигуро, то ли из «Коронации» Бориса Акунина. Ладно, по крайней мере будем знать, что такая вакансия существует. Я-то, впрочем, пытаюсь своими вопросами про кочевую жизнь под­толк­нуть маэстро в другую сторону. Не то чтобы я был адептом теории «крови и почвы», тем паче применительно к искусству: в этой зыбкой области многие цветы отлично приживаются и расцветают на чужой земле, а то и пускают корни сразу в нескольких направлениях. Но банальный опыт подсказывает мне, что любому, самому мобильному творческому индивиду обычно необходим порт приписки, или – это даже точней – место силы: та географическая точка абсолютной неподвижности, к которой подвешен совершающий самые размашистые колебания маятник, та геометрическая точка отсчета, из которой прорастают самые экспансивные оси абсцисс и ординат. Серьезные творческие индивиды обычно не проживают плодотворную жизнь, мотаясь из города в город и из отеля в отель. Черт побери, даже Набоков, хоть и жил много лет в отеле, жил в одном отеле! В той самой Швейцарии, где прописан, но почти не показывается Гидон Маркусович Кремер.

– Отрицать, что человек и отведенное ему в географии место взаимосвязаны, было бы глупо, – говорит он, когда я формулирую наконец свой вопрос. – Поверьте, я не думаю, что творец может быть вещью в себе. Вот и меня формировали и питали все те неурядицы, которых на моем жизненном пути было немало. Я очень страдал от них – но они же постепенно делали меня тем, кто я есть. Они расширяли, тренировали мою терпимость, понимаете? Они дали мне возможность проникать в области, которые большинству, живущему спокойной, однажды заведенной и ограниченной жизнью, решительно чужды. Я говорю именно о советских неурядицах. Я рожден и вырос в Советском Союзе, я переболел всеми его болезнями. И я уверен, что человек, успевший сформироваться в этой системе, будет ее и ее законы чувствовать до конца дней своих. Будет чувствовать все плохое, которого было много, – и все хорошее, которое тоже, конечно, было. Я привязан к этому своему «историческому прошлому». Я привязан и к Латвии, где я родился, к Риге, чьи пейзажи – прекрасные пейзажи, как я понял, когда вырос и повидал мир, – тоже меня в огромной степени сформировали; привязан как к родине, которая у всякого человека, сколь бы широко в географическом смысле он ни жил, одна. Но так же я привязан и к своему образу жизни. Я зависим от доставшейся мне и сросшейся со мной роли «вечного странника». Иосиф Бродский в нашем с ним единственном личном разговоре очень точно мне сказал: «Мы все – перемещенные лица». Он, правда, употребил английский термин displaced persons. Но лингвистические нюансы дела не меняют: моя аура есть аура человека, который не находит себе места. Потому что из того места, где он, по идее, должен был произрастать, он был перемещен.

За окном поезда стремительно и беззвучно проносится очередное обозначенное на карте булавочной точкой австрийское ПМЖ, в котором есть церковь, банкомат, городская газета, полицейский участок, медицинский участок, избирательный участок и фолькестеатр; очередной герметичный анклав, предназначенный для того, чтобы нормальные люди рождались и умирали в нем, выезжая за отведенные пределы только на ежегодный отпуск олл-инклюзив у кромки теплых морей. Гидон Кремер вопросительно смотрит на меня поверх очков: понимаете, что я хочу сказать? Я стараюсь отразить максимальное понимание на своей непластичной от недосыпа физиономии. Впрочем, мне кажется, я и впрямь понимаю, что он хочет сказать.

Я думаю, он хочет сказать, что нашел для себя способ превращать в энергию творчества энергию бездомности. Переводить обратно в личный потенциал кинетическую энергию непрестанного, безальтернативного движения.

•  •  •

– Так, а теперь давайте прогоним то, что у нас после слов МУЗИКУС СОВЕТИКУС МАХЕН! – говорит Кремер примерно двенадцатью часами ранее.

В явно любимой бордовой водолазке, с шедевром великого Амати в руках он стоит на сцене инсбрукского Конгресса. Вокруг него ансамбль «Кремерата Балтика», созданный в девяносто седьмом году на один сезон, но оказавшийся удачным и превратившийся в постоянный проект, – объединяющий молодых и талантливых музыкантов из трех балтийских стран, Латвии, Литвы и Эстонии, и живущий не столько за счет лаконичных госсубсидий приморских демократий, сколько за счет гастрольных поступлений, а иногда, подозреваю, и прямого финансирования из личных средств Гидона Маркусовича.

Музыканты начинают играть сразу после «музикус советикус махен». Здоровенный блондин-альтист с серебряной цепью на шее встает, чтобы посреди ернического и виртуозного музыкального шквала помахать со сцены плюшевым осликом, а миниатюрная скрипачка-блондинка встает, чтобы выпустить на сцену плюшевую собачку на батарейках.

Механический лай и скоморошьи плюшевые писки вплетаются в мелодию. Гидон Кремер и его «Кремерата» репетируют шоу, которое будут играть нынче вечером всего лишь во второй раз после его, шоу, повторного рождения. Действо называется Being Gidon Kremer («Быть Гидоном Кремером»). И, прозрачно отсылая к известному фильму про Джона Малковича со смотровой площадкой в голове, состоит на деле в родстве скорее с известной пьесой про принца Гамлета с его to be or not to be.

– Девушки! – говорит Кремер на сцене. – Вот в этом месте найдите, пожалуйста, способ без слов показать, что вы в контакте со мной, не обращающим на вас ни-ка-ко-го внимания!

Девушки ищут способ. Выглядит это вполне привлекательно, даром, что ли, тут столько симпатичных блондинок.

Впрочем, в своем первом рождении это шоу работало на совсем другом движке.

Движком были двое чертовски талантливых парней, Алексей Игудесман и Ричард Хьюнг-Ки Джу. Те самые человек со скрипкой и азиат из видеозаписи, которую даст мне посмотреть Гидон Кремер. Игудесман и Джу, сами профессиональные музыканты, придумали эффективный способ двигать серьезную музыку в платежеспособные массы, здоровую и веселую альтернативу попсовым кроссоверам от Дэвида Гарретта или Ванессы Мэй: театрализованное шоу с сатирическим сюжетом и инкрустациями качественных музыкальных номеров. Гидон Кремер видел их выступления и сам предложил сотрудничество: «Я восхищался их талантом совершенно искренне, они меня до слез буквально доводили». Так появилось то, что называлось вначале Cinema & Comedy, а потом стало Being Gidon Kremer (BGK). Бойкая, жесткая, саркастическая и вполне коммерческая сценическая история про Художника и Общество Потребления, непримиримо и комично противостоящих друг другу, с ядовитыми репризами, отсылающими к хорошо знакомым Обществу Потребления образцам вроде «бондианы» или «Молчания ягнят» («Ганнибал Лектер, хи опен брейн энд ит! – объяснял на специально изломанном английском скрипачу Кремеру музыкальный мим Игудесман. – Бат ю донт ит! Ю онли опен!!!»).

История имела немалый успех. Но у самого Кремера вызывала чувства, мягко говоря, смешанные.

– Первым делом, – говорит он мне, – вышло так, что я стал в их компании третьим клоуном… Я совершенно не понимал, как мне сопротивляться тому, что они вовлекают меня во все свои скетчи и делают из меня марионетку. Мои друзья говорили мне: ну и во что ты влез? Тебя используют! Мне трудно было согласиться с тем, что меня используют. Понимаете, если бы инициатива исходила от них – я имею в виду наше сотрудничество… но инициатива-то исходила от меня! И все-таки – правда: я оказался втянут в то, чего не мог контролировать. Что-то нравилось мне, что-то нет. Каждый спектакль я что-то менял. Я искал музыку, которой мог бы противостоять моим напарникам. Их напору и их безусловному таланту. А они – они добивались того, чтобы происходящее было прежде всего успешно. А ведь это именно то, против чего я выступаю. Тогда я полностью переписал сценарий. Сам. И возникла тема противостояния и само противостояние: я – один мир, они – другой. И еще я воспользовался уловкой Бунюэля – у него в одном из поздних фильмов одну женскую роль играли разные актрисы… Я позволил играть себя другим людям. В шоу появилось несколько Гидонов, которые не были мной. В том числе меня играл и Алексей Игудесман – как в той записи, что вы посмотрели… Так я ускользал от чужого влияния, от чужих условий игры, пытался сохранить свое лицо и свою свободу.

То ли маэстро тоже оказался чересчур успешен в своем творческом противостоянии Игудесману и Джу, то ли еще что, но к середине прошлого сезона напарники-комики со всеми реверансами сообщили Кремеру, что в следующем, то есть нынешнем, году сотрудничество не выгорит. Сослались при этом на большие гастроли по Китаю и вообще «расстались друзьями» – но, по словам Кремера, для «Кремераты» это был очень чувствительный удар. Ансамбль лишался уже частично проданного тура и коммерчески выгодного тренда. И тогда Гидон Кремер решил, что тур и тренд он спасет. И привлек [note text="Осталась неупомянутой куча помощников, кои тоже сыграли немалую роль в создании BGK 2010: актер Михаэль Дангль, композитор Женя Шарлат, ближайшие друзья в лице Гиедруте, Сандро Канчели, Юлии Макеевой, Флавии Кнофлах, Кристионаса Кучинскиса, Александра Бакши, да и многие другие мои «мейлские» советники. Не забывая и всех тех в «Кремерате», чей изначальный скепсис «конвертировался» по ходу репетиций в подлинный энтузиазм, наполняющий собой еженощно концертные площадки и залы, в которых мы играем." author="9325" date="07.10.2010 00:00"]хореографа Аллу Сигалову в качестве консультанта по сценической драматургии и композитора Виктора Кисина в качестве консультанта по музыкальной обойме (от самых титульных классиков до Нино Рота)[/note]. [note text="Сейчас сценарий написан на немецком, но, размышляя об ином языковом варианте (русском, английском), понимаю, что придется опять многое делать самому – как и книги свои, переписывать заново. Ибо, например, русское языковое пространство, как и само мышление, в которых пребываю десятилетиями – более чем в каких-либо других, – требует иных параметров." author="9325" date="07.10.2010 00:00"]И полностью переделал сценарий под себя, порядком утеряв в зрелищности, но сильно прибавив в исповедальности. Получилась путаная, грустная, но очень личная история про петляющую траекторию Художника между двумя социальными черными дырами.[/note] Той, где правит Идеологический Императив (отсюда «музикус советикус», специально взлелеянная в СССР бацилла, поныне определяющая поведение бывших советских прима-музыкантов), – и той, где рулит плевать хотевшая на любое творчество и любой свободный поиск Финансовая Окупаемость.

По-голливудски выверенные репризы сменились лирическими цитатами из подростковых дневников Гидона Кремера. Для шоу Being Gidon Kremer, думаю я, это была очень радикальная мутация – как если бы голливудский блокбастер обернулся вдруг фестивальным авторским кино и при этом попытался сохранить за собой забронированные к показу экраны. Самое странное, что изрядную часть «экранов» усилиями Кремера и впрямь удалось спасти: из плана вылетела вся Германия, где высокопрофессиональные менеджеры маэстро Гидона решительно отказались продавать артхаус по цене мейнстрима, предвидя кассовый провал; но кусочки Швейцарии с Италией остались, и Австрия осталась тоже.

•  •  •

Вечером зал Конгресса заполняется весь. И ночью узкие, бутафорски уютные улицы старого города на несколько минут тоже заполняются разъезжающимися и разбредающимися меломанами. Бреду к своему отелю и я. Черное, ясное небо надо мной проколото острыми горными звездами, и сами горы стоят вокруг ночного Инсбрука молчаливым кольцом, рождая смутную тревогу.

Эта тревога хорошо мне знакома. Есть две природные декорации, которые просто и доходчиво возвращают возомнившему о себе хомо сапиенсу его реальный скромный масштаб. Горы – одна из них, а вторая – море. Обе они на летящем сквозь пустоту и холод жалком шарике наглядно, на доступном местному населению уровне воплощают вечность. Только море – это вечность текучая и изменчивая, каждый день другая, живая и дарящая жизнь, даром, что ли, все приморские народы живут рыболовством. А горы – вечность застывшая, граненая, явленная в своей неизменности, в жестоком и скудном каменном превосходстве. Потому, наверное, все морские люди, будь они в Генуе или в Одессе, хитры, жовиальны и жизнелюбивы, а все горцы, будь они в Басконии или в Сванетии, славятся твердолобостью, упрямством и презрением к смерти. Гордое человечество вообще куда более внушаемый коллективный субъект, чем ему хотелось бы думать. Но оно об этом тоже догадывается и комплексует и потому в слабой своей позиции придумало себе рукотворную альтернативу вечности: искусство. В искусстве есть свои горы – таковы скальные глыбы соборов, пустынные утесы пирамид. И в искусстве есть свое море – таково всякое паутинное плетение слов, в рифму и без рифмы, а больше и прежде прочего такова музыка. Не нуждающаяся в переводе с языка одного племени на наречие другого, высокомерно отклоняющая комментарии и пояснения, претендующая на универсальность, на причастность не установленным, но и не подлежащим сомнению высшим гармониям. Такова музыка – если только помнить, что она не комфортный фон, скачанный в айпод в формате mp3, но грозная и магическая, мистическая, почти религиозная субстанция, тайный культ, требующий от посвященных жертвенного служения. Помнить об этом в эпоху планетарного шоу-бизнеса в достаточной мере нелепо, неудобно и смешно. Но отдельные индивиды упрямо помнят и даже настаивают на своем. И Гидон Кремер, конечно, из таких вот упрямых индивидов.

В артистическом мире у него репутация высокоточного и самонаводящегося, почти расчетливого интеллектуала – наверное, обидная ему, настаивающему на интуитивном и самоотверженном, едва ли не по-детски наивном подходе к искусству. В артистическом мире у него репутация совершенного, безупречного в деталях, почти холодного технаря – наверное, неприятная ему, упирающему на эмоциональное, чувственное, едва ли не спонтанное прочтение исполнителем замысла творца, читай – Творца. Мне, прохожему дилетанту, совершенно невозможно судить, кто ближе к истине в вопросе «каково быть Гидоном Кремером» – сам маэстро Гидон Кремер или не без ревности отслеживающий его непредсказуемую траекторию артистический мир. Но кто бы там ни был ближе, это не умаляет безапелляционности и убедительности кремеровского ответа, когда я спрашиваю его, считает ли он до сих пор – со всем своим опытом и по обе стороны «железного занавеса», и вовсе без «железного занавеса», после диктатуры пролетариата и во время диктатуры шоу-бизнеса и покупателя, – что музыка и впрямь способна менять человека, делать человека лучше?

– Да, – говорит он.

[note text="Звуки имеют отправителя (и иногда даже адресата – как посвященный М. Ходорковскому диск De Profundis), но и они должны оставаться невидимыми. Попытка их «схватить», увековечить (в записи), попытка найти им объяснение или оценку – даже когда это делается эрудированно, красиво, умно, со знанием дела – все равно оборачивается «серфингом» или... неким портретом в «Снобе», формат которого гарантирует качество, определяет исходные данные, провоцирует на размышления, но, как ни странно, проходит мимо сути этого волшебного источника. Как будто смысл стихотворения лишь в рифме, а не в межстрочном «пространстве», наполненном тайной их творца." author="9325" date="07.10.2010 00:00"]– Конечно, – говорит он.[/note]

– А может, – говорю я, – не надо ничего менять? Не надо ничего навязывать публике? А надо просто честно, профессионально отрабатывать свои деньги, давая публике то, за что она вам заплатила, потому что клиент в конце концов всегда прав? Это ведь господствующая сейчас точка зрения – везде, и в серьезной музыке тоже. Как вы-то к этой точке зрения относитесь, одним словом?

– Одним словом? – иронически повторяет Кремер. – Плохо. Плохо я к ней отношусь. Не верю я в это. Очень мне подозрительна эта точка зрения. Думаю, обосновывается она только меркантильным интересом продать публике побольше товару. Вот и все.

•  •  •

Когда он говорит все это, я ловлю себя на странном, не вполне уместном чувстве. Это легчайшее, почти неощутимое, но все-таки ощутимое раздражение. И я ловлю себя на нем не впервые. Я ощущаю это фантомное раздражение всякий раз, когда маэстро Кремер заговаривает о миссии артиста. И я наконец пытаюсь понять, откуда это раздражение берется. Это оказывается вовсе не сложно. Под этим раздражением скрывается – совсем неглубоко – банальная, пусть и не черная, зависть. Зависть к тому, кто обнаруживает и использует в нашем современном мире элитные опции, вроде бы этим миром не предусмотренные. Ведь всем нам доходчиво и в деталях разъяснили, как он устроен, наш современный мир. Этот мир умеет много гитик, он достаточно пластичен, он может предложить немало вариантов, путей, идей – но вот пути и идее служения в его социально успешном сценарии места нет. Для служения ведь необходим абсолют, а тысячу раз доказано, что никаких абсолютов не существует в нашем мире, он для этого слишком релятивистский и в своем релятивизме слишком безальтернативный. Самовыражение – еще куда ни шло, можно впихнуть процент любимого собственного «я» даже в циничную десятилетней давности пелевинскую формулу «творцы нам на х… не нужны, криэйтором, Вава, криэйтором». Но какое уж тут служение, когда нечему, незачем и непонятно как служить, когда к этой горней категории апеллируют либо неудачники, которым ничего не светит, либо лжецы, которые ничего не стыдятся; а если о ней вдруг заговаривает человек успешный, востребованный и притом никак не могущий быть обвиненным в откровенном лицемерии, только и остается испытывать глухое раздражение от когнитивного диссонанса.

– Знаете, – говорит Кремер мягко, словно отвечая на мои не произнесенные вслух рекламации, – я до сих пор остаюсь «миражистом». Так меня давным-давно называла одна из первых моих девушек. Я часто не хочу, не люблю и не могу спускаться на землю. Не потому, что у меня ангельские крылышки. А потому, что мне нужно держаться за образы, за эфемерности – без этого не возникнет энергии, нужной, чтобы заниматься тем, чем я занимаюсь. Эта вот плодотворность, сугубо практическая необходимость иллюзии – это же не только творчества касается. Вообще жизни. Мне один мой друг, очень серьезный, хороший психиатр, сказал как-то: знаешь, общаясь с больными шизофренией и паранойей, я понял, что это они, мои больные, на самом деле реалисты. Ведь все, чем живем мы, – это в итоге из области надежд, веры… из области эфемерностей. А реалисты – те, кто живет в ужасном мире, страшном мире, те, кто кончает с собой от этого мирового ужаса… Так вот. Быть реалистом и не сойти с ума, полагаю я, – это очень и очень трудно. Это требует больше всего сил. «Чем больше веры – тем больше риска», я часто себе повторяю эту цитату. И еще одну, которую очень любил Луиджи Ноно: «Странник, пути нет, но идти надо». Так написано на стене одного древнего монастыря в городе Толедо.

В этот момент я наконец формулирую для себя, в чем глубинная причина гидон-кремеровской охоты к перемене мест, всей этой жизни в поездах и самолетах, в отелях и концертных залах, без постоянной точки возвращения, – которую, уж конечно, он мог бы себе позволить, которую мог бы выбрать и обставить по собственному вкусу. Дело, кажется мне, даже не в том, что бездомный Гидон – это глобальный Гидон, что такая вот жизнь без ПМЖ – один из двух радикальных трендов, предлагаемых современным разомкнутым, пронизанным информационными технологиями миром: можно, оставаясь востребованным и успешным, жить где угодно и вообще никуда не ездить, – а можно, оставаясь востребованным и успешным, ездить куда угодно и вообще нигде не жить. То есть это, наверное, красиво, и модно, и даже верно – но не в этом дело. Просто Гидон Кремер, далеко не юный уже мужчина с большим советским и несоветским опытом, великий скрипач, обремененный мировой славой, сложным персональным прошлым и бесчисленными личными связями, человек со множеством кровей и несколькими, на выбор, родинами, точнее и лучше других уловил, как можно со всем этим весомым бэкграундом оставаться невесомым подданным абсолюта, безвизовым жителем страны музыки.

Для этого нужно как минимум отказаться от любого иного подданства и от всякого прочего ПМЖ. Нужно не иметь дома и жить в движении. Ни от чего не убегая и ни к чему не стремясь. Чтобы этот мир ловил тебя, но не поймал, потому что ты перемещаешься непредсказуемей и быстрее, чем этот мир приучен.

И еще, сущая мелочь, нужно быть готовым платить. Собой, само собой. Но также и теми, кто оказался достаточно близко, рядом.

•  •  •

– Вы не жалеете об упущенных возможностях? – спрашиваю я его. – О семье? О том, чтобы видеть своих детей каждый день, чтобы ощущать их как свое продолжение?

Это очередной разговор в движении, в транспортном средстве, следующем из точки А в точку Б, в автобусе, кружащем по развязкам где-то между артистическим мегаполисом Вена и артистической деревней Айзенштадт. Маэст­ро Гидон смотрит на меня вполоборота с соседнего сиденья, и вид у него довольно хмурый.

– Простите, если это слишком личный вопрос, – на всякий случай страхуюсь я.

– Любой вопрос личный, – говорит он медленно. – Всякий вопрос – это вторжение. Надо только понимать, как далеко ты готов позволить вторгнуться… – он несколько секунд молчит. – Я… да, я сожалею. Сожалею, что моя профессия, моя чрезмерная озабоченность своим делом не дали мне возможности, не дали мне пространства быть семьянином, быть родителем в той мере, в которой я сам же считаю это необходимым. Если у меня был выбор между тем, чтобы посвятить свою энергию делу – или этим вот обычным радостям и горестям жизни, то чаще всего… не всегда, но чаще всего… я выбирал дело. Так что я в долгу и перед своими детьми, и перед своими возлюбленными, которым я обещал много, но не смог дать всего, что обещал и что сам считал нужным.

Он молчит какое-то время.

– Знаете, я, – продолжает он, – всю жизнь искал соратницу. Я не говорю, что такова и должна быть миссия каждой женщины. Но лично я искал ту, с кем можно идти длинную дистанцию вместе. Может быть, я сам недостаточно хороший соратник для других. Я вижу свою ограниченность, неспособность отдать человеку рядом со мной то внимание, которое стоило бы отдать, – именно ему, может быть, а не работе. Но дело не в моем тще­славии и не в моем трудоголизме. Просто у меня есть чувство, что я обязан выбирать так…

[note text="И получается, что я «только несчастливый»... А где же тогда мое нынешнее, полное надежд состояние?" author="9325" date="07.10.2010 00:00"]Он снова молчит. И заканчивает, улыбаясь кривоватой улыбкой, которая вполне пошла бы умудренному и стойкому дворянину д’Атосу, каким его описал сочинитель Дюма:[/note]

[note text="BGK (на данном этапе) завершился, а GK (с той же KB) на следующее утро продолжает свои «мытарства» (перемещения, репетиции, концерты), но уже без (лишних) слов – одними звуками: на повестке дня Бетховен оп. 131 / Канчели / Табакова etc." author="9325" date="07.10.2010 00:00"]– Может, это своего рода болезнь.[/note]

– И вы – говорю я, – не страдаете от последствий своего выбора – хотя бы в том смысле, что он предполагает огромную степень публичности, всегда на виду и в окружении посторонних людей?

– Страдаю, – соглашается Кремер легко. – Но я страдаю меньше, чем те, кто этой публичности жаждет. Я ее не жажду, я от нее по возможности ухожу, я не тусовщик по натуре, я не ищу выгоды и влияния… Уже не говоря о том, что я не пью, и потому у меня не очень получается налаживать отношения с сильными мира сего, с теми, кто мог бы мне помочь финансово: поддерживать «Кремерату», скажем. У меня нет тех манер или того таланта, которые нужны, чтобы заводить влиятельных друзей. Вот Слава Рос­тро­по­вич был великим гроссмейстером этого дела. Я говорю это не с осуждением – с восхищением. А я не умею. Ищу помощи – но какими-то скромными самодеятельными методами. Знаете, даже такой дистиллированно чистый человек искусства, как Святослав Теофилович Рихтер, понимал, что дела всегда делаются за столом. А у меня сплошь и рядом просто нет сил остановиться, сесть за этот стол, оторвать от себя те крохи личного времени, которые мне нужны, чтобы подготовиться к программе или пообщаться с Гиедре. А ведь даже люди, которые искренне хотят помочь, меценаты, – им нужно взамен к тебе как-то приобщиться, им нужен личный контакт… Я их не обвиняю за это, они в своем праве! Но вот меня на это не хватает.

– А у вас, – спрашиваю я, – есть внутренний список того, что вы еще не сделали, но очень хотели бы сделать? Каких-то событий или поступков, без которых вам не хотелось бы представлять свою жизнь как целое… но их пока не случилось?

Великий скрипач Кремер откидывается на сиденье и качает головой.

– Списка нет, – говорит он. – То есть иногда я думаю, конечно: надо вот это успеть, и это, и еще это… Но – списка нет. Сделано очень много. И не потому, что делалось по списку, а потому, что делалось из последних сил. Или от восторга. Или от крайней необходимости. Я недавно обнаружил на одном ресурсе в Сети – есть такой сайт, rakastava точка com, – свою дискографию. Она даже не полная, там нет последних дисков… Но там такое количество моих записей, что сам я смотрел и не мог представить: как же я все это успел! А что еще надо успеть? Посадить дерево? Я посадил дерево, нас как-то с «Кремератой» попросили… Дочки у меня замечательные, даром что обделенные моим вниманием. Я столько всего успел… Это не значит, что я не хочу успеть еще что-то. Но программы у меня никакой нет. Мне не нужен второй оркестр, как многим моим коллегам, – у меня нет таких амбиций. Мне не нужны звания, как многим моим коллегам, – у меня и таких амбиций нет. Мне не нужно стремиться к тому, чтобы мой следующий диск продавался лучше моего предыдущего, – я думаю, что это все суета… Если есть какая-то цель… – он вдруг улыбается, – то эта цель – выспаться. Найти такое место, где можно немного расслабиться. И научиться это делать – расслабляться.

– В общем, – уточняю я, отметив про себя, что из классической, затертой триады – посадить дерево, вырастить ребенка и построить дом – у маэст­ро Гидона Кремера дом как-то выпал, – нет ничего такого, несделанного, что снилось бы вам по ночам?

– Нет, – говорит он уверенно. – Ничего мне такого не снится. Вот разве что покой. Но и он мне тоже не снится. Потому что я вообще плохо сплю.

Когда я уже улетел из Австрии в Москву, мне рассказали короткую историю. Израильская филармония объявила программу на следующий, 2011 год. В этой программе есть и Гидон Кремер: 18 мая он играет Бетховена. И одна русскоязычная юзерша вывесила эту программу в своем ЖЖ с комментариями.

После имени «Гидон Кремер» там написано: «Скрипач. Обалдеть, я не знала, что еще жив».

Я подумал, что это довольно логично. Все-таки, как ни крути, в нашем мире надежнее и проще занимать стационарную позицию. Обрастать контекстом, заводить влиятельных друзей, делать дела за столом. Тогда никто не удивится, что ты, надо же, еще жив. Даже если ты будешь делать вдесятеро меньше, чем Гидон Кремер, скрипач.

Но скрипач Кремер выбрал куда более сложную и жертвенную стратегию, зато – позволяющую иногда добиваться почти невозможного. Стратегию непрестанного движения.

Есть, знаете, такая хитрая ящерица, которая умеет бегать по воде. [note text="PS. «Заметки на полях» есть свидетельство еще одного «миража»: пока писал, мы с Гиедруте опоздали на завтрак, а я так его предвкушал. Ведь так редко приходится посидеть в тишине (без мобильника) и просто порадоваться началу дня. Так и хочется воскликнуть (канонической строчкой): «Счастье было так возможно» – и улыбнуться иному совпадению высокой поэзии и каждодневной реальности." author="9325" date="07.10.2010 00:00"]У нее специальные перепончатые лапки, и ее секрет в том, чтобы бежать очень-очень быстро. Если она остановится, то утонет.[/note] Но она никогда не останавливается.

По науке эта ящерица называется шлемоносный василиск, а еще – иисус.

…А Гидону Кремеру, который тогда как раз двигался примерно из Милана в Люцерн, тоже рассказали эту историю. Не про ящерицу, само собой, а про ЖЖ русскоязычной юзерши и про ее удивленную реплику.

И Гидон Кремер включил эту реплику в свое шоу.