Наташа Барбье: Саратов

Друзья! Я тут как-то на нашем сайте выставила текст про коньки — и оказалось, что он не только про коньки, но и про город Саратов, где прошло мое счастливое детство.

Так вот, предлагаю всем, кто хочет и может, написать про свой родной город, каким они его помнят в школьные годы. Нас много и мы из разных мест — соберутся чудесные рассказы, можно со старыми фотографиями, и получится такой географически-ностальгический срез страны, где мы выросли, которая, несмотря ни на что, нам важна и дорога.

Блог так и будет называться «Города детства». Я начинаю с Саратова. А вы пишите мне в почту или оставляйте заявки в комментариях — на СВОЙ город...

В моем детстве, разумеется, небо было чистое и синее, звезды сумасшедшие, зимы долгие, жара как этим летом, река большая, трава выше головы и вообще было счастье. Хоть и родилась я в единственном роддоме крепости Кронштадт, поскольку папа там служил, но выросла — и осознавала себя уже отчетливо — в городе Саратове, где окрепла после туберкулезной балтийской мороси физически и, стало быть, взросла духовно. Этот город и считаю родиной. У меня было очень хорошее детство. Оно стало моим стержнем во всех сложных жизненных ситуациях. Я думаю, мне легче проходить испытания потому, что я была любима, у меня были друзья и у меня был хороший город. По крайней мере, он был таким 40 лет назад. Город исследовался мною по возрастающей: я еще помню первые годы на самой окраине, за железнодорожным вокзалом, в пыльных садиках, которые уже покинули обитатели, переселенные в новые хрущевки по соседству, и где еще обильно падали никому не нужные яблоки и заросли паслена скрывали вечную возню диких кошек и ручных кур. Всегда пахло креозотом, всегда пахло коноплей. Воронья слободка советских времен, но там мы прожили недолго, потому что мама активно меняла квартиру. А меня частенько отдавали дедушке с бабушкой, и это был уже другой Саратов, словно вечный, словно еще не трамвай ездил за пределами двора, а, может, даже кареты, на производстве которых разорился мой прадедушка, владелец каретной мастерской, не угадавший, как быстро в хлебном, богатом, по-немецки продвинутом Саратове пустят конку...

Мой дед был деканом истфака университета — а Саратовский университет был славен волнами столичных ученых, мигрировавших сюда от гражданской войны, от Второй мировой, от голода, от репрессий... Культурная среда бульонной крепости, консерватория неоготической, опять-таки немецкой постройки, особняки модерна и даже раннего Шехтеля, он тоже наш, саратовский, но больше все же крепких купеческих домов с фальшампирными полуколоннами и иногда залихватскими загогулинами начала XX века... Так вот, дед жил на целом втором этаже частного дома, длинная лестница вела в комнаты, все кругом объединенные вокруг голландской печки, не отсюда ли моя пиротехническая страсть к каминам и кострам? Там не было горячей воды и ванной, хорошо помню корыто и холодный горшок, всегда прилипавший к моей задумчивой попе, зато был подвал. Или погреб? Кадушки с мочеными яблоками и помидорами, виртуозно заготавливаемые дедом, который, несмотря на наличие настоящего кабинета с настоящими книжными шкафами и настоящим огромным столом, как у настоящего ученого, по-крестьянски обожал сам все делать и, кажется, умел и сапоги тачать, и птичьи клетки мастерить... И была домработница, что воспринималось совершенно нормально, у нее частенько одалживались деньги до зарплаты, и она виртуозно варила гречневую кашу, которую люблю до сих пор. Меж тем, пока в этом чудесном доме, в большом зеленом дворе, в тихом центре, за красной линией улицы Кирова — бывшей Немецкой и ныне снова ей же — я составляла из цветных хрустальных бабушкиных бокалов пирамидки и сложные фигуры в постоянный ущерб их количеству, моя энергичная мама составила цепочку из 15, не меньше, квартир и выменяла нашу скромнейшую «двушку» на «трешку» в самом красивом и самом, как сейчас сказали бы, престижном районе города — на набережной. И впрямь, набережная Саратова, сталинской постройки, прямая, по-французски геометричная и по ВДНХовски размашистая, хороша была в моем детстве! Цветники и пихты, строгие причалы для больших пароходов, ширь несусветная — из моего окна Волгу видно было километров на 60, вдоль и чуть наискосок. Здесь прошло мое зрелое детство, по этим аллеям я гуляла вплоть до последнего звонка, а дома загодя собран был полосатый матерчатый чемоданчик, с которым я наутро уехала поступать в МГУ и больше уже не вернулась. Всерьез, имею ввиду.

Так вот, начав с завокзальной окраины, отыграв неизбежные и скучнейшие (на мой вкус) «дочки-матери» во дворах старого центра, я стала «девочкой с набережной». По иронии спецшкола с углубленным английским находилась около вокзала, и каждый день я проезжала весь город, узкий в центре и длинный вдоль реки, на троллейбусе утром и проходила обратно пешком после занятий. Топография центральных улиц снится мне и сейчас. Что осталось от них? Мои друзья-архитекторы говорят: «Лучше не приезжай». А тогда мой путь был ровно с запада на восток, к реке, и редкие сталинские дома и не менее редкие постсталинские перемежались настоящей частной застройкой: двух-, максимум трехэтажными каменными особнячками и деревянными домиками, чьи архитектурные излишества или, наоборот, скромности позволяли мне тогда уже угадывать характер построивших их купцов, адвокатов, мелких промышленников... Безжалостно рассеченные перегородками парадные залы провинциального толка, фасадные окна с занавесками по числу заселенных сюда семей, деревянные ворота и дворы, дворы как отдельные миры с сарайчиками, качелями, яблонями... Зимой проход у каждых ворот был травмоопасным, сугробы вставали стеной до самых окон, сосульки были нереально огромными, и сшибать их было жутко и весело. Я шла мимо Художественного музея имени Радищева — реальной гордости города, чудесного красненького особняка, специально построенного отцами города, чтобы разместить живописную коллекцию Боголюбова, неплохого, тонкого пейзажиста, радетеля памяти деда. Музей был для меня точкой притяжения, я ходила туда едва ли не каждые выходные, мечтала стать искусствоведом, в сущности, почти что стала. Если не музей, то ТЮЗ: саратовским ТЮЗом тогда руководил режиссер Киселев, и было интересно, и были спектакли, на которых я заливалась горячими слезами, типа «Не стреляйте в белых лебедей», как сейчас помню. Видимо, отпереживав положенное со всей впечатлительностью провинциальной романтической девочки, я разлюбила театр позже, в свои университетские годы мстительно утвердив приоритет интимности книжного слова... И было еще чуть ли не десяток театров и студий, но не запомнились, разве что как драмколыбель Янковского, и был Дворец пионеров, где моя мама когда-то училась в одном театральном кружке с Табаковым и куда меня отдали в балетную студию, а толку? И слава богу. Родители по-умному брали меня в гости всегда и всюду, я из угла слушала взрослые разговоры, как обычно, шарясь по полкам: хорошие книги были большим дефицитом. Мне разрешали читать все, что найду. У меня была просто болезнь: я не могла не читать постоянно. У другой бабушки — тоже огромный двор с тайными углами, не до конца изученными, тоже старый дом и печка, — непрочитанным оставался только Лопе де Вега, от нечего делать дошла очередь и до него, и еще пару лет я шпарила цитатами из «Овечьего источника» к изумлению одноклассников...

И была Река, просто великая река — до сих пор не могу без легкого волненья петь «Издалека долго...» Она для меня как Миссисипи для Марка Твена — целая жизнь со своими правилами, целый мир приключений и опасностей, тайных вылазок, первых майских купаний в ледяной воде, ледоходов и разливов, отмелей и водоворотов, рыбалки и еще раз рыбалки. Мы освоили все, что держалось на воде: ну лодки само собой (подбирали старые — одна, с проломленным днищем, не дожила до другого берега, а мы доплыли), плоты, сколоченные доски, куски пенопласта... Завернутые в майку спички, соль, пара картошек — все умели плавать с одной поднятой вверх рукой, чтобы не замочить стратегический запас, костер на другом берегу, страшные рассказы бывалых рыбаков про «того сома, что в прошлом году ребенка с отмели утащил...» и бедные счастливые родители, всерьез думавшие, что в тихий час ребенок лежит в кроватке, тогда как я уже давно вылезла в окно и удрала огородами и лопухами... Впрочем, это уже вдали от города, но река и город так рифмовались, все стремилось к реке, казалось, улицы стекают к ней, и мы катились на портфелях по длинным, в полквартала, раскатанным ледяным дорожкам — вниз, к набережной. Моя роза ветров была всегда авантюрной. Два направления влекли меня: к вокзалу, откуда поезда уходили в Москву, и к речному порту, откуда в Москву уплывали пароходы. Про аэропорт как-то в голову не приходило. Когда уезжала навсегда, я еще не знала, что заберу этот город с собой целиком. В моей памяти он так хорош, что, пожалуй, и вправду не надо возвращаться...