И мозг меня оправдает

Человеческий мозг – очень популярный орган. Каждый день мы читаем в новостях об очередных открытиях нейронауки. Вечером смотрим сериал – и там обязательно или доктор Хаус засовывает пациента в fMRI-томограф и сканирует его мозг, или какой-нибудь злодей-профессор отключает человеку мораль с помощью специального магнита, приложенного к теменной доле. В нашей черепной коробке, объясняют нам с экранов телевизоров и компьютеров, со страниц газет и журналов, живет независимый аппарат, который во многом определяет наше поведение: совершает покупки, принимает решения, выбирает, с кем спать, за кого голосовать и кого убивать.

При поддержке ученых, врачей, сценаристов и журналистов мозг постепенно утверждается в роли самостоятельного героя, подчиняющего себе человека. С каждым новым открытием наука о мозге снимает с человека часть ответственности за его поступки.

Соответственно, размываются границы допустимого в общественном мнении. Чем точнее ученые описывают механизмы нарушений, тем более понятными и менее грубыми эти нарушения кажутся. Новые знания, полученные учеными и транслируемые через медиа, смещают акценты: любое действие, которое традиционно воспринимается как «грех», все чаще трактуется как «ошибка», «сбой программы». Логичным развитием этого тренда стали попытки использовать открытия нейрофизиологов в суде. Ведь суд – это место окончательной правды, место, где люди обустраивают жизнь всего общества в согласии со своими представлениями о морали. Для этого они приводят в суд тех, кто поступил так, как не надо, – и наказывают, делая тем самым реальность правильной.

Адепты нового течения, которое получило название «нейроправо», настаивают: непрерывно растущие знания о том, как мозг задумывает и совершает преступления, как решает вопросы морали, как различает «хорошо» и «плохо», – должны учитываться в судебной практике. В последние годы в Стэнфорде возник постоянный совместный семинар юристов и биологов, а Фонд Макартуров (один из крупнейших благотворительных фондов мира, поддерживает развитие прав человека, развитие общества, культуру и науку. – Прим. ред.) выделил десять миллионов долларов на исследовательские проекты в области нейроправа. Юристы уже начинают прислушиваться к аргументам нейроученых. В ближайшем будущем модная наука о мозге может изменить привычные представления о том, кто, за что и в какой мере несет ответственность.

***

В 2003 году в журнале Nature Neuroscience вышла статья нейрофизиолога Элизабет Сауэлл из университета Калифорнии о взрослении мозга. Вряд ли она тогда подозревала, что ее исследование спасет от электрического стула заключенного Кристофера Симмонса, а вместе с ним и всех американских несовершеннолетних убийц.

Когда Симмонсу только исполнилось семнадцать, он ограбил и убил женщину. В ходе процесса его адвокаты настаивали, что произошедшее – следствие незрелости его мозга. «Между подростковым и взрослым возрастом мозг продолжает развиваться, – пишет доктор Сауэлл. – И активнее всего развиваются лобные доли, координационный центр мозга. Они извлекают из слов смысл, прогнозируют последствия наших поступков, отвечают за планирование». С планированием и оценкой последствий, по всем признакам, у Симмонса и вправду было не очень – в результате убийства он разжился тремя долларами.

Верховный суд США прислушался к доводам нейрофизиолога, которые как нельзя кстати попались на глаза адвокатам Симмонса, и запретил казнить в США преступников, которым на момент преступления не исполнилось восемнадцати лет. Правда, сама Сауэлл убеждена, что граница в восемнадцать лет очень условна: «Между людьми одного возраста слишком много различий в работе мозга. Нельзя сказать, что творится у человека в голове, только на основании того, сколько ему лет. У мозга вообще нет “абсолютного возраста”, который можно узнать при помощи fMRI. Разные участки взрослеют неравномерно».

Для современной юридической науки перспектива применения нейроправа на практике наиболее очевидна именно в делах, где возникает вопрос зрелости подсудимого. Специалист по моральным аспектам уголовного права, профессор университета Ратгерс (Нью-Джерси) Вера Бергельсон объясняет: «Возраст играет большую роль в юриспруденции – ровно по тем причинам, о которых говорит Сауэлл. Например, при выборе наказания может учитываться юный возраст преступника, даже если формально он уже достиг совершеннолетия, ведь опыта и понимания в девятнадцать лет куда меньше, чем в тридцать. В относительно недавнем деле восемнадцатилетний мальчик был осужден за изнасилование во время свидания: он был искренне убежден, что “нет, нет” его подруги нужно трактовать как “да, да”. Из описания событий обеими сторонами было довольно очевидно, что причина его ошибки – в элементарной неопытности. И хотя приговор был не самым суровым (от двух до пяти лет), судья Филис Бэк позже призналась: “Это было самое трудное и мучительное для меня решение за тот год”».

Если до конца следовать логике Верховного суда США, получается, что, когда ученые смогут убедительно демонстрировать уровень возрастной зрелости лобных долей каждого индивида, эти данные можно будет использовать, решая, должен ли преступник нести полную ответственность за свои действия. И это уже совсем не выглядит фантастикой. Тут надо сказать, что переложить вину на мозг можно далеко не только сославшись на его незрелость.

***

25 января 1995 года бостонский полицейский по имени Кенни Конли в погоне за грабителем пробежал в метре от жестоко избиваемого коллеги и не пришел к нему на подмогу. Преступника Конли поймал, но наряду с поощрением получил обвинение в том, что не оказал помощь пострадавшему. На суде полицейский не сказал, что слишком увлекся погоней или вообще бежал другим путем. Он настаивал, что не видел, как его коллегу избивают.

Это казалось абсолютно неправдоподобным. Кенни Конли был признан виновным, его приговорили к тюремному заключению и уволили из полиции.

Этим случаем заинтересовались двое ученых-когнитивистов, Кристофер Шабри и Дэниел Саймонс. В своей недавно вышедшей книге «Невидимая горилла: как нас обманывает интуиция» они пишут о том, что Конли вполне мог не увидеть, как избивают его коллегу. С их точки зрения, причиной произошедшего была склонность мозга к выборочному восприятию: сознание, сфокусированное на конкретной цели, может подавить рептильный мозг (древний отдел, отвечающий, в частности, за автоматику зрения) – и хотя картинка на сетчатке есть, до сознания она доходит в урезанном виде.

Ученые приводят множество аналогичных примеров, когда человеческий мозг отказывается видеть то, на что смотрят глаза. Их самый известный эксперимент, давший название книге, прост до смешного. Испытуемым показывают ролик, где команды в белых и черных майках играют во что-то вроде баскетбола. Зрителей просят сосчитать, сколько раз обменялись мячом люди в белом. После окончания просмотра экспериментаторы внезапно интересуются, не заметили ли зрители что-нибудь необычное. Примерно половина опрошенных отвечает «нет», после чего видео отматывают назад, до момента, когда между игроками, не торопясь, проходит актер в костюме гориллы, останавливается ровно посередине и бьет себя кулаком в грудь. Мозг испытуемых, включившись в подсчеты, просто отказывается принять во внимание самое яркое событие за всю игру.

Шабри и Саймонс уверены, что «горилла» вылезает в повседневной жизни отовсюду. Например, по их мнению, большинство случаев столкновений машин с мотоциклистами происходит из-за того, что водитель автомобиля их просто не «видит». Сосредоточившись на других автомобилях, он не замечает мотоцикл, хотя смотрит прямо на него. От подобной ошибки неподконтрольного сознанию отдела мозга никто не застрахован. Но потом очень трудно выяснить, кто виноват: давший сбой мозг или допустивший невнимательность человек. Однако сам вопрос все чаще ставится таким образом.

Сегодня техника экспериментов с мозгом еще не так развита, чтобы привлечь к этому спору нейробиолога с томографом – и установить истинные причины ошибки. Бостонский полицейский Кенни Конли был в итоге оправдан и восстановлен на службе, но без помощи ученых¹. Но, если допустить, что технически возможно доказать, что он действительно не видел происходящее прямо перед ним, станут ли судьи переводить ответственность на мозг в похожих случаях?

Вера Бергельсон считает, что настоящую революцию в праве нейробиологи смогут совершить, только если найдут способ доказывать отсутствие или наличие умысла в преступлении: «Чем больше ученые будут уточнять возможности мозга, выявлять его несовершенства, доказывать, что восприятие ограничено, показывать, как именно мы можем совершить ошибку, – тем большее значение будет иметь такая наука в суде. Осуждая более мягко ненамеренные проступки, мы исходим из собственного несовершенства и защищаем свое право на ошибку. Мы проводим резкую границу между намеренным и ненамеренным. Преднамеренное преступление – это крупное нарушение общественного договора. При таком преступлении человек относится к другому как к неравному себе. Как к инструменту достижения цели. И для общества очень важно “починить” это нарушение при помощи наказания. Но если условный Конли не видел и не мог видеть коллегу, то наказывать его несправедливо и бессмысленно».

***

Но что если мозг совершает ошибки не в зрительных или двигательных автоматизмах – а в автоматизмах социальных? Ведь общение с себе подобными (в норме – равными) обслуживается целом набором таких мозговых программ. Взять, например, безусловный страх перед видом крови или отвращение к жестокости: на этих древних алгоритмах нашего мозга базируются мир и покой. Но иногда и эти программы могут давать сбой, настаивают ученые. И в этом случае применение существующей системы наказаний может выглядеть неоправданно.

В ноябре 2009 года суд присяжных в пригороде Чикаго готовился вынести решение по делу Брайана Дугана. Преступник, который уже отбывал два пожизненных срока, в тюрьме сознался, что двадцать шесть лет назад изнасиловал и убил десятилетнюю девочку. Раскаяния он по этому поводу, как и по какому бы то ни было еще, не выразил. Его адвокаты представили специальной группе присяжных, которая решала, жить подсудимому или умереть, один необычный аргумент.

Нейрофизиолог Кент Киль, профессор университета Нью-Мексико, впервые в истории США принес на судебное заседание fMRI-сканы мозга подсудимого – протоколы активности его мозга, записанные беспристрастным томографом. Они должны были проиллюстрировать простую мысль: настоящий преступник – неуправляемая сознанием зона мозга Дугана, а вовсе не подсудимый. Данные профессора свидетельствовали: Дуган – психопат, то есть неспособен к эмпатии. И это никакая не болезнь, в случае которой подсудимого ждало бы лечение: подсудимый явно осознавал последствия своих поступков, так что вопрос его вменяемости был закрыт задолго до выступления Киля.

Но Киль показал, что всему виной врожденная особенность мозга Дугана. Когда подсудимому демонстрировали сцены жестокости и перепуганные лица людей, его центры эмоций – два миндалевидных тела, спрятанные глубоко под корой больших полушарий, – не проявляли никакой активности. Проще говоря, глядя на страдания других людей, он ничего не чувствовал. Это означает, что в случае психопата традиционная риторика обвинения – все эти «с особой жестокостью» и «чужд раскаяния» – лишена всякого смысла.

Учитель Киля, профессор университета Британской Колумбии Роберт Хейр, сосчитал: такая, как у Дугана, особенность миндалевидных тел – проблема каждого сотого. По планете ходят почти семьдесят миллионов психопатов. Если вы спуститесь в метро, семь-восемь из них окажутся с вами в одном поезде. Разумеется, глупо видеть в них преступников или потенциальных преступников, но они, определенно, составляют группу риска.

Масштабное исследование, проведенное Кентом Килем в тюрьмах Нью-Мексико, показало: примерно четверть заключенных, прошедших через его передвижной fMRI-томограф, – психопаты. Подопытные признавались, что «раскаяние» и «сочувствие» – не слишком понятные им категории. При этом IQ-тесты свидетельствовали, что интеллект у большинства из них в пределах нормы.

Присяжные по делу Дугана не впечатлились наукой, и сегодня он ожидает смертной казни.

И это соответствует принятым в обществе нормам. Доктор Хаус в одноименном сериале разбирал случай, аналогичный случаю Дугана: у приговоренного к смерти убийцы была диагностирована редкая опухоль, феохромоцитома, которая все время подстегивала мозг дозами адреналина, что послужило косвенной причиной его преступления. Коллега Хауса, доктор Форман, даже хотел рассказать об этом в суде. Но Хаус решил вопрос «преступления и наказания» не в пользу пациента: вылечив, сдал прямо на электрический стул.

Собственно, ровно эта коллизия и отражает суть разногласий между сторонниками и критиками нейроправа. Первые видят в его появлении логичный этап развития юриспруденции: действительно, как суды стали постепенно учитывать различные особенности психологического состояния обвиняемых в момент преступления – скажем, состояние аффекта, – так со временем наверняка начнут принимать во внимание и нейрофизиологические объяснения. Вторые указывают на то, что неспособность к сочувствию или избыток адреналина не предполагают невменяемости преступника. А значит, любые достижения нейронауки на этом пути войдут в противоречие с принципами современного права. С этим согласна и Вера Бергельсон. Пример Дугана, преступления которого расценили как особо жестокие, по ее словам, очень важен: «Мы придаем большое значение понятию “жестокости”, оберегая тем самым собственную человечность: мы устанавливаем норму, при которой никто не имеет права на жестокость. И в этом смысле совершенно непринципиально, что жестокость, как выясняется, может быть врожденной особенностью – или результатом отсутствия некой врожденной способности».

Предполагается, что человек должен находить в себе волю контролировать даже свой специфический мозг и избегать ситуаций, в которых он выходит из-под контроля.

«Был случай, – продолжает Вера Бергельсон, – когда водителя осудили за наезд, который он совершил в припадке эпилепсии. Он знал, что приступ возможен, – но сел за руль. Педофил может не гулять мимо песочницы, дальтоник – не водить машину, а шоплифтер – не ходить по магазинам. Я не исключаю, что могла бы нажать кнопочку “уничтожить” в ответ на хамство, но это значит, что не надо носить с собой такую кнопочку».

Таким образом, ключевой узел в моральной постройке, на которой стоит сегодня право, – способность к самоанализу, к осознанию особенностей моего мозга: если осознаю, то несу ответственность. Но чем больше мы узнаем про мозг, тем сильнее расшатываются наши представления о том, насколько эта способность к осознанию универсальна.

***

С развитием нейронауки морально-правовые коллизии на этом поле будут учащаться. Самый очевидный риск – это использование для утверждения вины или невиновности подсудимых данных, доказательствами не являющихся. Так, в Индии есть примеры гротескного применения на практике идей нейронауки. В 2008 году суд города Пуна приговорил к пожизненному заключению двадцатичетырехлетнюю студентку по имени Адити Шарма, основываясь на показаниях электроэнцефалограммы. На голову обвиняемой в убийстве жениха девушке поместили тридцать два электрода и зачитали ей вслух набор фраз («я встретилась с ним в “Макдоналдсе”», «я дала ему конфеты с мышьяком», «он умер от этих конфет»). Сама она не проронила во время процедуры ни слова, но ученые убедили суд, что установили прямой контакт с ее мозгом, и видят на ЭЭГ обвиняемой признаки «личного опыта», то есть такого отклика мозга, который возможен только в случае участия человека в описываемых событиях. Случай стал прецедентом: за ним последовали десятки аналогичных приговоров по всей Индии.

Сами адепты нейроправа в странах с более развитой судебной системой признают, что даже продвинутые методы сканирования человеческого мозга пока не обладают требуемой точностью. Вот что говорит Вальтер Синнотт-Армстронг, профессор практической этики в университете Дюка и один из руководителей проекта «Закон и нейронаука» Фонда Макартуров: «Почему нейроправо так и не обосновалось в нашей жизни? Потому что в типичном fMRI-эксперименте нейрофизиологи исследуют целую группу людей. И усредняют результат. Вот на группу действует один стимул, вот другой, активация зон мозга – в среднем – отличается тем-то и тем-то. А суду нужны данные о конкретном человеке – скажем, лжет он или нет. Сейчас нейрофизиологи сосредоточены на работе с группами, судить об индивидууме им пока сложно».

Но совершенствование техники – дело времени. Более точные результаты исследований заставят судей и присяжных учитывать особенности устройства мозга преступника. А перед обществом в очередной раз встанет вопрос, как сочетать новые знания и старые этические нормы, на которых основано современное право. Идеологи нейроправа считают, что традиционную мораль, с ее понятиями «вины», «воли», «ответственности» и «наказания» придется подкорректировать. Психолог-когнитивист из Гарварда Джошуа Грин, чья недавняя лекция под названием «Новая наука о морали» на конференции EDGE наделала шуму в академическом мире, рассказывает:

«Зачем, например, наказывать преступников? Есть два объяснения. С одной стороны, угроза наказания делает менее вероятным, что люди будут совершать дурные поступки. Другой взгляд на вещи состоит в том, что наказание – это каждому по заслугам. Я считаю так: не факт, что человек, совершивший поступок, который совершать не следовало, должен быть наказан, если он не может нести полной ответственности за свои действия. Это старая философская идея, а нейрофизиология всего-навсего делает ее более ясной и убедительной… Нейрофизиология доказывает: многие решения принимаются автоматически. За поведением человека стоят внешние причины, неуправляемые отделы мозга, и нельзя говорить про какую-то глубокую метафизическую вину».

Идея, действительно, старая и популярная. Из нее следует, что человечество должно отказаться от древнего восприятия наказания как возмездия, справедливой кары и сосредоточиться на предотвращении преступлений и сведении к минимуму ущерба от них. То есть не карать нарушителей и не прощать их, а относиться к человеческим проступкам как к стихийным бедствиям. Проблема в том, что при таком подходе придется отменить не только понятие вины, но и презумпцию невиновности: ведь когда главной целью правосудия провозглашается профилактика преступлений, можно допустить и профилактические репрессии. И тогда те самые психопаты, с которых нейроученые сегодня пытаются снять часть ответственности, наверняка будут ограничены в правах в первую очередь. Если довести эту модель до логического предела, мы получим ситуацию, показанную в фильме Спилберга «Особое мнение» (фильм о том, как в 2054 году люди собираются запустить программу предотвращения преступлений. – Прим. ред.) и еще во множестве фильмов и книг-антиутопий. Дивный новый мир, в котором все нормы – от мер наказания убийц до правил дорожного движения – устанавливают, например, нейробиологи, а степень индивидуальной свободы каждого будет зависеть от результатов сканирования его мозга.

В контексте разговора о нейроправе такая картина будущего возникает не в качестве прогноза, а скорее для обозначения одного из полюсов, к которым в конечном итоге сводится спор адептов и критиков нового течения. Одни стремятся изменить старую систему, построенную на древних принципах и понятиях из далекого прошлого, но существуют в рамках этой системы. Другие – пугают оппонентов грядущим воплощением в жизнь пророчеств Замятина и Хаксли, но не могут игнорировать лавину новых знаний. Очевидно, что искать истину в одном из радикальных подходов бесполезно. Зато можно попытаться представить себе развитие нейроправа и полемики вокруг него в ближайшие годы.

В поисках баланса между пугающими перспективами и все более очевидным несовершенством современной модели правосудия нейрофизиологи и юристы будут вынуждены вырабатывать новые принципы совместной работы. И тогда нейроправо из модной, но маргинальной науки в скором времени превратится в мейнстрим. Или же – наоборот, ученым с их не признающими норм морали томографами законодательно запретят давать показания в суде.С

¹Оправдание не было связано с нейробиологией. Прокуратура скрыла факты, бросающие тень на одно из свидетельств в пользу вины Конли, — и этого было достаточно для его защиты, чтобы построить успешную апелляцию.