Загул

Есть вещи, способные прервать самый крепкий сон. Это могут быть мухи, всем известные и всеми ненавидимые, а может быть и хохот полудюжины спевшихся немцев. Такой, что способен преодолеть любую стенную толщу и плюс еще толщу чьего угодно самого пьяного сна.

Они разражались гоготом дружно, как по команде, словно бы всей компанией смотрели какую-то очень смешную комедию. Но сколько Нефедов ни силился, ни одной немецкой комедии, а тем более смешной, он вспомнить не мог. С памятью на данную минуту у него обстояло плохо.

Зато он мог уже делать некоторые умозаключения. Например, все окружавшие его сейчас предметы имели отношение к приготовлению, хранению и поеданию пищи. Следовательно, Нефедов находился на кухне, и неудобная поза, в которой он лежал, объяснялась тем, что диванчик под ним был кухонный, Г-образный. Помещение, назначение которого не оставляло сомнений, освещено было солнцем сквозь оконные вертикальные жалюзи. Ленты света везде, куда падали, имели розоватый оттенок, из чего Игорь сделал вывод, что время уже вечернее. Это же подтверждали его собственные наручные часы.

Затекшие члены тела ныли и требовали придать им какое-нибудь иное буквенное выражение. Однако Игорь боялся, что перемена позы ускорит возвращение к реальности, а что-то ему подсказывало, что возвращение это не будет приятным. Новый взрыв хохота, рассыпавшийся возбужденным грассирующим говором, воскресил в памяти фрагменты последней его бесславной попойки. Возможно, комедия, так взвеселившая немцев, к кино отношения не имела, а самым смешным персонажем в ней был именно он, Нефедов. Но не боязнь потерять лицо перед немцами тревожила его сейчас. Было что-то еще, а точнее, с ним не было чего-то, очень для него важного... «”Провозвестие”!» — внезапно озарило Игоря. Слависты стащили рукопись и оттого хохочут!

Эта мысль не взметнула его с диванчика, но заставила наконец принять сидячую позу. Первым его побуждением было пойти к этим развеселым господам и отнять у них рукопись. Им следовало бы знать, что роман Почечуева — это достояние нации, представителем которой является здесь Нефедов, и красть это достояние, а тем более над ним смеяться не позволено никому. Но потом он решил, что будет выглядеть убедительней, если сначала умоется. «Неудобно, — подумал Игорь. — Хоть и жулики, а все-таки иностранцы».

Хотя и со второй попытки, но ему удалось встать и кое-как утвердиться на ногах. Добравшись до посудной мойки, Нефедов пустил воду и сунул голову под кран. При этом он, конечно, не видел и не слышал, как в кухню кто-то вошел.

— Ага! Вот мы и проснулись! — раздалось вдруг у Игоря за спиной.

От неожиданности он стукнулся затылком о кран. Вынув из мойки голову, Нефедов увидел мужчину в шейном платочке вместо галстука. Мужчина улыбался и делал ему приятное лицо, но немцем он, кажется, не был.

— Еще не проснулся... — пробормотал Нефедов. — Извините, нет ли у вас полотенца?

— Само собой, — ответил с готовностью тип в платочке. — Для вас у меня и кофе найдется... Или вы хотите чего-нибудь покрепче?

— Покрепче?.. Не знаю... — вытершись поданным полотенцем, Игорь плюхнулся опять на диванчик. — У меня к вам вопрос по поводу рукописи. Скажите, над чем это они там ржут?

— Эдуард, — мужчина протянул ему руку. — Давайте сначала познакомимся. Меня зовут Эдуард.

— Очень приятно... — Игорь скороговоркой представился. — Так как же насчет моего вопроса? У меня с собой была рукопись.

— Ну... давайте не будем забегать, — Эдуард продолжал улыбаться. — Вы уверены, что не хотите выпить?

— Нет, не уверен... Но мне хотелось бы знать...

— Тогда привстаньте, пожалуйста.

Из ящика под сиденьем диванчика Эдуард выудил бутылку коньяка. Игоря передернуло:

— Нет, только не это!..

— Предпочитаете водочку?

Водка тоже нашлась в диванчике. За рюмками Эдуард порхнул к буфету.

— Курите?.. Курите! — заметив, что Игорь вынул сигареты, он поставил перед ним пепельницу. На донышке пепельницы было написано «ресторан Прага».

— Ну... прозит!

Чокнувшись, они выпили, причем Нефедову эта рюмка далась с большим трудом. Глядя на него, Эдуард усмехнулся:

— Так что там у вас за вопрос? — и, сам себя перебив, продолжил: — Знаете, мы тоже хотели бы вас кое о чем спросить. По поводу этой рукописи...

— То есть?

— В том отношении... — Эдуард чуть замялся, — что есть ли у вас на нее права?

Нефедов нахмурился.

— Есть! — пробурчал он. — Думаю, что побольше, чем у вас и у ваших немцев.

— Да вы не волнуйтесь... — собеседник его поспешил снова сделать приятное лицо. — Я спрашиваю чисто в юридическом смысле. От того, являетесь ли вы правообладателем, зависит, так сказать, цена.

— Цена чего?

— Рукописи, конечно.

— Но почему вы решили, что я ее продаю?

Эдуард удивился:

— Не смешите меня! Сами ходите по Москве с почечуевским автографом, всем подсовываете его читать... Заметьте, я даже не спрашиваю, где вы его взяли.

— А я вам и не собираюсь рассказывать, — совсем помрачнел Нефедов. — Короче говоря, рукопись не продается, и точка!

— М-да... — разочарованно протянул Эдуард. — Неконструктивная у вас позиция. А немцы-то, глупые, отнеслись к вам по-человечески — привезли на такси, не бросили... Могли бы отнять ее у вас — и ауфвидерзейн...

— Но-но!.. — рассердился Нефедов. — Что это значит — отнять?

— Я пошутил, — невесело усмехнулся Эдуард. — Немцы так сделать не догадались бы... Но понимаете, жалко портить им праздник.

— Нет, не понимаю, — насупился Игорь. — Не понимаю, что вы о них так хлопочете. Будто бы им прислуживаете...

— Вы грубость сказали... — надулся теперь Эдуард. — Я никому не прислуживаю, а занимаюсь культурными связями.

Игорь пожал плечами. Собеседники, недовольные друг другом, налили себе по второй и выпили, уже не чокаясь.

— Ну хорошо, — сказал Эдуард после некоторого молчания. — Пока вы изображаете патриотическую неприступность, я расскажу вам немного о себе.

— Валяйте, — буркнул Нефедов.

— Мое имя вы знаете, а фамилию... — Эдуард сделал значительную паузу, — фамилию вы прочтете на фасаде этого дома.

— То есть как это?

— А так. Когда выйдете отсюда, богатенький и счастливый, посмотрите — там висит мемориальная доска.

— Вы что — знаменитость? — Игорь взглянул с недоверием.

— Не я, а мой папа. Не Почечуев, конечно, но он был известный писатель. Весь этот дом был писательский — там на доске целый список... Так вот, пока папа был жив, то и у меня была жизнь: были свои развлечения, рестораны...

— Девочки...

— Нет, в девочках я ничего не нахожу... Папа и меня подбивал писать. Он говорил: «Хочу, сын, чтобы ты тоже оставил свой след в литературе».

— И вы оставили?

— Кой черт... — Эдуард скривился. — Уже и от папы-то следа не осталось. Только доска на доме да вот эта квартира. Я вам скажу: оставить в литературе след — то же самое, что оставить его на воде.

— Ну это вы зря, — возразил Нефедов. — Почечуев сто лет как умер, а его и читают, и чтят...

— Чушь! — отмахнулся Эдуард. — Распиаренный автор. Бренд! Чтят его простаки вроде вас, а для литературоведов и разных там славистов это просто кормушка. Бизнес, мой дорогой, вот что такое ваш Почечуев! Если бы вы не упрямились, то и мы с вами могли бы урвать себе кусочек...

— А вы-то здесь при чем?

— Как это так, при чем? — Эдуард изобразил удивление. — Считайте, что я агент. Сорок процентов мои, остальное ваше...

— Не выйдет... — Нефедов помотал головой.

— Хорошо, поговорим о цифрах, — с готовностью откликнулся Эдуард. — Только... сначала водочки.

Новая рюмка стала критической для Нефедова — он вдруг почувствовал, что его сознание опять уплывает.

— Не будем о цифрах... — пробормотал Игорь. — Рукопись не продается...

— Снова здорово! — Эдуард стукнул рюмкой. — Еще по одной!

Сам он тоже на удивление быстро пьянел. Речь собеседников делалась бессвязней с каждой минутой, и ни тот ни другой даже не заметили, что в кухню уже дважды заглядывал Гюнтер. Профессор выглядел озабоченным, особенно во второй раз. Слависты, прежде шумевшие на всю квартиру, теперь притихли и не смеялись.

Переговоры закончились вполне ожидаемо, хотя и к большому неудовольствию Эдуарда.

— Вы меня слышите? — Он потряс Нефедова за плечо, но тому лишь и нужен был этот последний толчок. Словно подрубленное дерево, Игорь упал опять на диванчик, и тело его сложилось в форме знакомой буквы. Сын писателя выругался, встал и вышел из кухни, сильно ударившись о дверной косяк.

Игорь был пьян сейчас даже более, чем необходимо, чтобы лишиться чувств. Но, как ни странно, забытье его на этот раз оказалось не полным. Кое-что не давало угаснуть тлеющему в его мозгу очажку сознания — это была тревога о почечуевской рукописи. Тела своего Нефедов не чувствовал; глаза он не открывал, чтобы не видеть тошнотворного вращения кухни. И только слух — чувство, последним оставляющее человека, — слух его продолжал трансляцию. Игорь слышал шаги и шум чайника, и шевеление кофейных чашек, и осторожный немецкий шепот. Слависты его разглядывали, но он и сам словно видел со стороны — их и себя, кричащего им беззвучно, чтобы отдали рукопись.

В этих видениях, впрочем, были признаки скорого усыпления. Верно, сном бы и кончилось для Нефедова дело, если бы в своем полусознании он не услышал такое, что внезапно и разом вернуло его к действительности.

Это был голос Эдуарда, очевидно звонившего кому-то по телефону. Сын писателя возбужденно матерился, но не это насторожило Игоря — речь шла о нем и о его рукописи. То ли Эдуард думал, что гость его пребывает в отключке, то ли сам был чересчур пьян, но говорил он достаточно громко. Так Нефедов узнал о себе, что он «лох идейный» и «баран упертый», с которым надобно что-то делать, иначе он рукопись не отдаст. Судя по яростному шуршанию в телефоне, второй абонент тоже не стеснялся в выражениях, но адресовал их, кажется, самому Эдуарду. Сколь ни малы были в данную минуту умственные возможности Игоря, но он не мог не понять: спор шел о том, как отобрать у него «Провозвестие», не напугав при этом славистов.

— Нет!.. — трусил Эдуард. — То, что ты предлагаешь, это не мой жанр...

Телефон злобным шепотом гнул свое.

Эдуард бормотал возражения.

Так продолжалось довольно долго, пока сын писателя наконец не сдался.

— Черт с тобой, приезжай, — выдохнул он обреченно. — Но умоляю тебя, Живодаров: чтобы при немцах у меня без крови!

Разговор был окончен, однако последние слова Эдуарда продолжали эхом звучать в голове Нефедова. «Без крови... Живодаров... Без крови...» Без чьей это крови, спрашивается?..

Фамилия, сорвавшаяся с Эдуардовых уст, напомнила Игорю о бородатом психе, тоже имевшем виды на рукопись. Но вряд ли их было несколько — Живодаровых, охотившихся за «Провозвестием», — и это значило, что сюда, Эдуарду в помощь, ехал сейчас сумасшедший. Буйный умалишенный, вдобавок, как понял Нефедов, способный на кровопролитие!

С содроганием Игорь представил себе «Провозвестие», лежащее в луже крови... «Нет, этому не бывать!» — как керосином плеснуло в уголья его сознания. Гнев дал ему силы подняться с диванчика. В эту минуту Нефедов напоминал медведя, вставшего на задние лапы: страшное, но неустойчивое существо, готовое снова вернуться на четвереньки. Рыча, обозрел он кухню, по медвежьему своему наитию выбирая самый тяжелый предмет, и вооружился большой сковородой.

Шатаясь и опрокидывая дорогой какие-то тумбочки, Игорь двинулся на звуки немецкой речи и скоро обнаружил комнату, где заседали слависты. И первое, на что упал его взгляд, была рукопись, лежавшая раскрытой на журнальном столике.

— Хенде хох! — проревел Нефедов и замахнулся на немцев сковородой.

Те шарахнулись в разные стороны. Продолжая грозить им своим оружием, Игорь схватил «Провозвестие» и ринулся прочь из комнаты.

Слависты, изумленные его внезапным нападением, не оказали ни малейшего сопротивления, однако уже в коридоре путь Нефедову преградил Эдуард. Едва ли сын писателя собирался вступить в единоборство — скорее всего, он просто оцепенел от испуга. Но, как бы то ни было, Эдуард не успел посторониться и получил за это удар сковородою в лоб. Все произошло так быстро, что оружие еще пело в руке Нефедова, когда он выскочил из квартиры. Покидая писательский дом, Игорь даже не взглянул на мемориальную доску — состояние его было такое, словно это не он, а его стукнули по голове сковородой.

Приходить понемногу в себя он стал, лишь пробежав версту или две. Сегодня с Нефедовым уже так было: утром он тоже носился, как обезглавленная курица, прежде чем стал что-либо соображать. Только теперь он был крепко пьян, а на Москву надвигались сумерки.