Юз Алешковский. «Маленький тюремный роман». Preview

— Ты ведь знаешь, я не говорун вроде тебя и с детства имею слабосилку мысли, но, даю слово, отвык от нормального разговора, так что извини, если что не так... однажды, после «Дяди Вани», разгримировываюсь, мурлыкая «цыпленок жареный, цыпленок пареный ходил по улице гулять, его поймали, арестовали, велели пачпорт показать»... а сам думаю: эх, Дымок — так звали меня и коллеги и дамы, — впереди тебе сегодня корячится кабачок с двумя распутными фигурами наилегчайшего — для безответственного мужчины — поведения и превеселого нрава... поскольку всего с одной дамой я с юности превращался в полнейшего импотента, параличом разбитого, как будущий Мавзоленин... ты не вздрагивай, Саша, кто-кто где-где, а в сей тюряге Лубянов имеет право на полнейшую свободу любого слова, заметь, лю-бо-го... один дурень, корпусной из комсомолии, жлобина и мудак, донес по вертикали на мою служебную откровенность... ну его тут же, засранца, сверху разжаловали и бросили зав. прачкой кровавого нижнего белья и прочей одежки врагов народа... так вот, не знаю почему, но с юности ни хера у меня не получается никакой палки тет-а-тет лишь с одной прелестной фигурой без трусиков... ты сам-то, обобщая, бабник?.. не отвечай — вижу, что ты, в отличие от меня, представляешь из себя адепта моногамии, как говорит Учитель, а я — так, являюсь забубенным гамадрилом... учти, речь идет не просто о половушной распущенности и приапической наклонности, а, как увидишь, о трудности устройства судьбы пропащей моей личности... однажды подсаживают меня же к одному профессору психиатрии вредительского фрейдизма, что автоматом тянуло на «вышку»... вроде бы он пытался загипнотизировать самого усатого Сулико, дабы настроить его пойти по пути национал-фашистского варианта социализма, а также развивал у своих психов какой-то эдипов комплекс и внушал им срочно организовать группу для покушения на жизнь отца народов... ну его до полусмерти исколошматили, перебили ребра, однако он заупрямился: не желал колоться, всего лишь стонал и требовал довести вживую пришиваемое, как и тебе, дело до самого Сосо, которому он еще при Троцком ремонтировал полетевшие нервишки... ну я рассказал профессору о своем пристрастии к дабл-дамочкам и попросил, если он в силах, разобраться с такой дерзкой ненормальностью половой жизни человека и артиста, то есть ужасно раздвоенного человека... а он, хоть и харкал кровью, говорит, что все это у меня от инфантильной жадности на секс и запущенного расщепления грешного моего эго на множество сценических ролей, которыми я великолепно, но бессознательно овладеваю, подобно тому, как сие же выделываю с обеими дамами... за сей диагноз я его спас от мучений, но о моей ролевой установке — позже... короче, умываю в уборной рыло после «Дяди Вани» и выстраиваю симпатичную перспективу жизни: коньячок у меня впереди, не запойного, конечно, характера, шашлычок, танцы-шманцы-обжиманцы... я всю жизнь так и пел:

Щас бы братцы

рюмку водки

сцену и кровать

а на остальное

чтоб оно пропало

с Эйфелевой башни

мне насрать...

Вот и досрался, блядский род, домурлыкался — ах, хули уж тут сожалеть задним числом?.. буду лаконичен, я первый раз, Саша, с нормальным человеком беседую, долго находясь под колуном... заходят в мою уборную — ты же понимаешь, как в свою, — трое в форме... у одного — по звездочке в петлицах, у двоих — квадратики... тут тебе и синий кант, и хозяйское, сука, хамство во взгляде, и сапоги шевровые блестят, в общем, шерсть-бостон и коверкот-рязань... как тут коротко не вспомнить мой первоапрельский розыгрыш нашего Станиславского... звоню ему однажды и говорю начальственно-плебейским баритончиком, что так, мол, и так, беспокоит вас начальник отдела Управления НКВД по связям с общественностью полковник Шнеерсон... потеряйте, уважаемый Константин Сергеич, ради родины полчасика в приватной беседе о крайней необходимости назначения на главную роль в расистской трагедии «Отелло» настоящего негра из рядов американской компартии... пропуск заказан... кроме того, органам необходима именно ваша консультация по поводу эффективно короткой оперативной подготовки нашего человека к безупречному выполнению важнейшей задачи века вдали от той же родины... а Станиславский, ты подумай, узнал мою дикцию и не просто отбривает-отчекрыживает, а орет: «Не верю, негодяй, ебит твою в душу мать!» — и бросает трубку... ну мы там в компашке чуть не обоссались со смеху... при встрече он и говорит мне: «Нарабатывать надо, Дымок, мастерство вживания в любую роль, а не прыгать с бабы на бабу и не хулиганить по телефону, а то погоришь»... как в воду глядел Учитель... короче, заходят в мою уборную чекисты, и звездочки в петлицах сразу говорят: «Фамилия Лубянов является яркой приметой положительной синхронности, а она есть знак правильности выбранного мною метода следствия, каковой подсказан вашей гениальной игрой и высокопроцентной вживаемостью в любую порученную роль... я не раз сидел на ваших спектаклях и усердно прочитал статьи театроведов о наличии у вас редчайше непринужденного артистизма, грех который не поставить на удовлетворение большой нужды нашей партии, страны и народа в период резкого обострения классовой борьбы».

Веришь, Саша, я хоть и охуел от страха, но прям схватился за животики — и ну хохочу и хохочу.

«Чем вызван смех, Лубянов?»

«Виноват, — говорю, — я артист с богатым воображением, то есть слаб на аппетит к словам и выражениям... нервно смеховая спазма вызвана «большой нуждой» широких масс и дальнейшим всенародным ее отправлением, как говорится, на просторах родины чудесной».

«Вы, Лубянов, говорун, придется вашему богатому воображению немного победнеть».

Ну сейчас, предполагаю, устроят они мне такой дебют... вижу, Саша, что ты, как почитатель Пушкина, ожидаешь услышать в рифме замечательно общеизвестный глагол будущего времени... но я имел в виду такой дебют, от которого навек откажет атрибут... дрожу и чую, что все оно может произойти именно так... чин со звездочками начинает издалека и приглашает поужинать в «Арагви»... куда мне прикажешь деваться, раз рыпаться бесполезно, что и амбалу было бы ясно?.. времена пошли такие, что членов ЦК запросто брали за партийные рога... более того, начали загонять в стойло даже самых верных козломордых ленинцев... да и кабак, куда пригласили, знаешь ли, все-таки не камера после шмона в заднем проходе, а весьма приятное заведение с баснословно аппетитным меню, да и я не парвеню... в ресторане, думаю, напоследок можно выпить-закусить, раз сегодня все равно уж шишку не засадить моему дуэту... прощайте, выходит, распутные вы мои бабенки и волшебная ночь до самой утрянки... прощай, опохмелка помидорным рассольчиком на Трубном рынке, затем чрезвычайно дневная репетиция, так как, по слухам, вечером в ложу должен пожаловать товарищ Сталин... он, между нами, очень наш театр обожал и самыми грязными словами ругал бдительную охрану, бесплатно, сука, занимавшую четверть зала, за ограничивание его театрального кругозора... короче, сидим в кабинете «Арагви», штора задернута... неужели, думаю, отпидарасят, как недавно случилось с одним нашим заслуженным деятелем искусств, которого ежовские дружки по-всякому отхорохорили в этом же кабинете «Арагви»... если даже так, то амба и хана — не отбрешешься, не отбрыкнешься от «мимолетного введения», как говорила одна моя знакомая графиня... жизнь, думаю, такова, что придется уж выступить в роли, так сказать, древнегреческого раба, и если не Вадима Козина, то одного из великих князей... но то, что все обошлось и меня с ходу не реинкарнировали в козла опущения, пробудило в озабоченной душе премилое настроение... поддав, значит, закусываем буженинкой-осетринкой... объявляется с эстрады женский вальс, то есть дамы приглашают кавалеров... нагло отдернув штору, подходит ко мне пышная, дебелая цыпа, которая раза в два больше иной худощавой цапли... наклоняется надо мной с большою нежностью, трется всеми перышками бедрышка об руку и нахально чуть не вываливает из декольтенции волшебно матовые сиськи, как у Снегурочки, которую после детского утренника, дело прошлое, я так отдедоморозил вместе с Бабой Ягой, что первая растаяла, а вторая впоследствии вылетела на метле из театра за моральное разложение прямо в оркестровой яме с первым барабаном оркестра... словом, поет эта цыпа клокочущим контральто: «Милый в штатском, я зову вас качнуться на дунайской волне данного женского вальса»... понимаю, что проверяют на стойкость при выполнении задания — о, прощай, моя легкая и безответственная жизнь! — и моментально отбриваю эту шлындру знаменитым «Не верю!», ибо не до танцулек мне, я Ленина, блядь, в ту минуту в гробу видал вместе с женским вальсом... премилая цыпа обиделась, отчалила от меня, словно яхта мистера Твистера, — тройку ночей жизни отдал бы за осанку, за борта, за покачивание кормы, хотя предпочитаю, не забывай, пригласить на диван нечто сдвоенное и даже имею невоплотимую циничную мечту о медленном, под танго, раздевании неразлучимых сиамских близняшек... и вот сообщает мне одна звездочка, подняв тост за Станиславского, что такой эпохальный артист, как я, не туберкулез Чехова должен играть, а брать все театрально-сценические регистры путем вживания в одну почетную, исторически ответственную роль... поддали еще по одной... я задумался, а один из подчиненных высказывает сожаление, что у меня слишком видная внешность.

«Ты, Дребедень, недоумок и завтра же будешь послан на вечерний фак закрытого вуза набираться образования, культуры и отдыха от тупости», — строго заметила одна звездочка в петлице, а другие квадратики подъебнули дубоватого коллегу насчет необходимости дальнейшего охлаждения ума и раскочегаривания жара в сердце каждого рыцаря революции... веришь, я еще тогда врубился, что униженный Дребедень непременно однажды захочет сожрать моего шефа Шлагбаума, поскольку тот умен, культурен и зело мудер... кажется, я понемногу начинаю адаптироваться к нормальной речи, а то так вмазался в остоебенившую «фенеменологию» — аж блевать охота... короче, Люцифер двумя пальчиками, по-барски, велел обоим шпалам убраться потанцевать и потискать дамочек... шпалы вышли, а сам он говорит приказным тоном, что мне оказана высшая честь, если не миссия... «Вы, Лубянов, обязаны поработать совместно с органами для очистки партии, правительства, Красной армии, научных и писательских кругов от вредителей и врагов народа... придется пожить в нашей следственной тюрьме года два-три, что лучше, чем волочь червонец на Колыме, такое смерти подобно... раз в месяц — письма родителям из закрытого драмтеатра, находящегося в закрытом городе закрытого района энской области, соответственно начнете получать закрытые же ответы на таковые... не как рядовому сексоту, но как тайному сотруднику в чине старшего лейтенанта, ваша зарплата будет переводиться в центральную сберкассу... в свой срок выйдете отсюда майором с персональной пенсией НКВД... имеете целый ряд плюсов: за сверхурочные, ночные, праздничные и полумесячные, как регулярно сообщает одна моя знакомая узбечка, презамечательная, надо сказать, певица... вам пойдут премии за внеплановое количество информации и раскалывание особо опасных политических, а также экономических преступников... так что вы за полжизни со всеми ее халтурками столько не заработали бы, сколько хапанете у нас... надеюсь, будете удостоены сначала закрытого звания народного артиста СССР, потом открытого, само собой, ряда медалей и орденов, возможно, станете безымянным Героем Советского Союза с вручением Золотой Звезды, ну и со всеми вытекающими из таковой награды привилегиями... недоумения имеются?..»

Саша, мне стало ясно, что отступать некуда — только к стенке и так далее... поэтому ставлю раком следующее недоумение: каким должно стать решение женского вопроса?.. без этого моя жизнь не имела бы смысла, но у меня, как у стахановок «Трехгорки», своеобразный вывих насчет многостаночности... то есть с одной дамой я не могу и не желаю предаваться фрикциям — исключительно с двумя, от чего лечат только в Швейцарии... иначе у меняв руках и ногах, особенно в башке, начинается дрожь неудовлетворенки и вообще какой-то отрицательный психозо-невроз... без решения данной каверзы здоровья я не могу... не устраивает — можете сразу расстреливать или вонзать близлежащий шашлычный вертел прямо в сердце... «Откуда это у вас, — удивляется будущий шеф, — сия извращенция?..» «У меня, — говорю, — поставленный диагноз: хроническое расщепление личного эго на почве вхождения в несколько мужских ролей, но без уклона в гомосексуализм... если не вижу в койке второй кисы, то ум за разум заходит и честно его спрашивает: «А где же, Димочка, еще одна дама легкого поведения, мать ее ети?»... без второй соблазнительной фигуры, — говорю, — я всего-навсего живой труп с нестоячим, поскольку с комплексом таким родился и с ним же, видимо, помру...» тот смеется: «Хвалю, — говорит, — за откровенность и прямоту желаний...» два раза, обещает, в неделю заимею должностное инструктирование по части половых сношений и введения двух стажерок сразу в курс актерского мастерства перевоплошения... «Это премиально стахановская постановка вопроса... дадите общую расписку о неразглашении, и придется уж вам, товарищ старший лейтенант, подштудировать закрытый от широких масс йоговский трактат «Камасутра»... сожалею, что это перевод нашего спецтолмача, а не поэта Мандельштама... этот крупнейший поэт очень долго вел себя самоубийственно и наконец доигрался... голову надо было иметь на плечах — вот что, а не только музу... не советую брать с него пример... вы должны знать все фигуры древнеиндийского труда назубок и не хуже Ганди, если, допустим, вас расстреляют, а потом неожиданно воскресят как бы по тревоге... «Камасутра» — это вам далеко не утренняя палка, но древнейшее искусство разностороннего полового акта, использующее все возможности человеческого тела и его психики... именно поэтому оно тоже обязано встать на службу разведки и контрразведки нашей родины... Буденный, осваивая фигуры «Камасутры», вывихнул себе ногу, а своей балеринке чуть не сломал позвоночкник, так что поосторожней с этим древним эпосом»... ну конечно, пришедшие за минуту до этих слов сатрапы угодливо загыгыкали, мандавошки... мой шеф заиграл желваками, совсем как я в роли секретаря крайкома, пшикнул, и те снова улетучились, словно призраки клочьев в «Синей птице»... «Ну что ж, — слышу, — поднимем тост, Дмитрий Анатольевич, за ваш дебют!..» подняли, точней, пришлось поднять... «Имеются, — спрашивает шеф, — еще вопросы?..» «Так точно, — говорю и смелею от поддачи лишнего: — Раз в месяц хоть разбейтесь, но отдайте мне ровно три дня глухого запоя, четвертый — поправка в баньке... только тогда — не раньше — выхожу один я на подмостки, а иначе — никакой я не человек и не актер милостью божьей... и еще один, кажется последний, но очень важный вопрос: получу ли, так сказать, главного режиссера для этого вашего камерного театра одного актера?..» «Принято, — отвечает шеф, — начнем с конца: никаких вам не положено Мейерхольдов, потому что на воле и так не хватает специалистов... вы самолично будете и им, и своим Станиславским, и актером, исполняющим главную роль, и учителем дамского искусства обольщения влиятельных империалистов ведущих стран мира, и осветителем, и, вероятно, активным, если не пассивным, пе-де-рас-том, старший лейтенант... но это только в случае резкого возникновения исторической необходимости, против которой не попрет ни Бог, тем более ни царь и ни герой... к примеру, у страны и у наркома возникает большая нужда обольстить видного японского маршала, а тот активный пе-де-раст, хотя командует сотней тысяч своих харакириков... не бледнейте, ничего такого уж особенного с вами не случится — вы не цаца, а это не операция по удалению геморроя, от которой, как рассказал коллега по работе, две недели глаза на лоб лезут... кроме того, после выполнения такого пикантного ответственного задания с использованием не по назначению известной части вашего тела имеете добавку за вредность и право на трехдневный отдых в кругу вакханок, желательно совмещенный с запоем, чтобы зря не терять время... партия этого не уважает и не прощает... короче, против «амур де трио тет-а-тет» я не возражаю... вполне переспективное дело, но помните: главное — это не ваши оргазмы, а чувственно-половой опыт наших универсальных курсанток, тоже стоящих на страже страны убедительно побеждающего социализма... заботы о мерах по разберемениванию и антитрипперу ложатся на плечи девушек, которые не Нюшки на вечерке — сами все знают... в камерах вам придется дневать-ночевать, труд есть труд... для всего остального государство предоставляет вам отдельную квартиру по месту службы со всеми удобствами, но без вида на панораму Москвы, плюс финскую сауну, ну и американский холодильник с запасом питья и продуктов».

15

Надо сказать, Лубянов восхитил А.В.Д. умением имитировать манеру речи своего шефа и действительно великолепным даром актерского перевоплощения; он блестяще выражал властность высокого чина, подчеркивал его образованность и интеллигентность, скрываемые под грубоватостью манер и ироничностью ума, вынужденного казаться хамовато-циничным в присутствии дубоватых выдвиженцев из простого народа; иногда А.В.Д. восхищала прекрасная оркестровка Диминой речи, никак не вязавшейся с его уркаганской внешностью; былыми ранами и следами побитости она иногда напоминала внешность истасканного мартовского кота, постоянно швыряющего соперников с крыш, несмотря на рваные раны; он свободно и мастерски менял лексику, переходя с блатной и ужасно матерщинной речи на речь вполне интеллигентную, отчасти художественно наблюдательную, много чего говорившую о чертах его весьма непростой личности.

Лубянов продолжал рассказ, словно бы проникнув в мысли А.В.Д.

— Поверь, я хоть и неумный тип, но, с другой стороны, на хера актеру лишний ум?.. да, повторяю реплику, я тип неумный, но просек, что шеф несколько приземляет себя, так сказать, осаживает, не особенно-то глаголит перед двумя упитанными народными мясниками СССР... с этими хмырями всегда надо быть на стреме — они, гондоны штопаные, только и ждут момента, мизерники поганые, чтоб клыки вонзить в твою горлянку и пустить кровянку... короче, шеф меня в «Арагви» не просто заарканил, но буквально прищучил, верней, приакулил... а ты что на моем месте — выплеснул бы ему в харю фужер коньяка, чтоб с блеском выдать монолог Петра Первого перед Полтавской битвой, типа я вас ебу, чего же боле, что я могу еще сказать, да?.. вот и главное, что у царей и у народа подобная ситуевина называется «ни бзднуть, ни пернуть измученой душе»... но ты, Саша, спасибо тебе большое, — ты мне шлешь надежду на спасенье, и прошлое я вновь воспоминаю... эпитет ее мать эту арию князя Игоря — какой артист во мне ни за хер тут погибает, какой во мне, Саша, погибает артист!.. но до мудрого хода твоей драматургической мысли, клянусь свободой, ебаться надо Шекспиру с самой леди Макбет... такой ход, который делаешь ты — я на подхвате, я на вторых ролях, — не снился даже Мейерхольду и нашему с тобой Учителю... теперь мы им устроим бенефис — весь сбор в пользу детишек арестованных врагов народа... такой устроим бенефис — всех уебем прославленных актрис, как сказал Ворошилов, который с Буденным на пару поимели весь необъезженный дотоле кордебалет Большого, моего МХАТа и половину Малого, где без пользы для сцены разлагаются древние трупы народных артисток СССР... в общем, заакулили невинного человека, имевшего всего две слабости: регулярность запоя и пару дам на царской, между прочим, кровати, приобрел которую по историческому случаю у жуковатого антиквара, причем за невероятно кровные шиши... но зато доброму молодцу на такой кровати можно было погуляти-разгуляти да от пуза отъебати кадры, которые не решают ни-че-го, кроме удовлетворения, можно сказать, мировой нужды мужского, невероятно зверского организма двумя премилыми дамскими телами... я там от скуки лозунг написал и над трехспалкою своей повесил: КАЖДОМУ СОВЕТСКОМУ ОРГАНИЗМУ— ПО ОБРАЗЦОВОМУ ОРГАЗМУ НА КАЖДУЮ ПАЛКУ... словом, сижу в «Арагви» и внутренне воплю: вот морская гладь, теребит твою в душу мать, прощай, сцена, прощай, свобода нравов, прощайте, банкеты в Большом Георгиевском зале и ты, банька милая с веничком березовым, прощай... оревуар, ветчинка да со слезинкою, да в гастрономе Елисеевском, где я имел весь колбасный отдел в белых фартучках да на тесемочках.

Сие «прощание» напето было Димой на манер слезливого жиганского романса.

– Ладно, после кабака отвезли они меня на черном «Паккарде», хер его душу знает, может, и на «Линкольне», на Лубянку — прямиком в секретную секцию, в квартирку... кстати-то, президента Америки Линкольна, тоже большого любителя театра, пришили в правительственной ложе... такое было у меня совпадение... в квартирке — все на зависть графу Монте-Кристо: декорации по эскизам Бакста и Бенуа, антиквариат в виде статуеточек-хуеточек и китайских ваз, ясно, что отныканных не у беспардонного матроса Железняка... на каждой стене «раскинулось море широко, и волны бушуют вдали» Айвазовского... одним словом, не тюрьма, но превосходный ништяк, милейшее, к моим услугам, пространство отдыха от трудов неправедных и гражданского разврата... везде книги с шикарными корешками, и немецкая тебе радиола, и натуральный американский холодильник, и, ясное дело, сортир с фонтанчиком посреди невиданной дамской раковинки, главное, с мраморным толчком, на котором не мне, распиздяю, сидеть, грустно задумавшись над вонючей «Историей ВКП(б)», а роденовскому «Мыслителю»... тут и обширная ванная прямо для маркиза де Сада и всех великомучениц его психованных проблем... наконец, поверь, неописуемых размеров там имелось ложе, а над ним, над этим самым ложем, — не потолок, но огромное зеркало, поддерживают которое все, если не ошибаюсь, девять муз с амурчиками и соответствующими купидончиками... короче, гадом быть, хата что надо и не надо... шеф приказал выспаться и впредь никаких вопросов не задавать... впрочем, повторил, что театр и кино должны служить — эпитеты я про себя тогда добавил — ебаной партии и трижды ебаному-переебаному народу, возводящему ебаное же светлое будущее... «потому что, — говорит, — Дмитрий, в суворовости, виноват, в суровости классовой битвы у любой человеко-единицы всегда имеется неотъемлемое право на исключительно внутреннее сопротивление невзгодам судьбы, разоблачить которое и существенно ослабить и является задачей внутренних органов диктатуры пролетариата, нравится сие данной человеко-единице или не нравится...» соответственно шеф самолично, правда не без моей творческой помощи, ввел в воображение моего вышерасположенного мозга закрытое амплуа блатного пахана, бандита и убийцы, находящегося в глухой несознанке, плюс пошедшего в отказ от любой подписи, даже в том, что он — это он, а не товарищ Калинин... легенду насчет пропащего прошлого глагола моей жизни презанятно сочинил какой-то завзятый, точней, взятый за жопу прозаик... затем, видимо, расстреляли человека ради пущего сохранения военной тайны... ничего не поделаешь, Саша, у каждого умирающего гуся своя должна иметься лебединая песня... показали приказ о зачислении в штат НКВД старшим лейтенантом, имеющим секретное ролевое задание... конечно, дали кликуху — Валентин Шамовкин, Валек... напоследок Люций, он же Люцифер, то есть шеф, сообщил, что в моей квартирке находится лучшая часть реквизированной библиотеки великого князя Николая Николаевича, поэтому лучше бы перед чтением мыть руки… «Тут вам, Шамовкин, не изба-читальня, спокойной ночи...» поутрянке — здрасьте, блядь — приканали вместе с Люцифером две медсестры делать наколки... сначала я засопротивлялся... «Ну хорошо, — говорю, — обрили наголо — да хуй бы с ней, с башкой, но зачем же мне такая ваша на теле Третьяковка, главное, на всю оставшуюся жизнь?.. давайте, — предлагаю, — рисовать эту вашу пещерную живопись какими-нибудь шибко въедливыми шпионскими чернилами, а когда сотрутся, нарисуем новые мизансцены...» «Представьте себе, Валентин, — парирует Люцифер, — что некто, звучащий гордо, независимо от того, кто он — человек или враг, — швырнул вам в физиономию миску баланды... вы насухо вытираетесь рукавами спецодежды, но наколки-то смылись — пропали наколки-то... да, они пропали, а сами вы будете немедленно размазаны по стене камеры, и слух о вас пройдет по всей Руси великой, и сохранит его всяк сущий в ней язык... вижу, что представляете... представьте уж и лето: в камере жарища почище, чем в жопе барашка на вертеле, тем не менее и гордый внук славян, и финн, и еврей, и ныне дикой тунгус, и друг степей калмык — все вышеуказанные подследственные буквально истекают потом... кто будет отвечать за смытые с вас сюжеты, утвержденные главным художником НКВД?.. Троцкий и другие двусторонние оппортунисты?.. стойкие чернила еще не изобретены — это дело будущего, когда наука и технологии возьмут верх над кустарщиной прошлого и халтурой настоящего... арестованному дадут таблетку — и он сам расскажет все, что требуется следствию нового типа... если заупрямится, дадут вторую... эрго: как вас наколят, так, извольте знать, и расколят — наша косметическая хирургия не стоит на месте, как памятник Свободы на Советской площади, вскоре который будет снесен де-факто... не забывайте, пожалуйста, что мало кто в стране начал зарабатывать столько, сколько вы... папанинцы рядом с вами — это нищие доходяги, круглосуточно ишачащие на полярной льдине, причем без горячих сотрудниц, тихо посапывающих в двуспальных мешках... не удивлюсь, если кто-нибудь из наших прытких активистов донесет, что четверо папанинцев научились развратно обходиться своими силами с проблемами организмов, требующих удовлетворения в условиях вечной мерзлоты... и запомните раз и навсегда: вы должны ускорить человекооборот контингента, временно находящегося в органах, чтобы я мог обойтись без способов физического воздействия...» так, ну что дальше?.. с неделю делали мне наколки, с неделю они заживали... тут как раз подошел запой, по наследству который попал в гены этих твоих хромосом, отдуплившихся в меня по алкоголической отцовской линии, потому что моя мама не пила.

16

– Ну а потом, Саша, началась работа... плохо она пошла, ибо подследственные меня чурались, не верили, не кололись... однажды бью баклуши в камере и песни пою так, что надзор умоляет спеть на бис... и вот ведут меня и приводят на стажировку-доработку не к Люциферу, а к Дребеденю... там его помощнички так меня, паскуды, отстажировали по всему телу да по рылу, что с неделю очухивался на квартирке... было уже не до запоя и амур-тужуров... думаешь, отчего ж еще такая у меня рожа — от грима, что ли?.. пришлось ишачить, как канатоходцу без мягкой подстраховки... полностью открывать тебе душу нет сил, так как душа Дмитрия Анатольевича Лубянова исстрадалась от глубокой вины и сочувствия тем несчастным, из которых черт знает как бессердечно вырывали признания, свидетельства, оговоры, подписи... если одному из тыщи рыл, плюя на пытки, удавалось держаться до конца, то из кабинета эти волки и гиены выволакивали покойника прямо в крематорий — иных выходов не было... дребеденьевская дрянь надрочилась всячески ломать любого стоически твердого упрямца, любую благородную личность, для которой оговор знакомого и признание своей вины-невины, по себе знаешь, хуже смерти... а внутреннее сопротивление взятого мужика, взятой бабенки — вот беда-то, вот досада, — все такое замедляло темпы следствия и выдачу высоких результатов, нетерпеливо ожидавшихся наверху... «Или дело оформлено, шэни деда могитхам, — сказано было Ежову Сосо, — или партбилет, набичвар, на стол»... вот ихняя шайка-лейка и взялась утюжить всех без разбору... конечно, я догадывался, что Люцифер — не удивляйся — категорически запретил Дребеденю брать меня в долг и сажать в камеры к упрямцам вроде тебя... «А если, — заявил я шефу, — они меня еще раз отмудохают, то издевательств не вынесу... можете расстреливать — ищите другого артиста на мое место...» Люцифер велел мне также применять человекообразную методику эффективной разработки арестованных и заранее приговоренных... и, между прочим, не только из-за стахановского ускорения выдачи на-гора признательных показаний... он шел на это вынужденно и хитро, не вынося вида кровищи, вообще жалея обреченных на смерть, поскольку иного пути не было и у него... из НКВД просто так сейчас не увольняют: или ты с ними, падлами, или против них, то есть лбом к стенке... знаешь, чем я себя успокаиваю?.. тем, что действительно им всем — арестованным — светила только «вышка»... и упасал я полезным советом от предсмертных пыток не только их — я ихних жен и детей выводил тем самым от захомутываний и допросов, производимых на глазах мужей и отцов... а ты спрашиваешь: раскалывал ли?.. боже упаси, ты что?.. ничего такого не выпытывал, никого не раскалывал... хули выпытывать и раскалывать, когда на каждого из них было сочинено «Дело» за номером таким-то, установлены все действующие и горячо сочувствующие лица, расписаны, как и положено, первые, вторые и прочие роли, сценография Кукрыниксов, музыка Дунаевского, слова НКВД, а справедливый приговор — по многочисленным просьбам трудящихся — приведен в исполнение безымянными виртуозами, народными палачами СССР... если хочешь знать, в НКВД боролись две тенденции: одна, представленная моим шефом Люцифером, старалась делать ставку на бескровный, ненасильственный метод, на вкрадчивый подход, скорей всего, порученный не мне одному... кого-кого, скажу я тебе, а способных артистов, скрывющихся от самих себя, в стране у нас до хуя и даже больше... вторую же тенденцию возглавлял Дребедень, считавший — под руководством Ежова — самой экономной и быстрой карающую силу физического воздействия на всех допрашиваемых... «Враг народа, — говорил кровопивец, — таков, что вышиби ему один глаз, второй ему сразу станет жалко, и вот тут-то мы его колонем... если же он последний свой глаз не пожалеет, то этот субъект дела уже и не человек, а вонючий пережиток прошлого... тут я его, гаденыша оппозиции, трое суток держу без сна и жратвы, а потом — по почкам, суку, микстуркой с песочком, по почкам, и откровенно призываю подписать признание, иначе, паразитина, говорю, на крик срываясь, выдергивать тебе, падле, начну по зубу без наркоза...» человек, замечу, Саша, которого ты собираешься клонировать и возобновлять, сам по себе такая ведь редкая сволочь, что ему даже пуля в лоб трижды желанней втыкания иголок под ноготь... а сверхжестокая манера ведения следствия, как надеялся Дребедень, заставит врага открыть все подробности готовившегося им преступления по заданию каких-то мифических, заебись все они в доску, разведок... Люцифер же, наоборот, говорил какому-нибудь несчастному: «Извините, вы оказались в руках всепобеждающей истнеобходимости, подпишите все вам предначертанное и предписанное, извольте, уважаемый, исправно исполнить свой последний гражданский долг... этим вы временно сохраните себе жизнь и здоровье, а оправдываться будете на суде, где каждому подсудимому партия торжественно разрешает доказывать свою невиновность... все мы будем только рады вашему полному оправданию, так как оправдание частичное — это нонсенс, его просто не может быть в нашей стране, потому что такового не бывает вообще...» ну, умные люди, будь спок, подписывали, потом плясали гопака от радости, что повезло безболезненно и с некоторым профитом в гробу не обосраться... и ты подписал бы, обмозговав с моей помощью, что именно корячится тебе и ближним из-за твоего же упрямства, поскольку там, где была справедливость, Саша, лысый, как Ульянов, хуй вырос с залупой без ушей... не думай, что оправдываюсь... будь я на месте тех людей — да, бля буду, большое спасибо сказал бы от всего своего сердца такому соцреалисту политической психотерапии, каким являюсь самолично... да, я сказал бы только спасибо, раз пошла у меня такая вшивая масть... а официально простить меня может только Боженька — Он всех прощает, кроме самоубийц, что и удерживает многих действующих в истории лиц от петли, бритвы и прочей стеклодряни вскрывания вен... и не мне тебе рассказывать, что значит вживаться, потом по горло вжиться в кучу говна — в навязанную тебе судьбою роль... натуральный театр — да хер бы с ним, он всего-навсего театр... сыграешь убедительно какого-нибудь умного секретаря райкома — новый плебс дружно рукоплещет и из партера ссыт кипятком на галерку, а я, откланявшись, тороплюсь в уборную сблевать от текста, потом полощу глотку шампанским и — аля-улю, ямщик, к девчонкам!.. назавтра, после штормовой ночи, воплощаюсь в Феденьку Протасова — да так выразительно оживляю сей живой труп, что нет живей его на всем белом свете, и крик стоит в зале, и закидывают фигуру мою цветами рыдающие от восторга дамочки, словнояторчу на подмостках, а нахожусь в гробу, утопая в шикарной клумбе цветов, что благоухают посреди Колонного зала... не буду останавливаться на сценических подробностях каждого из моих дел... к примеру, подсаживает Люцифер к «фашисту», который шпион, вредитель и диверсант... ну, тот от радости, что не поехал в одиночке, начинает пороть всякую дикую хуйню о невиновности... дорогой Иосиф Виссарионович, дескать, ничего не знает, подлые перерожденцы все от него скрывают... «Проклятые, товарищ Валек, эти сволочи гуляют вместе с блядовитыми выдвиженками по буфету, цинично дискредитируя «Вопросы ленинизма» и прочие коммунистические манифесты...» или возьмем какого-нибудь замнаркома тяжмаша... этот плачет, пускает нюни и говорит: «Хотите, Валентин, съем по-чарличаплински ботинок вместо клятвы, что я не только не виноват, но своими руками удавил бы всех перерожденцев за превышение власти и глумление над идеями Ильича?..» «Вы дурак, — отвечаю, — и помесь идиота с дебилом... вот я, если б являлся не вором, а вредителем-оппортунистом, непременно подписал бы все и вся к ебени матери, только чтоб эти человекообразные клопы отстали от меня, жены, родителей, друзей и знакомых... зачем тебе, — говорю, — тащить за собой в могилу самое что ни на есть дорогое?.. да ты совсем, я вижу, охуел и споткнулся на своем тяжком машиностроении... посмотри: на тебе живого места нет, обоссан весь, обосран, окровавлен, дурно пахнешь, а ведь все равно куражишься-кочевряжишься, как глиста в толчке сортирном... вот что запомни, находясь не на их месте, а на своих законных шконках: кочевряжиться на Лубянке — это, матрос-партизан Бесполезняк и, само собой, не проханже... ты так и так приговорен — считай, тебя нет, как однажды вовсе не было... или ты всегда был?..» «Да нет, — говорит замнаркома, — в предыстории себя не замечал, во всяком случае, не помню такого случая, врать не стану — не по-ленински это было бы...» «А хули, — говорю, — тогда упираться рогами в стойло?.. кто знает, может, потом ты опять возникнешь — но уже в совсем иной сценографии, сам понимаешь, объективно выдаваемой поутрянке нашим с тобой ощущениям, подобно кровной птюхе здешней черняшки, положеной каждому подследственному, заведомо приговоренному к пульке в твой туповатый затылок... короче, чем быстрей тебя кокнут, тем раньше, главное, задолго до меня, ты опять окажешься в ней же, в действительности, возможно, в немного поумневшем виде, номенклатура ты херова... лучше представь, — говорю, — завязку следующего действия... ты кокнут-шпокнут, так?.. но через какое-то время неизвестная тебе дама попадает либо от твоего законного папаши, либо от случайного чугрея, так?.. ты по-новой, всего за каких-то вшивеньких девять месяцев — их на параше можно пересидеть — наябываешь в маменькиной матке долгие эпохи эволюции, главное, это не Лубянка, а сказка, конца которой ты еще не видишь и не слышишь... сачкуешь там себе, как в одиночке, и превращаешься в двуногого человечка какой-нибудь национальности, но лучше бы не в русского и, разумеется, не в еврея... сам-то я возражал бы против такого в будущем расклада, так как России нашей серьезно и надолго суждено пребывать в какой-то глубочайшей, заново сконструированной жопе... короче, при любом раскладе колоды тебя дергают на вахту, во рту сиська, вскоре уносят из роддома — в невиданную реальность... ты подрос до «возмужания мудей определенных половых органов», как написано в протоколе одного моего задержания... смотришь, а вокруг — о, злоебитская сила исторических перемен, — вокруг-то исключительно светлое настоящее, а не поганое кровавое прошлое со всеми своими мировыми и гражданскими, с пережитками, головокружениями, пятилетками, займами, трудовыми подвигами, незаконными арестами, пытками, ебаными левым и правым уклонами в пропасть... живи — все тут тебе по потребностям, и хер бы с ними, как говорится, со способностями, лишь бы продтовары с ширпотребом шли бесплатно... это ж надо — тут и голубые города, куда тебе въезд не запрещен, и всенародные фабрики-кухни, жри, милок, пока последняя сарделька в табуретку не упрется, мы тебя обожаем больше самих себя... эх, хорошо при коммунизме жить, красный галстук на груди не носить, а на маму с папочкой не до-но-сить... ты тут сейчас торчишь и, видишь ли, за каким-то хером объявляешь голодовку протеста... разве не стыдно?.. в семнадцатом, поясняю, дорогуша, надо было протестовать и вступать в активное белогвардейство, а теперь, извини уж, — общий отсос по девятой усиленной в порядке полуживой очереди, переходящей в краткую агонию, бызымянный пепел и неопознаваемый прах... ты помнишь, что такое осень, когда листва падает, чтобы сгнить за зимний период?.. вот и мы, люди, милый мой замнаркома, те же листики, правда херово мыслящие, которые зазеленеют вновь назло осени с зимою... короче, чем протестовать и барнаулить — лучше потребуй хороший ужин из ресторана «Савой», где я, бывало, погуливал по буфету и давал судьбе марафетного поджопника... и непременно с шампанским чтоб он был — последний в твоей жизни ужин, с коньяком, пивом, раками, двухцветной икоркой, балычком, салатом оливье — короче, со всебациллой, что положена человеку, обожающему широту жизни и интересов тела... только тогда и только так, заяви, гражданин следователь, все что угодно подпишу, хер с вами, вдобавок припишу: да здравствет отец черной металлургии и всей тяжелой промышленности товарищ Сталин!..» «Превосходно, — говорит замнаркома, — но есть вопрос, товарищ Валек: я не желаю давать ложные показания против кристально честных партийцев... как быть, умоляю порекомендовать, если извратители наших догм руководства к действиям начнут выбивать по одному шнифты, они же глаза?..» «Попробуй, — отвечаю, — отказаться валить телегу на свидетелей и торгуйся, пока эти гады не охуеют... заяви, что пусть спасибо скажут, а то вот возьмешь и запросишь перевести за свою откровенность пару тыщ долларов в швейцарский банк... иначе, скажи, вылижете швы обосранных моих трусиков...» «Спасибо, товарищ Валек, поторгуюсь, все подпишу, что они хотят, но в далеком будущем, боже упаси, ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах не желаю возвращаться в эту гниль, в этот смрад, в эту безжалостную бессовестность — будь она проклята вместе с теми, кто меня оклеветал, и с членами политбюро во главе с любимым другом, отцом и лучшим физкультурником мира великим Сталиным... если уж возвращаться, то исключительно в Париж, Лондон, Сан-Франциско, но можно и в Гаагу, а в большевизм, извините, нетушки — в него я больше ни ногой, как в кучу говна, с меня хватит...» «Что-что, — замечаю, — а факт невозвращенчества в сию помойку — век свободы не видать — я тебе гарантирую...»

Вскоре за этим шнуром приходят, уводят к Люциферу... потом по-новой приводят, и это, Саша, уже совсем другой стоял передо мною человек, зазвучавший вполне гордо, главное, независимо... завтра, сказали, состоится его торжественно-показательное признание в своей единоличной вине перед страной и всем советским народом, выразившейся в том, что он распорядился вставлять в шарикоподшипники для танков на два шарика меньше, чем положено, что увеличило число аварий на маневрах и приближало наше поражение от фашизма в будущей войне с империализмом колониализма... Люцифер даже дал ему свиданку, чтоб поболтал с женой и тремя сыновьями, два из которых, выродки, блядь, отказались от беседы с папаней-вредителем... и что ты думаешь?.. немного погодя, клянусь великим басом Шаляпина, приносят в нашу камеру прямо в садках — фи, противное какое словечко! — тот самый ресторанный ужин, плотно закрытый мельхиоровыми крышками, чтоб вкусный запах не вздумал переть в другие камеры... шампанское во льду, водяра, раки так и дышат лавриком и перчиком... боже мой, боже мой, не каждому ведь смертнику кайф подобный выпадает, а о живых на воле — хули говорить... этот обреченный Розенберг рад до самой жопы — все равно ведь подыхать рано или поздно, а так он и с бабой попрощался, и поддает, и подзакусывает со мною, со своим новым корешманом, и напевает «Товарищ Ленин, ты помнишь наши встречи в приморском парке на берегу?»... я не пил, только пожрал — запой-то еще не подошел, кто-кто, а он свой час знает, и ему отдай, сука, минимум пять ден, включая народную мудрость поправки... потом спел я ему «Мурку», «Таганку», «постой, паровоз, не стучите колеса, кондуктор нажми на тормоза» и «конвойный не спешит конвойный понимает что с девушкою я прощаюсь навсегда»... конечно, бедный замнаркома так наплакался и налакался, что — брык с копыт на койку... меня немедленно дернули на заслуженный отдых, так как я бился с «особо трудным объектом» дня три подряд...