Что нам делать
— В ближайшие десятилетия, — поливает он минометным огнем офисное ополчение, которое пытается перебежками выбраться из-под обстрела, — мы станем самыми отвратительными людьми в Европе. Мы будем самые аморальные, самые лживые, самые циничные. Уже сегодня 59 процентов наших сограждан не доверяют никому, кроме членов собственной семьи.
Распечатки с принтера, развешенные тут и там по бизнес-центру, поясняют, что в кафе идет лекция известного российского культуролога. Вход — пятьсот. Но можно и не тратиться — динамики разносят эту жуть по всему нулевому этажу с его роскошными белыми кожаными диванами и выставкой-вернисажем современной живописи («Где-то в Риме». 4000 евро).
— 70 процентов людей в России считают жизнь несправедливой или предельно несправедливой, — продолжает культуролог бомбежку. — 57 процентов граждан страны хотят государственного контроля над ценами. Больше половины считают роль Сталина в истории положительной. 67 процентов москвичей не хотели бы жить с людьми другой национальности на одной лестничной площадке. 62 процента соотечественников в возрасте от 18 до 35 считают, что от них в жизни ничего не зависит.
Для столь шокирующей статистики трудно представить менее подходящее место и время. Это же не лекторий, это офисный центр в конце рабочего дня, когда у большинства нормальных людей в голове винчестер забит до отказа и нужен хард-резет, а ничто в мире — ни призывно мерцающие банкоматы, ни весеннее потепление, ни динамика цен на углеводороды — не располагает к тому, чтобы принимать страшные цифры всерьез.
— Россия находится на первом месте по суицидам среди подростков от 10 до 17 лет, — продолжает тем не менее докладчик. — Потребление наркотиков — первое место в Европе. Потребление героина — одно из первых мест в мире. Среди 500 видов человеческой деятельности, известных ученым, просмотр телевизора занимает у наших соотечественников на 25 процентов больше, чем вся трудовая деятельность всех граждан вместе взятых.
Несколько человек, задетые осколками, останавливаются и тихо сползают по стенке. Но большинство энергично продвигаются к выходу, чтобы внести свой посильный вклад в печальную статистику. Огонь на себя принимают топ-менеджеры одного из арендаторов бизнес-центра, крупной и известной в России компании. Их шеф, экстравагантный предприниматель, как раз и организовал эту интеллектуальную диверсию, пригласив культуролога провести отрезвляющую лекцию для сотрудников и интересующихся (несмотря на всю фантасмагоричность, сцена абсолютно достоверна, и я не называю героев только для того, чтобы громкими именами не отвлекать внимание от истории).
Докладчик подводит итог: российская элита не осознает проблему и будет воспроизводить сложившуюся систему, потому что ситуация позволяет выводить капиталы за границу. Кроме того, элита тоже ведь состоит из тех же русских людей, а эти русские люди по традиции надеются в том числе и на русский авось... Но что будет со страной, в которой больше половины людей в самом расцвете сил считают, что от них лично ничего не зависит? Она просто обречена.
По лицам топ-менеджеров видно, что они потрясены. То ли они вообще не задумывались, поглощенные битвой за ебитду, то ли за неимением альтернатив просто поддались действующей в России хитроумной системе имитации нормальной жизни. Молодой человек в смелом желтом галстуке с айпадом второго поколения в руках берет микрофон и выражает общее потрясение, констатируя, что увидел картину апокалипсиса. Он и формулирует вопрос, который читается в глазах всех остальных слушателей: «Что нам делать?»
Именно так по-идиотски это и звучит. Не как школьно-абстрактное «что делать», не как бессильное «что же делать» — вопрос четкий, какой мог задать только человек с активной жизненной позицией: «что нам делать?» Складывается впечатление, будто это урок труда в школе и предстоит собрать табуретку. Будто перед высокооплачиваемыми топ-менеджерами в запонках не русский интеллигент, раздираемый на части бессильным знанием, а всеведущий учитель, который имеет простые ответы на любые, даже самые заковыристые, вопросы.
Известный культуролог пускается в рассуждения о том, что для лечения болезни нужно, чтобы больной имел правильный диагноз — поэтому надо помогать власти осознать катастрофу, как раз с этой целью он вошел в несколько общественных советов при президенте. Ответ аудиторию не вдохновляет. Помрачневшие топ-менеджеры расходятся, расплатившись с владельцами кафе за чизкейки и тарталетки. Контуженные обстрелом, они, волоча за собой айпады, еле-еле доползают до автомобилей.
Нетрудно вообразить, как болезненно, несмотря на мягкость японской подвески, будут отдаваться в этот вечер в их седалищах ямины, которые начинаются уже при съезде с парковки их супермодного бизнес-центра. Нетрудно вообразить, какой вдруг неевропейской и уродливой даже сквозь легкую тонировку покажется им перекореженная постлужковская Москва. Еще утром им мнилось, что жизнь уверенно идет в гору, зарплата после кризиса снова растет, а президент модернизирует экономику, строча на ходу в твиттер. А теперь перед глазами апокалиптическая картина какого-то хазарского каганата, погрязшего в вековых противоречиях и медленного сползающего в тартарары (и только успешные импортно-экспортные операции позволяют пока соблюдать приличия). И эта картина требует от них немедленных действий, и самое страшное, непонятно каких.
Впрочем, любому, кто знаком с великой русской литературой, должно быть понятно, что делать. Честно заниматься своим ремеслом. Противостоять злу тем хотя бы, что не позволять превращать себя в его орудие. Воспитывать из своих детей лучших людей. Каждому идиоту должно быть ясно, что ничего другого тут не придумаешь.
Этим идиотам, однако, этого совершенно не ясно. Эти деловитые идиоты, в отличие от 60 процентов, которые верят в то, что от них ничего не зависит, привыкли ставить цели и их достигать. Чтобы чувствовать себя нормально после такой диверсии, им нужен не розовый гуманистический бабл-гам и даже не броские модернизационные лозунги. Им нужен конкретный план превращения России в нормальную страну, с промежуточными дедлайнами, распределением ответственных и графиком Ганта. Пусть это будет сложный, пусть это будет амбициозный, пусть это будет почти нереализуемый план — они сделали свою карьеру, реализуя как раз такие почти нереализуемые планы. Но должен же быть, в конце концов, хоть какой-то план.
Не может же быть, чтобы не было никакого плана?