Паола Мессана Главы из книги Soviet Communal Living

Главы из книги Soviet Communal Living: An Oral History of the Kommunalka (Palgrave Macmillan, 2011)

Перевод: Валентина Кулагина-Ярцева

ГЛАВА 2 

Белая Армия, Красная Армия 

Маргарита Николаевна никогда не прикасалась к примусу. Маргарита Николаевна не знала ужасов житья в совместной квартире. 

М. Булгаков, «Мастер и Маргарита»

Мой отец был ярым сторонником большевиков. Он, незаконный сын полковника-аристократа и жившей в семье гувернантки, не хотел носить фамилию отца, царского полковника и воина Белой армии. После смерти жены полковник Лютин женился на моей бабушке и дал моему отцу превосходное образование. Но во время революции все распалось. Отец стал врагом собственного отца и единокровного брата, он даже сражался против них. Впоследствии оба они эмигрировали, а бабушка вместе с моим отцом переехала в Москву.

Она сняла огромную квартиру на Большой Ордынке, которая в начале века была одной из красивейших улиц в центре города. Там в 1918 году и родилась я, Любовь Васильевна Захарова – такова была новая фамилия отца.

Бывший владелец этого здания жил в небольшом домике во дворе. В 1921 году ему пришлось уступить здание Типографии № 1, которая располагалось неподалеку. Тогда эти квартиры начали «уплотнять». Наша тоже не избежала этой участи.

Я это помню, хотя была маленькой, потому что тогда мой отец вернулся домой с фронта. Из-за «уплотнения» квартиры у моей бабушки сохранилась только комната в 8 квадратных метров, в то время как у моей матери была вот эта большая комната в 17  квадратных метров. С течением времени моя бабушка все больше замыкалась в себе. Я точно не знаю, что она чувствовала по поводу того, что случилось с нами, но мне кажется, она очень страдала… Надо сказать, в этой квартире нас жило тридцать пять человек!

Все работали в типографии. Погодите… Сколько же нас там было? Тетя Оля, дядя Вася, Игорь, Левка, тетя Женя, Вера Васильевна – это шесть, да в другой комнате восемь, получается четырнадцать, еще тетя Таня и… как же ее звали? Ах да, тетя Полина… девять в еще одной комнате, получается двадцать три, потом еще Щербаковы, их тоже девять. Да, нас было… тридцать два. Но люди были хорошие. Василий Ильич Анисимов служил корректором, Алексей Николаевич Щербаков работал главным редактором. А старообрядец Комаров запирался у себя в комнате и ни с кем не разговаривал. В некоторых комнатах жило по две семьи, и, как известно, не пару дней, а по несколько лет. Можете представить себе две целые семьи в одной спальне? Мой отец, разумеется, был ответственным госслужащим, членом партии. Поэтому мы были одними из немногих привилегированных. У нас было две комнаты, а когда еще была жива бабушка, то целых три. У нас даже была прислуга, Маруся. Она спала в комнатке при кухне и бегала в сортир во дворе. Нет-нет, она не пользовалась той же уборной, что остальные тридцать два жильца… Жить в отдельных квартирах было «не принято». Даже владелец типографии жил в коммуналке.

Как ни удивительно, жизнь тогда не казалась трудной. Она гораздо труднее сейчас, когда нас здесь осталось всего семеро. Моя мама была врачом. Она и среди ночи одевалась и шла лечить детей из соседних коммуналок.

Когда бывали праздники, все женщины пекли пироги, мы ставили в кухне патефон, приносили водку, и все танцевали.

Между тем мой отец стал главой предприятия, он был важной персоной. Мы все обращались друг к другу с уважением, называя по имени-отчеству, а не «Танька» или «Коля», как сейчас. В начале войны Леночку Комарову арестовали среди ночи, потому что она что-то сказала против Сталина. На нее донесла ее сослуживица. Я в то время была в Германии, затем в Польше. Я была замужем и ездила вместе с мужем, генералом, командиром артиллерийского дивизиона.

Эта была хорошая жизнь, но она долго не продлилась. Во время войны я жила в Краснодарском крае. В 1945-м я поехала в Ереван искать своего мужа и там узнала, что у него три жены!!!

Тогда я вернулась в Москву и стала жить в своей прежней квартире. Леночка все еще была в тюрьме. Ее выпустили в 1946 году. Нас стало меньше, но все еще было порядочно. Володя Щербаков, один из жильцов, служил в охране Сталина. Он рассказывал нам истории о своей работе, особенно про дни и ночи, когда он охранял Сталина, отдыхавшего на Черном море. Щербаков умер молодым от рака легких.

 

ГЛАВА 5 

Я, княжна Голицына 

Первые недели в Москве ютилась, где попадется, затем получила комнату в коммунальной квартире, в Зарядье. 

Алексей Толстой, «Гадюка»

Я родилась восемьдесят лет назад на Большой Молчановке, где мы нанимали просторную квартиру из трех больших комнат и двух поменьше. После окончания университета мой отец поселился в деревне, в обширном имении примерно в 300 километрах от Москвы, немного дальше имения графа Толстого. Затем вернулся в столицу.

Когда был издан декрет об «уплотнении», нашу квартиру мгновенно заполонили орды соседей, но затем нас из нее выселили, и это повторялось беспрерывно. Мой брат Илларион Голицын, который хранит все семейные архивы, уверяет, что после революции нас выселяли из десяти разных мест.

Многие из князей Голицыных эмигрировали. Мы остались, потому что мой отец поддерживал первых революционеров, меньшевиков. Он не был царистом, и он считал, что все его земли и многочисленные слуги принадлежат прошлому, ушедшим временам. Но довольно скоро пожалел, что не предпочел эмиграцию.

Мой прадед , Владимир Михайлович Голицын, был московским губернатором. Тот портрет, что висит на стене, написан Валентином Серовым. Уцелевшая мебель, какую я ухитрялась перевозить в комнаты, которые раз от разу становились все меньше, частично принадлежала князьям Голицыным, частично семейству моей матери, князьям Бобринским. Этот стол выглядит таким древним, по-моему, он сделан еще крепостными. Он из дуба, страшно тяжелый, а если разложить его полностью, он окажется шире этой комнаты.

Я прожила в коммуналках почти всю свою жизнь. Я никому не рассказывала о своем высоком происхождении, и мой муж, который был не так родовит, тоже никогда не упоминал своих предков. Остальные жильцы были попроще: певица и ее мать, привратник с семьей. На кухне мы готовили на керосинках. Серьезных ссор не было, по большей части стычки из-за того, кому сколько платить за электричество или чья очередь убирать места общего пользования, тем не менее мои серебряные ложки все исчезли, одна за другой.

У нас не было ни горячей воды, ни ванной комнаты. После войны нас стало двадцать четыре жильца. В числе новоприбывших был князь Владимир Николаевич Долгоруков. Мы с ним оба знали, кто из нас кто, но ни словом не обмолвились об этом. Он обладал изысканными манерами и отличался набожностью, как многие титулованные русские. Очень милый, он никогда не повышал голоса и был со всеми любезен.

Мой муж ушел на фронт и не вернулся. Его последнее письмо, датированное ноябрем 1941 года, пришло из-под Волоколамска. Я так никогда и не выяснила, как он умер, и не знаю, где он похоронен.

Моя старшая сестра эмигрировала во Францию после смерти мужа. Она живет в Кламаре. Несколько лет назад я ездила навестить ее.

Наши родственники начали возвращаться из-за границы в Москву в 1963-64 годах, во времена Хрущева. Никто из них не приходил к нам домой. Они боялись, и мы тоже боялись. Поэтому на самом деле они не могли себе представить, что такое коммуналка.

Конечно, глядя на этот портрет бабушки, ее кринолины и прелестные шляпки, я говорю себе, что, должно быть, приятно жить в собственном доме, иметь свой сад и особенно иметь слуг. Но мы пытались выжить, не теряя достоинства; что должно быть, то и будет. Я работала денно и нощно и старалась не обращать внимания на мелкие подлости повседневной жизни: соседа, который доносит на тебя, потому что у тебя в комнате переночевал родственник, или привратника, старающегося незаметно разузнать у тебя о твоем прошлом.

Но в нашей коммуналке я была единственной, кто никогда не пек пирогов к годовщине Октябрьской революции.

 

ГЛАВА 11 

Лето 1948 

Борменталь очень повысил голос. Шариков отступил, вытащил из кармана три бумаги: зеленую, желтую и белую и, тыча в них пальцами, заговорил: 

– Вот. Член жилищного товарищества, и площадь мне полагается в шестнадцать квадратных аршин. 

М. Булгаков, «Собачье сердце»

Мы с женой жили в коммуналке в районе Преображенки, на северо-востоке Москвы. Двухэтажный деревянный дом без туалетов, без ванной, разумеется, без горячей воды, мы делили с двумя другими семьями и моими тещей и тестем. Я недавно кончил медицинский институт и уже начал работать хирургом.

В то лето мы проводили отпуск на Черном море, в доме отдыха в Гаграх, в Абхазии. Однажды, когда мы гуляли по прибрежной дороге, мимо нас проехал черный лимузин и остановился, давая нам возможность нагнать его. Прежде чем автомобиль снова тронулся, я успел разглядеть на заднем сидении Лаврентия Павловича Берию, страшного сталинского главу тайной полиции.

На следующее утро мы, как обычно, пошли на берег. Рядом с нами уселся очень волосатый, вроде орангутанга, человек. Он улыбнулся, подошел к нам, мы познакомились и начали болтать. На следующий день мы снова встретились и продолжили разговор с того места, на котором остановились. У него был фотоаппарат, мы позировали ему, иногда он позировал нам или мы просили прохожего снять нас. Он не казался особенно симпатичным, но и не внушал опасений, такие поверхностные знакомства – непременная часть отпускных развлечений.

В то время меня иногда вызывали в Германию, где я оперировал в одной из медчастей советских союзнических войск. Как-то утром пришла телеграмма, немедленно вызывавшая меня в Москву. Я отправился на вокзал в Гагры и там выяснил, что билетов достать нельзя.

Я возвращался в дом отдыха расстроенный и по дороге встретил нашего нового знакомого, которого звали Рафаэль Семенович Саркисов. Он был начальником преторианской гвардии Берии, чего я тогда, разумеется, не знал. Он обратился ко мне: «Вы что-то мрачны, Борис Михайлович, что случилось?» Я обрисовал ему свою ситуацию, и он сказал: «Не беспокойтесь, мы найдем для вас парочку билетов».

На следующее утро черная «волга» подъехала забрать нас из дома отдыха. Шофер в форме НКВД спросил меня: «Вы Борис Михайлович Гершман? Мне приказано отвезти вас в Сочи».

Когда мы приехали в Сочи, на вокзал, мой шофер сказал дежурному: «Посади этого товарища и его жену в такое-то купе в таком-то вагоне». Повторять ему не пришлось.

Спальные вагоны обычно находятся в середине поезда, но этот был в конце, на что я, опять же, не обратил внимания. Поезд отправился, а в одиннадцать вечера в купе постучали. Слегка обеспокоенный, я открыл дверь и увидел нашего орангутанга, на этот раз в форме полковника НКВД. Потом, во время процессов над руководителями НКВД, я узнал, что его прозвище было «верный пес Берии».

«У вас все в порядке? – спросил он меня и добавил с таинственным видом. – Наш вагон прицепили по дороге». Тогда я понял, что дополнительный вагон был прицеплен к хвосту поезда ночью.

На следующее утро мы сделали короткую остановку на станции, и я вышел купить пирожков. Возвращаясь к вагону, я увидел стоящего на ступеньках Берию. В замешательстве я остановился, не зная, как быть. Берия, заметив меня, сказал: «Простите, я загородил вам проход». Он протянул руку, которую я был вынужден взять, и помог мне подняться.

Мне было страшно, я не совсем понимал, что все это может значить. Поездка длилась двое суток, и Берия больше с нами не разговаривал. Я видел, как он ходил туда-сюда по коридору, а впереди или позади него охранники. Саркисов иногда заглядывал поболтать с нами, и я в смятении думал, что ему нравится моя жена.

Через два или три дня после нашего возвращения в Москву, в нашу коммунальную квартиру, я складывал вещи, готовясь к поездке в Германию, как вдруг кто-то позвонил нам в дверь, два раза. Это был Саркисов в сопровождении двух парней, которые несли сумки, набитые колбасой, маринадами и коньяком.

Я впустил их, не переставая спрашивать себя, как они узнали наш адрес, который я совершенно точно не давал им. Мне было двадцать восемь лет, и я по наивности не представлял себе, как легко можно найти кого угодно.

Саркисов, казалось, ужаснулся условиям, в которых мы существуем. «Как вы можете жить в такой дыре? Да к тому же с соседями! – воскликнул он и добавил с порочной улыбкой: – Не падайте духом, мы поселим вас в отдельной квартире на улице Горького, неподалеку от Кремля. Мы должны отправить оттуда десятка два людей в Сибирь. В вашем распоряжении окажутся целых четыре комнаты». В этот момент я испытал невероятный ужас, чувствуя, как на меня надвигается нечто огромное, и осознавая свое полное бессилие.

– Что вы, Рафаэль Семенович, – возразил я. – Нам здесь вполне хорошо, и моей жене, и мне.

– Та-та-та, – пропел полковник. – Все уладится в субботу. Лаврентий Павлович приглашает вас на обед на дачу, и там мы поговорим про квартиру, вы не должны больше жить здесь. Он налил мне коньяка и собирался налить моей жене, но я остановил его.

– Нет, Рафаэль Семенович, ей не надо.

– Почему? – спросил телохранитель Берии.

– Потому что она на пятом месяце беременности, – ответил я. Саркисов побледнел, и голос его стал звучать по-другому. Через десять минут он исчез, и мы никогда больше его не видели. Берия не хотел иметь дело с беременными женщинами.

Если бы моя жена не была беременна, мы получили бы четырехкомнатную квартиру, а я, несомненно, уже давно был бы мертв. Меня спас от верной смерти, а мою жену от насилия мой сын, которому сейчас сорок пять лет, он врач в Лос-Анджелесе.

И мы еще долго жили в коммуналке, без туалетов и без горячей воды.

После смерти Сталина в 1953 году и ареста Берии в июне того же года газеты стали публиковать письма и статьи о сексуальной одержимости Берии, о его привычке намечать себе «жертву», гуляя по улице. И только тогда я понял, что произошло. Кроме того, через несколько лет я случайно познакомился с женщиной, которой пришлось стать любовницей Берии. Ей государственно-полицейский аппарат в обмен на ее «услуги» предлагал поселиться в квартире театрального режиссера Мейерхольда.

В декабре во время процесса над Берией моя жена очень боялась, что окажется каким-то образом вовлеченной в дело. Она сожгла все фотографии, которые Саркисов сделал на берегу моря, в Гаграх.

Я рассказал эту историю нашему сыну Юрию, когда ему исполнилось восемнадцать. 

ГЛАВА 19 

Баллада о солдате 

И описывает события не с планеты Марс, а с нашей уважаемой Земли, с нашего восточного полушария, где как раз и находится в одном из домов коммунальная квартирка, в которой жительствует автор.

М. Зощенко, «Сирень цветет»  («Нервные люди», рассказы и фельетоны)

Я защищал Сталинград, я был ранен за войну четыре раза, и я – один из 240 оставшихся в живых из дивизии в 14 000 человек.

Но кроме этого и прежде всего я кинорежиссер. Я как режиссер сделал семь игровых полнометражных фильмов и четыре документальных, и сам написал сценарии ко всем своим фильмам, я, Григорий Наумович Чухрай. «Сорок первый», мой первый серьезный фильм, был в 1957 или 1958 годах отобран на Каннский фестиваль, где получил приз за «исключительные художественные достоинства, гуманизм и оригинальность сценария». Он раз десять получал призы на международных кинофестивалях.

Мой самый известный игровой полнометражный фильм – «Баллада о солдате», получивший приз за лучшую режиссуру в Каннах в 1960-м. В этот год «Золотая пальмовая ветвь» досталась фильму «Сладкая жизнь». Не могу припомнить, сколько еще наград я получил за этот фильм, газеты писали, что около сотни. Он даже был отобран на Фестиваль фестивалей в Сан-Франциско. Я снял его в 1959-м, и с самого начала у меня с этой работой были трудности. В СССР фильм сочли подрывным с точки зрения идеологии и разрешили показывать только в небольших городах и в сельской местности, но не в столицах республик. Меня исключили из партии из-за фильма «Баллада о солдате». Фильм считался клеветой на Советскую Армию. Но «Комсомольская правда» опубликовала анкету, и ответ на один из ее вопросов свидетельствовал о необычайной популярности фильма. Автором анкеты был журналист Аджубей, зять Никиты Хрущева, который посоветовал тестю посмотреть фильм. Хрущев посмотрел и оценил его, и вскоре фильм был отправлен в Канны.

В СССР этот фильм принес мне Ленинскую премию в 1962 году, и ко мне вернулся мой партбилет. А «Баллада о солдате» уже с успехом шла по всему миру.

Я всегда мечтал учиться в Институте кинематографии в Москве. Я успешно сдал вступительные экзамены, но не имел понятия, где мне жить. С войны у меня в легком остался кусок шрапнели, и кашель сопровождался кровотечением. Меня попросили из общежития, опасаясь туберкулеза. И вдобавок вскоре я действительно заболел туберкулезом.

У меня родился сын, и моя жена приехала с Украины, где мы прежде жили, ко мне в Москву. Я тогда весил 54 килограмма, все уговаривали меня бросить институт. Я не хотел этого, и мне удалось удержаться с помощью некоторых моих преподавателей.

Мне нужно было найти жилье. Я находил одну за другой комнаты в коммуналках, но у меня не было «прописки», милицейской регистрации. Каждый раз кто-нибудь доносил на меня, приходила милиция и выгоняла нас. Мы спали, где придется, часто ночевали на вокзале.

Наконец я нашел комнату, и милиция была не против, если я поселюсь там с женой и ребенком. Но в КГБ, где мне должны были поставить печать в знак одобрения, чиновник был другого мнения:

– К сожалению, я не могу разрешить вам получить прописку.

Я был вне себя.

– Почему? – спросил я, чуть не плача.

– Потому что, дорогой мой, жить здесь кому ни попадя не дозволяется.

Я был разгневан, я настаивал, я на повышенных тонах напомнил ему о моих ранах, о Сталинграде.

Ничего не добившись, я совершенно пал духом. Выйдя оттуда, я шел по улицам, глядя на окна у меня над головой и размышляя об абсурдности жизни. Я шагал вниз по улице Горького, глубоко задумавшись, когда вдруг рядом остановился черный автомобиль, из него вышел военный и подошел ко мне. Я подумал, что меня хотят арестовать после стычки с чиновником КГБ. Военный сказал мне: «Генерал просит вас сесть в машину». Я решил, что это конец. Что меня арестовывают.

На самом деле это оказался командир, с которым я был знаком во время войны. Он сказал: «Я узнал тебя, как твои дела?» Я рассказал ему, что мне негде жить, и он решил помочь мне. Он жил в «Доме на набережной» и пригласил меня к себе выпить. Он пообещал что-нибудь сделать. Когда я вернулся домой, оказалось, что меня уже вызывала милиция. В милиции мне объяснили, что все мои проблемы связаны с тем, что у меня украинский паспорт. Украина, оккупированная в войну немцами, была в немилости, а все, кто находился на оккупированной территории, не могли получить прописку в Москве.

В милиции мне дали другой внутренний паспорт, благодаря которому я впервые сумел найти себе комнату в подвале. Я видел в окно только ноги прохожих, но был счастлив. Однажды наш трехлетний сын играл во дворе и увидел, как мать готовит на кухне. Он крикнул ей: «Мама, что ты делаешь там, внизу? Как ты попала в эту нору?» Квартира была большая, и в комнатах жило полно народу, в некоторых комнатах по две семьи.

Но атмосфера была довольно славная. В праздники мы приглашали друг друга пить водку. Мы жили нормально в ненормальных условиях.Время было трудное. В институте Сергей Осипович Юткевич, мой защитник, попал в черный список в рамках кампании против космополитизма. Он написал книгу о Чарли Чаплине, и на собрании в институте его сочли космополитом. «Почему нужно было писать о Чаплине, а не об одном из наших режиссеров?» – задавали вопрос.

Однажды возник спор о крупном плане. «Кто первым применил крупный план? Космополиты пишут, что Гриффит. Но это неправда, на самом деле это был Кулешов», – сказал кто-то. Но тут перепуганный Кулешов закричал: «Нет-нет, не я!», опасаясь, что и его причислят к космополитам. Такие абсурдные сцены происходили часто.

К этому времени здоровье мое стало значительно лучше. Кусок шрапнели вышел из легкого, и врачи сумели сделать операцию и удалить его. Я продолжал жить у себя в подвале.

Михаил Ильич Ромм, новый директор ВГИКа, предложил мне работу ассистента режиссера. Я помогал ему снимать сцены в Крыму, мне удавались батальные сцены, пригодился мой военный опыт.

Я защитил диплом и вернулся на Украину, оставив свой сырой подвал. Членами нашей группы были Марк Донской и Сергей Параджанов, совершенно необычный человек, способный на удивительные поступки. Однажды на вокзале он вручил моей жене Ирине, выходившей из поезда, букет, «позаимствованный» у чиновника, который в составе делегации встречал кого-то. Спустя некоторое время он забрал у Ирины цветы и вернул их совершенно растерянному чиновнику…

Я не делал ничего интересного. Но вот я получил телеграмму от директора «Мосфильма», вызывавшую меня в Москву на переговоры. Он спросил, не хотел бы я получить постоянную работу на «Мосфильме». Я ответил согласием.

Вот так я вернулся в Москву. Директор «Мосфильма» Иван Александрович Пырьев помог мне получить комнату в квартире неподалеку от киностудии. Потом я перевез жену.

В этой коммуналке было всего две комнаты, в другой комнате жила семья, в которой муж был шофером. В 1955 году, когда мы переехали, моему сыну было одиннадцать лет, это была моя первая настоящая комната. У нас не было мебели, матрас пришлось положить на пол. У нас была только маленькая кровать и шкаф для Павлика, притом что с нами жили моя мать и отчим. Но в комнате имелся балкон, к тому же в тридцать пять лет у меня впервые в жизни была ванная.

И я был счастлив, хотя не мог работать над сценарием днем из-за того, что в комнате было слишком много народа. Поэтому, когда наступала ночь, я уходил в ванную комнату, клал доску поперек ванны и работал. В кухне мне мешал запах еды, к тому же туда в любой момент могли войти соседи, в ванной они появлялись реже.

Мы старались поддерживать дружеские отношения с семьей шофера, но это было невозможно. Получив Ленинскую премию, я купил холодильник, и помню, что жена шофера кричала в кухне: «Ну вот! Некоторые позволяют себе то, чего другие не могут».

Было неприятно видеть соседей, всегда хмурых и мрачных потому, что мы «разбогатели».

«Балладу о солдате» я как раз написал в ванной.