Юра Окамото: Солнечно, местами небольшая радиоактивность
— Всю жизнь проработала с людьми, которых дискриминируют, а теперь, видишь, могу испытать дискриминацию на своей шкуре. Теперь мы в Минамисома все «опасные» стали.
За моей собеседницей, пухлой сотрудницей маленького заведения для ухода за инвалидами, в основном с психоневрологическими проблемами, стоит доска, увешанная посланиями из других учреждений такого же рода со всей страны. Корявыми, будто детскими знаками, на одном написано: «Держись, Фукусима!» Другое, понятное, видимо, только писавшему, гласит: «Про туалетт понял. Про вану понял. Посдравляю». Третье написано огромными знаками, которые совершенно невозможно разобрать, а рядом мелким аккуратным почерком, наверное, сиделки, подписано только имя автора. В верхнем углу доски — бумажка с сегодняшним уровнем радиации.
— Первые дни мы вообще ничего не знали. Цунами до этого здания не дошло, метров за 900 остановилось, от землетрясения тоже почти не пострадали, а потом вдруг началась эта история с АЭС. Полная неразбериха, и что делать — непонятно. По телевизору одно говорят, муниципалитет — другое. Радиацию же не видно, вроде живем как живем. Только вдруг все закрываться стало: магазины, банки, почта приходить перестала. Те, что в радиусе 20 километров, у них выбора нет. А нам говорят: «Если хотите — оставайтесь. На свой страх и риск». Лучше бы от дома ничего не осталось: решать было бы легче. Некоторые уезжать стали, у кого было на чем. Бензина-то не было. Один бензовоз, наконец, приехал, да только водитель отказался в зону въезжать — встал за 30 километров и стоит. Целый день искали кого-то в городе, у кого были бы права с разрешением на опасные грузы. По радио говорят: оставайтесь в помещении, а как еще за бензином в очереди семь часов стоять с баком в руках? Некоторые с детьми маленькими… Из больницы почти весь персонал уехал, осталось четыре человека на 40 больных — стариков с деменцией на инвалидных креслах. Ну, как-то их все-таки вывезли, только не знаю, сколько довезли: человек 30 стариков из деревень вокруг так и не доехали, умерли по дороге. А потом продуктов становилось все меньше, лекарств не хватало, я и выбралась в центр префектуры, сначала справку, конечно, получила, что незараженная, а то еще не пустят — сейчас на наши автомобильные номера косо смотрят. А там со всей страны столько еды да лекарств прислали… Я говорю: возвращаюсь в Минамисома, отвезу инвалидам да больным. А мне в префектуре говорят: не можем, мол, еще не известно, где кому сколько надо, как поймем, тогда и раздавать будем. Накупила сама лекарств, что смогла, и отвезла — а что делать? Из главных газет названивают, я им все объясню, а они мне говорят: сходите, мол, до берега, фотографий нащелкайте, да нам мэйлом пошлите, — а сами и носа не кажут. Потом (или это до того было?) муниципалитет нанял автобусов на три дня, людей вывозить. А я все сидела думала: ехать, не ехать… Одного с психоневрологией когда на автобус сажали, он испугался чего-то, убежал — долго его потом искали. А потом люди возвращаться начали, инвалиды первыми. Родителям инвалидов везде тяжело: в приюте для беженцев они обуза, у родственников тоже долго не проживешь, где-то квартиру снимать тоже трудно — чужаком, в незнакомом месте, да еще и с инвалидом. Если целая группа из Фукусима, еще ничего, а когда ты один… Потом и крестьяне возвращаться стали: дом, хозяйство. Нет, продавать-то они выращенное не будут, только для себя…
Входная дверь приоткрывается, и в проеме показывается странной формы голова. Огромный лоб, выпяченный подбородок, а в глазах под густыми бровями — удивительное очарование. Моя собеседница встает, приветствует пришедшего.
— Скучно им дома сидеть, вот и приходят просто так, посмотреть. Мы через 20 минут открываемся, — объясняет она и несет пустые чашки на кухню. На пороге вдруг останавливается, оборачивается ко мне: — Вы всем скажите, ладно? Что у нас тут обычная жизнь. Что мы как все.
Быть как все. Жить как все. Или прозябать на обочине бодрого японского чуда, как на фоне японской модернизации живут многие инвалиды: прячась в четырех стенах, с рядком рисовых лепешек в холодильнике, сделанных стыдливо навестившим родственником на неделю вперед… В Японии ты или со всеми, или все против тебя. В лучшем случае — против тебя и очень тесного меньшинства «иных», подобных тебе. Поэтому людям очень важно, чтобы обыденность не была нарушена, даже если для этого приходится притворяться. Это заколдованный круг, дурная бесконечность, в которой несчастье почти всегда молчит и лишь в очень редких случаях подает голос, взрываясь воплем.
За соседним столом группа волонтеров составляет списки инвалидов, вернувшихся в город (как выяснилось, данные муниципалитета совершенно никуда не годятся), от них отделяется и подходит ко мне глава этого учреждения, пожилой человек в очках и без маски на лице — очевидно, ради той же обыденности в городе масок вообще почти не носят. Показывает рукой на дверь. Мы выходим, я закуриваю.
— В других местах все проще: они, если постараются, смогут снова наладить жизнь. А когда нам вернут нашу землю? Через 20 лет? 30? Я раньше бухгалтером работал, так лет десять назад все фирмы-подрядчики АЭС вдруг стали зарабатывать все меньше и меньше. Я спрашиваю: почему? Они говорят: раньше регулярная проверка оборудования шла в течение одного года. Потом сократили до полугода. А в последнее время вообще три месяца. Это и понятно: пока проверяют, и деньги подрядчикам платить надо, и электричество не идет. А в то время как раз по всей Японии начали кондиционеры ставить, электроплиты, «полный переход на электроэнергию» — тут не до проверок. Один старик профессор, который им клапаны проектировал, вообще говорил: там половина оборудования рассчитана на 20 лет. А они продлевают срок на 30, 40, а правительство утверждает. Как вот теперь вдруг взяли и подняли допустимые значения радиации — мол, все вполне терпимо, жизнь идет как обычно.
Мой собеседник вздыхает. Рядом с ним на земле стоит мощный внешний блок кондиционера. А за окном в комнате, из которой мы только что вышли, на самом видном месте красуется огромный плоский жидкокристаллический телевизор, который, кажется, не выключают весь день, как это и принято в Японии. Волонтеры начинают расставлять тарелки с рисом. Ставень приоткрывается, и из окна высовывается и сразу же пропадает все та же странной формы голова, на этот раз с довольной ухмылкой на губах.
— Мы теперь с ним повязаны. Он — увечный, а я из Фукусима. Что называется, дискриминируемые меньшинства, — усмехается мой собеседник и уходит в дом.
Очевидно, границу между чрезвычайным и повседневным провели как раз здесь, в Минамисома. Где, кстати, погода превосходная.