Татьяна Малкина: Я сразу все испортила

С Как вы попали в «Независимую газету»?

После окончания журфака МГУ в 1989 году по большому блату я пошла работать в секретариат газеты «Московские новости». Деятельность моя была совершенно лишена содержания, зато невероятно меня дисциплинировала, потому что это был первый и последний, надеюсь, год в моей жизни, когда независимо от того, была работа или нет, я должна была явиться на место в половине девятого и до шести не уходить. Было ужасно интересно, и изнутри чувствовалось, что это центр удивительного и неповторимого. И люди толпились под окнами и дрались за право почитать вывешенную газету. Сидела я при этом младшей секретуткой и жила себе, как овощ, читала книжки и интересовалась политической жизнью. А тут Третьякову (Виталий Третьяков – до 1990 года сотрудник еженедельника «Московские новости», затем главный редактор «Независимой газеты». – Прим. ред.) предложили делать «Независимую газету», и он ушел, а перед уходом мне сказал: «Ну, переходите…» Я думала, это шутка. А потом через месяц он позвонил: «Татьяна Аркадьевна, я чё-то не понял, уже месяц газете…» Я говорю: «А как, кем?» – «Там посмотрим». Я пришла, и он сказал: «Кем хотите?» Я говорю: «Ну как, политика, корреспондент». – «Попробуйте». Мне дали невероятную свободу. Я писала в основном о «Демократической России» (блок кандидатов в народные депутаты РСФСР, депутаты Моссовета и ряда других советов на выборах марта 1990 года. Лидеры – Гавриил Попов, Николай Травкин, Сергей Станкевич, Юрий Афанасьев и др. Учрежден в феврале 1990 года группой из семидесяти шести демократически настроенных кандидатов в депутаты на собрании в Московском дворце молодежи. – Прим. ред.).

С Что происходило в те три августовских дня в редакции?

Восемнадцатого числа у меня день рождения, а поскольку это было воскресенье, мы решили праздновать в понедельник на работе. Дома мы навертели сумку еды, такую на колесиках, клетчатую, договорились с Зуйченко (Алексей Зуйченко, сотрудник «Независимой газеты». – Прим. ред.) встретиться в десять утра около метро, чтобы он помог мне транспортировать эту провизию. Но в шесть утра меня будит мама: «Таня, вставай!» Я смотрю на часы и говорю: «Мам, ну ты вообще… Ну как ты можешь такое делать с человеком?» – «Вставай скорее! Там такое, там такое…» Я пытаюсь не вставать. Она мне радио на полную громкость, а там – официальные сообщения о том, что Горбачев где-то в Форосе, ГКЧП. Я, конечно, выпучила глаза и давай накручивать телефон – в 6.15 утра стала звонить всем, начиная от Третьякова и заканчивая тем же Зуйченко. И сколько же я мата выслушала. Не от Третьякова, надо сказать, он никогда этим не грешил. Третьяков очень кротко проснулся, я ему сказала: «Вы уж меня извините, Виталий Товиевич, но, может быть, вы еще не знаете, а тут такое дело…» А остальные меня материли. И так мы с тележкой, полной жратвы и алкоголя, приехали в редакцию, в которой не было ничего, кроме телевизора с «Лебединым озером», радио и телетайпа, по которому говорили то же самое, что по радио. Дико интересно было.

С И что вы стали делать?

Звонить начали – в Моссовет, в Совмин, по всяким официальным телефонам. И также всем своим знакомым из всех пресс-служб мира. Я пыталась дозвониться до Гавриила Харитоновича Попова, чтобы узнать, как и что (мэр Москвы Попов в этот момент находился в отпуске в Киргизии. – Прим. ред.). Мы бегали по городу и считали танки. А один БТР приехал во двор «Независимой газеты». Там сидели голодные, холодные солдаты, с которыми мы делились припасами, мирно беседовали.

С Вы понимали, что происходит?

Основное было понятно – что Горбачева заперли в Форосе. И было понятно, что группа каких-то отчаянных «чебурашек» решила пойти ва-банк.

С «Чебурашки» – это про ГКЧП?

Да. И к обеду стало понятно, что они действительно захотят использовать войска. Но также стало понятно, что вряд ли войска захотят быть использованными. У нас не было страха. Возможно, это вопрос поколений, возраста. Потому что многим старшим было страшно. Третьякову не было, насколько я понимаю, но он человек такой, закрытый, немногословный. Однако он ни на секунду не прекращал никакой деятельности. Несмотря на то что газеты закрыли.

С Кто закрыл?

Из Совмина пришло сообщение по телетайпу: «Чрезвычайное положение. Выход газет приостановлен». Мы печатались в типографии «Известий», стало понятно, что типография опечатана. И тогда Егор Яковлев (главный редактор «Московских новостей». – Прим. ред.) кликнул клич, и была сделана «Общая газета» из наших разрозненных заметок и текстов. А потом мы напечатали на машинке листовки, там было что-то такое: «Граждане, не бойтесь! Этим гадам никогда ничего не добиться». И поехали в метро приклеивать их на жвачку. И расклеивали в вагонах, на стенках. И очень веселились. Такие «Тимур и его команда».

С А вечером 19 августа вы пошли на пресс-конференцию ГКЧП. Как вы туда попали?

Мы прошли вместе с Карауловым (Андрей Караулов – журналист и телеведущий, в 1991 году заведовал отделом литературы и искусства «Независимой газеты». – Прим. ред.). Он делал великолепные интервью с первыми лицами СССР и окрестностей. И как раз благодаря опыту Караулова мы туда пробрались, потому что зал стремительно наполнился и путчисты заволновались, видимо, и велели срочно все закрывать, и мы буквально в последний момент проскользнули и сели в третьем ряду. Было видно, что им страшненько. Такие были серые, усталые, покрытые пеплом мужчины. И никакого ощущения победительности от них не исходило, никакой уверенности в том, что они делают.

С Ваш вопрос был не первый… Что там вообще спрашивали – на членов ГКЧП «наезжали» или задавали формальные вопросы?

Я, собственно, может быть, и не задала бы вопрос, потому что мне казалось, что он очень хамский, меня мама учила вежливо вести себя с людьми и не хамить старшим, и вообще я стеснительная. Но начались какие-то совсем уж малопристойные вопросы. Я помню одного персонажа, не буду называть его имени, и он спросил: как вы планируете работу Госплана. То есть кто-то был вполне готов подстроиться, кто-то присматривался…

С Страшно было задавать этот вопрос: «Понимаете ли вы, что сегодня ночью вы совершили государственный переворот»?

Нет, не страшно. Но я немедленно, прямо по ходу все испортила, потому что, когда спросила про переворот, мне показалось, что я хамлю пожилым людям, и я начала какую-то муть интеллигентскую добавлять, типа: «Какие аналогии вам кажутся более уместными?». Что позволило им уйти от ответа на вопрос про переворот и сосредоточиться на неуместных аналогиях. Но это как-то сразу, правда, переломило атмосферу, и началось большое и радостное оживление в зале. Янаев не ответил ничего, но руки у него действительно затряслись просто адски. А потом встал Бовин (Александр Бовин, журналист, политолог, дипломат; написал заявление о выходе из КПСС 19 августа 1991 года. – Прим. ред.) и спросил Стародубцева (Василий Стародубцев, председатель Крестьянского союза СССР. – Прим. ред.): «Но вы-то как сюда попали?». После чего они моментально свернули все общение с журналистами. И самое удивительное: пресс-конференцию показали по первому каналу, прервали «Лебединое озеро» и показали целиком.

С А родители ваши видели этот эфир? Как они отреагировали?

Мама моя говорит, что перепугалась страшно. Она решила, что больше никогда меня не увидит, потому что меня тут же заберут. И стала собирать теплые вещи и думать, как теперь обустраивать жизнь.

С Вы поняли тогда, что вошли в историю?

Нет, конечно, не сразу. Но довольно скоро поняла, что вошла и уже не выйти никуда. Что бы я ни делала, это останется самым главным. Что несправедливо.

С А что вам кажется более важным?

Газета «Сегодня», которая была, мне кажется, просто офигительной. Она была настолько хороша, что было понятно, что никогда такой больше не будет.

С Вы были влюблены в Ельцина?

Скорее я была влюблена в Чубайса с Гайдаром. Но Ельцин, конечно, занимал громадное место в моей жизни и душе, уме. Как я плакала навзрыд в Шанхае – это было еще до его операции, когда «дедушка» стал совсем плох и понес какой-то бред. Я вышла, потому что не могла этого выносить, мне было так больно, как если бы это действительно был мой папа. Да, вот так, и никак по-другому. И плакала навзрыд в шанхайской гостинице, просто выла от жалости и ощущения своей беспомощности.

С Почему Ельцина за глаза называли «дедушкой»?

Ну, царем его было звать не с руки, а он был, безусловно, патриархальной фигурой. То есть ты вроде как его любишь, но лишний раз на него не посмотришь, не обратишься, хлебушка не попросишь. И в принципе он может по лбу ложкой шарахнуть. В нем было то, что плохо переводится на русский, – royal. Надо сказать, что поколение этих royal people во всем мире ушло. Таких больших больше нигде нет.

С Вы когда-нибудь после того эпизода в Шанхае плакали из-за действий президента?

Нет, конечно. Тогда мы себя, безусловно, идентифицировали с этой властью, и это была наша власть. В этом сомнений, конечно, никаких совершенно. Это была наша власть, мы могли быть ею недовольны, у нас к ней была куча претензий, но она была наша.

С В какой момент наступило разочарование?

По-хорошему, наверное, после ухода Гайдара. Вот уже «киндер» (Сергей Кириенко – председатель правительства РФ с апреля по август 1998 года. – Прим. ред.) – это была другая история. Было понятно, что окна возможностей прямо на наших глазах закрываются. Например, я помню, что иностранцам объясняла: в стране ситуация такая, как если бы Ельцин ехал в разбитом «жигуле» на очень большой скорости, у него отказали тормоза, коробка вылетела, и дети грудные плачут на заднем сиденье, и он тут что-то должен сделать.

С И тогда вы уехали из России?

Я уехала уже поздно, от Путина. В 2002 году мы (Татьяна уехала вместе с мужем Мартином Гилманом в Вашингтон. – Прим. ред.) уехали в Америку, и вернулась я в 2005-м. До 2002 года я была в кремлевском пуле, летала с Путиным – так же, как летала с Ельциным, хотя это было совсем не так интересно. Это вообще другая история. Я писала заметки и совсем уже стала кремлевским жителем. Это мешает. Этот период наступает у всех журналистов, когда начинаешь очень много знать.

С А почему вы вернулись?

Ну, во-первых, я люблю здесь жить. Во-вторых, здесь по-прежнему все равно центр мира, несмотря на некоторые признаки стагнации. А такого ощущения, как в девяностые, больше никогда не будет, наверное. Увы – и к счастью. Ну, потому что все-таки сколько роковых времен может выпадать на долю одного профессионального поколения? Нет, конечно, это была сумасшедшая для нас удача, даже не просто удача, а фантастическое время! Это была такая эпоха, когда творились смыслы, и мы принимали участие в их сотворении. Не в смысле хвастовства, а мы просто были частью процесса. И очень нецинично. С