Кто боится Авигдора Либермана

С  некоторых пор мои американские друзья взяли себе привычку, когда заходит речь об Израиле – а речь об Израиле заходит часто, – говорить, как о тяжелобольном: приглушенным голосом, склонив голову набок, тяжело вздыхая перед каждой фразой. Но это полбеды. У меня есть ощущение, что я имею к этой болезни какое-то отношение. Так на меня смотрят мои друзья, когда говорят об Израиле, со смесью сочувствия и обвинения, будто это я вывела ребенка на мороз без шапки или это я позволила себе чихнуть над его кроваткой. Мой нью-йорк­ский книжный редактор так и сказал: «Нам необходимо понять трагическую историю советских евреев, потому что то, что происходит с Израилем сегодня, – продолжение этой истории». Он обращался ко мне как к носителю бациллы, который мог бы объяснить всему здоровому миру, что произошло с несчастным Израилем. Мне неприятно, но не потому, что я, уехавшая из СССР в возрасте четырнадцати лет, не отождествляю себя с советскими евреями. Наоборот: потому, что я действительно чувствую себя потенциальным переносчиком этой заразы.

Билл Клинтон, муж американского госсекретаря, которая, как все американские госсекретари, тратит львиную долю своего времени на попытки урегулирования палестино-израильского конфликта, тоже винит во всем бывших советских евреев. Будучи на Ближнем Востоке осенью, он посетовал, что «это уже другой Израиль: шестнадцать процентов израильтян говорят по-русски». И именно они, по мнению Клинтона, настроены настолько непримиримо, что переговоры в регионе теперь обречены. «Они сюда только приехали, только решили для себя, что будут здесь жить, что это их страна». Так – снисходительно, но с очевидной ноткой раздражения – говорят о подростках в переходном возрасте или о престарелых родственниках, впадающих в маразм. К тому же поче­му-то нагнетается атмосфера таинственности: говорящие стараются не называть ни диагноз, ни собственно пациента. Между тем за всеми этими разговорами о выходцах из Советского Союза стоит вполне конкретный персонаж: министр иностранных дел Израиля Авигдор Либерман. Именно этот человек обладает способностью воодушевить толпу и в своих декларациях нажать на самые болезненные точки израильского общества. Именно к этому человеку – и этой толпе – в большой мере обращался Обама, заявляя, что мир на Ближнем Востоке невозможен, пока Израиль не ушел с территорий, завоеванных в 1967 году.

Когда я прихожу в здание МИД Израиля в Иерусалиме брать у него интервью, его помощница немедленно рассказывает мне, как накануне Либерман чуть не сорвал переговоры премьера Биньямина Нетаньяху с госсекретарем США Хиллари Клинтон: поехал на Голанские высоты и сказал, что «только тот, кто страдает политической ипохондрией», может рассматривать Сирию как партнера по мирным переговорам. «В это время Нетаньяху сидел с Клинтон – ему наверняка сразу принесли записку», – восторгается помощница, женщина не очень молодая и очень опытная в израильских политических делах. Такой вот удивительный у Израиля министр иностранных дел: он громогласно критикует переговоры собственного премьер-министра со страной, от благорасположения которой в значительной мере зависит само существование Израиля. И не только эти переговоры. И это не только сходит ему с рук, но и почему-то непостижимым образом повышает его популярность.

•  •  •

Авигдор Либерман – чуть ли не самый влиятельный израильский политик: на последних выборах, в феврале 2009 года, его партия «Наш дом Израиль» заняла третье место. Две партии истеб­лишмента, правый «Ликуд» и центристская «Кадима», поделили первое и второе места, набрав практически одинаковое количество голосов. Их лидеры – Биньямин Нетаньяху и Ципи Ливни – бросились ухаживать за Либерманом, чтобы тот согласился войти в коалицию, что позволяло бы одному из этих политиков сформировать правительство. Либерман выбрал Нетаньяху. С тех пор в Израиле начал гулять анекдот: «Откуда Нетаньяху знает, кто будет в его правительстве? – У него прямой доступ к Либерману». Для себя Либерман выбрал пост министра иностранных дел в ранге заместителя премьер-министра, а для своей партии – еще три портфеля, включая министерство госбезопасности и министерство национальной инфраструктуры. Мало кто в Израиле сомневается, что у Либермана есть все шансы в обозримом будущем самому возглавить правительство – и это будущее может наступить совсем скоро. Теперь эта перспектива кажется еще более вероятной, и отчасти поэтому Биньямину Нетаньяху необходимо было занять непримиримую позицию в переговорах с Обамой на следующий день после его речи: если Нетаньяху проявит излишнюю дипломатичность, то уже не он будет назначать Либермана министром, а Либерман – его. Когда весь мир против нас, дипломатичных политиков никто не поддерживает.

Перспектива появления Авигдора Либермана во главе Израиля пугает американский и европейский мир. «Когда он сказал мне, что рассчитывает получить один из основных министерских портфелей, а потом стать и премьер-министром, я задрожал», – написал в канадской газете Global Post израильский историк американского происхождения Гершом Горенберг в феврале 2009 года, еще за несколько дней до того, как Либерман стал министром иностранных дел.

Если верить Либерману на слово – а на запоминающиеся слова он щедр, – под его руководством Израиль станет другой страной. Среди любимых проектов – введение клятвы верности для граждан Израиля. Расчет прост: израильские арабы откажутся присягать на верность еврейскому национальному государству, его флагу, на котором изображена шестиконечная звезда, и его гимну, в котором встречается словосочетание «еврейская душа». Таких «отказников» можно будет лишать некоторых гражданских прав – например, права участвовать в выборах.

Другой нашумевший проект Либермана извес­тен как «обмен территориями». В обычной политической риторике последних лет Израилю предлагается «менять территории на мир». Либерман же хочет менять территории на территории, то есть отдать палестинцам земли, где живут в основном арабы, а в обмен получить места, где сейчас находятся в основном еврейские поселения. Людей на обсуждаемых территориях не так много – от силы десять процентов всех израильских арабов, но воспринимается этот план Либермана всеми – и сторонниками, и противниками – как предложение очистить еврейское государство от арабов.

И наконец, Либерман намерен укрепить вертикаль израильской власти – точнее, создать вертикаль власти в стране, где ее нет. Наделить премь­ера правом назначать министров без согласования с Кнессетом. Позволить управлять страной посредством указа, без оглядки на законодательство – но только когда введено чрезвычайное положение. Режим чрезвычайного положения, правда, действует в стране практически непрерывно с 1948 года – и до сих пор этот факт удивительным образом не мешал Израилю быть островком действующей демократии на Ближнем Востоке. (Партия Либермана давно успешно обкатывает вертикальную модель управления: это единственная светская партия в стране, которая не проводит праймериз и чей избирательный список формируется руководством собственно партии.)

Ну и еще из самых обсуждаемых его проектов, из тех слухов, что мусолятся прессой и публикой и превращаются в «страшилки»: убить лидеров ХАМАС, ввести смертную казнь для тех членов Кнессета, которые встречались с представителями «Хезболлы», разбомбить Асуанскую плотину (крупная гидротехническая система сооружений в Египте, на Ниле, предотвращающая наводнения, снабжающая Египет электричеством. – Прим. ред.).

«То, что происходит, – это скатывание Израиля на предфашистские позиции», – тихо, склонив голову набок, с той же скорбной интонацией, которую используют мои американские друзья, говорит мне предприниматель Роман Бронфман, бывший депутат Кнессета, инициатор неудавшегося проекта леволиберальной «русской» партии «Демократический выбор». Потом долго смотрит в окно своего кабинета на двадцать третьем этаже крупнейшего тель-авивского офисно-торгового комплекса, Центра Азриэли, будто обдумывая безрадостную перспективу эмиграции, и добавляет, что в нынешнем состоянии Израиля виноват лично Авигдор Либерман.

И вот я иду к нему, виновнику всех бед, чтобы узнать, что он на самом деле говорил, насколько реальны все опасения его противников и на чем основано восхищение сторонников. Чего он на самом деле хочет, на чем настаивает и как будет объяснять свою позицию не с трибуны в ораторском азарте, а в спокойном разговоре под диктофон.

•  •  •

Авигдор Либерман сразу предупреждает меня, что времени будет мало. Мы встречаемся в пятницу – выходной день, но у Либермана нет дней отдыха, работает он, как восторженно утверждает помощница, двадцать часов в сутки. Поторопив меня, однако, Либерман долго раскуривает толстую сигару (когда я достану видеокамеру, он двумя-тремя привычными движениями затушит ее и спрячет, сдув в ладонь скопившийся на столе табак и пепел). Он возбужден: такое ощущение, будто не я только что вошла к нему в кабинет, а он только что в него вбежал, а перед этим произнес какую-то особенно зажигательную речь, как он это умеет. Тем неожиданнее, что говорит он тихим, вкрадчивым голосом – настолько тихим, что я начинаю беспокоиться, что диктофон не поймает звук. Вторая неожиданность: у грозного Либермана нежно-голубые, почти прозрачные глаза. Я бегло вспоминаю все, что я о нем читала и слышала: родом из Кишинева, бывший вышибала, которого одна из коллег по Кнессету (кандидат наук из Москвы) описывает исключительно как «мощного интеллектуала»; принципиальнейший человек, которого обвиняют в мошенничестве; хам, дипломат, бездна обаяния; политик с радикальными взглядами, меняющий их, если того требует политическая ситуация.

Это все кажущиеся противоречия. Либерман действительно работал вышибалой в иерусалимском клубе, и этот факт упоминается почти во всех статьях о нем – а кто не нанимался на подобную работу вскоре после эмиграции (Либерман уехал из Кишинева с родителями в двадцать лет, в 1978 году)? Он работал в ночном клубе, пока учился в Еврейском университете в Иерусалиме. Обвинения в мошенничестве сейчас носят характер эпидемии среди израильских политиков. Основное обвинение против Либермана не более и не менее серьезно, чем против многих других: он подозревается в том, что, будучи членом Кнессета, не прекратил заниматься предпринимательством – а это запрещено законом. В деле есть и более серьезные обвинения – якобы Либерман брал взятки, в том числе от «алюминиевого короля» Михаила Черного, – но доказательств нет, расследование тянется уже десять лет, и столь же долго не умирают надежды противников Либермана, что суд в конце концов запретит ему заниматься политической деятельностью. Приписываемая Либерману политическая гибкость тоже едва ли входит в противоречие с его радикальными взглядами – в сложносочиненной израильской парламентской системе несговорчивые не выживают в принципе.

Ничто из вышеперечисленного не объясняет, чем же этот человек так пугает одну половину своих сограждан и чем так обаял другую.

Я предлагаю министру иностранных дел обсудить его собственные слова. «Если мы будем разбираться со всем, что мне приписывают, нам не хватит и недели», – отмахивается он, и в его голосе, кажется, раздражения действительно больше, чем гордости. Да, говорит, предлагал и продолжаю предлагать обмен территориями. Если следовать логике текущих переговоров, говорит Либерман, то получится что? «С одной стороны, будет создано однородное палестинское государство, без единого еврея, а с другой стороны – Израиль превратится в такое национальное государство, где более двадцати процентов населения будут палестинцы. Я считаю, должны быть два государства для двух народов, а не полтора государства для одного народа и пол – для другого. У нас есть территории, полностью занятые арабским населением, – зачем они нам нужны? Возьмите эти территории, пусть они идут под палестинский суверенитет, а с другой стороны, пусть вот эти районы компактного проживания поселенцев, где нет арабского населения, перейдут под наш конт­роль».

Да, и про клятву верности говорил: «То, что тут значительная часть и все лидеры арабского меньшинства сегодня отказываются принимать национальные символы, атрибутику, отказываются праздновать День независимости, – это неприемлемо».

– И что с этим можно сделать? – спрашиваю я, и тут мы с министром вступаем в странный разговор, похожий на затейливый танец.

– Надо лишить их права избираться в парламент, – говорит Либерман. – Вы представляете в России депутата Думы, который скажет: «День независимости России для меня катастрофа»?

– Вообще-то президент Путин ровно так и высказался, он назвал развал Советского Союза величайшей геополитической катастрофой.

– Вы можете себе представить депутата Думы, который отказывается исполнять государственный гимн?

– Вполне. И такой прецедент есть. Бывший диссидент Юлий Рыбаков, например, отказался вставать под «сталинский» гимн.

– Не знаю, – говорит Либерман и переключается. – Мне трудно представить американского конгрессмена или сенатора, который скажет: «Я поддерживаю бен Ладена и отказываюсь петь гимн США, не принимаю национальных символов».

– Да, пожалуй.

– В Америке, скажем, в школе каждый день встают, поют гимн, поднимают флаг. Мы хотим то же самое ввести тут. Чтобы государственный норматив был четкий.

– Но в Америке нет такого норматива.

– Почему нет? Там есть такая практика.

– Практика есть, а закона, делающего ее обязательной, нет.

– Я не уверен, – говорит Либерман.

Министр улыбается. И тут я кое-что про него понимаю. Даже в нашем маленьком споре он победил, как он обычно это делает: путем упрощения. Современная политическая культура построена на условностях и усложнениях. Человек, говорящий, что все гораздо проще, чем кажется, для этой политической культуры – явление уникальное и поразительное.

Я могла бы попытаться объяснить, что присяга американскому флагу в свое время была небольшой общественной инициативой или что в тексте присяги слова «моему флагу» менялись на «флагу США», чтобы не смущать новых иммигрантов. И что текст присяги попал в законодательный акт только в 1942 году, и что этот закон носит рекомендательный характер. Но все это тонкости и нюансы. А Либерман оперирует логикой: «Гражданин должен любить свою страну». И тем самым рушит все мои сложные построения.

Либерман апеллирует в первую очередь к здравому смыслу – к набору общепринятых истин. И так выясняется, что треть израильского электората, проголосовавшая за Либермана, обладает совсем иным «здравым смыслом», чем те, кто делал израильскую политику раньше. И хотя многочисленные израильские собеседники хотят мне объяснить, что Либерман нашел подход к люмпенам разных мастей (его электорат лишь отчасти состоит из выходцев из бывшего СССР), подразумевая, что на популизм такого рода ведутся только политически незрелые слои общества, я – как носитель той самой бациллы – понимаю, что это не так. Логика здравого смысла, предложенная взамен сложных политических конструкций, дьяволь­ски соблазнительна – как любое предложение отказаться от условностей. Ну вот что не дает мне согласиться с утверждением, что «гражданин должен любить свою страну»? Исключительно желание оставаться в собственных глазах, и в глазах собеседника, представителем гибкой западной политической культуры. Это довольно слабая защита. Тем более что условности этой самой политической культуры кажутся все более неубедительными – в особенности в свете заявления Обамы, которое для большой части населения Израиля означает, что главный союзник страны от нее отвернулся. Страна в осадном положении не может позволить себе роскоши сложных политических конструкций – неужели это непонятно?

•  •  •

– Вы призывали ввести смертную казнь для членов Кнессета, которые…

– Я такого никогда не заявлял.

– А убить лидеров ХАМАС?

– Мы семь лет провели под бомбардировками… Не имеет никакого смысла охотиться за какими-то пешками или проводить бомбардировки целых районов. Мы четко знаем, кто отдает приказы убивать. Наказывать надо в первую очередь тех, кто отдает приказы, кто вообще выстраивает эту идеологию. Это же нечеловеческая идеология. Нельзя называть людьми тех, кто призывает других становиться самоубийцами, шахидами, смертниками, кто посылает совсем еще несовершеннолетних людей становиться шахидами, – с ними нужно прежде всего бороться. Их нужно… Либерман делает паузу. Он смотрит на меня почти прозрачными голубыми глазами, кажется, по-прежнему пытаясь понять, на каком языке следует говорить с теми, кто будет читать эту статью. И тут я начинаю догадываться, что он сейчас скажет. И тогда он говорит это, повторяет самое соблазнительное из всех простых предложений новейшей политической истории:

– …Просто «мочить в сортире». Это единственный подход.

Это говорит министр иностранных дел. Такой специальный министр иностранных дел, который, принося присягу, сказал Si vis pacem, para bellum, что на латыни означает «Хочешь мира – готовься к войне». Такой странный министр иностранных дел, чье ведомство не боится международных скандалов. В январе 2010 года, например, израильский МИД решил отреагировать на показ по турецкому телевидению сериала, в эпизоде которого высмеивались агенты «Моссада». В министерство был вызван посол Турции и журналисты – чтобы зафиксировать его унижение: его усадили на низкий пуфик практически у ног двух заместителей Либермана, которые еще и отказались пожать руку послу на прощание. Сам Либерман, находившийся на Кипре, пояснил, что Турции пора научиться относиться к Израилю «с достоинством и уважением».

Можно было бы сказать, что Авигдор Либерман – плохой министр иностранных дел. Но плох он как министр только в той сложной системе взаимоотношений, которую призвана поддерживать современная политическая культура. А в той игре на упрощение, которую ведет Либерман, роль министра иностранных дел подходит ему идеально, и исполняет он ее виртуозно, меняя и ломая правила дипломатического протокола и прочие условности, на которых держится мир. И в этой игре Обама ему только что подыграл.

•  •  •

– Скажите, – спрашиваю я министра иностранных дел крошечной страны, – почему вас боятся?

– Наверное, потому, – отвечает Авигдор Либерман, – что я говорю правду, называю правду такой, какая она есть, не стесняясь обрисовывать реальные ситуации, не ищу каких-то там формулировок обтекаемых, называю истинные причины.

И тут Авигдор Либерман, уже спрятавший от видеокамеры свою толстую сигару, рассказывает мне, что он – Уинстон Черчилль. «Как его представляли? Как разжигателя войны, реакционера, экстремиста. И он пришел к власти, несмотря на то что находился в политической изоляции много лет. Именно таким, знаете, раздраженным стариком его все время представляли, но в конце концов, после нападения Германии на Польшу, все поняли, что, наверное, все-таки он прав и другого выхода нет. Апогеем, конечно, были Мюнхенские соглашения, когда приехал Чемберлен, размахивая зонтиком: “Я привез вам мир!” Я специально вытаскивал прессу тридцатых годов – она мало чем отличается от сегодняшней».

Нельзя сказать, что Либерман убедительно рассказывает о том, как сегодняшний день похож на канун Второй мировой войны в Европе. Но в другом ему удается убедить меня – в абсолютной искренности его тревоги. В том, что его резкость и непримиримость – как это обычно и бывает – вызваны собственным страхом перед неопределенным будущим. И всякий, кто считал этот страх необоснованным, после выступления Обамы вынужден будет свою позицию пересмотреть: Израиль, как и все мы, всегда один и всегда под угрозой. «Все плевали на Черчилля, – с горечью говорит Либерман. – Приписывали все смертные грехи, а Чемберлен был прогрессивным, таким милым человеком, который хочет мира. Тогдашнюю ситуацию мы сейчас хорошо себе представляем. Нынешняя ситуация ничем не отличается».

В то время как Либерман говорит о себе как о Черчилле, недоброжелатели сравнивают его с европейскими крайне правыми: Жан-Мари Ле Пеном во Франции, Йоргом Хайдером в Австрии, то есть с политиками-правдорубами той же вроде бы породы. Но и это сравнение некорректно, между ними и Либерманом есть важное различие: все они радикалы, но остаются в границах привычной политической системы, и только Либерман и те, кто за него голосует, являются по-настоящему чужими по отношению к тому государственному и политическому устройству, с которым они взаимодействуют. Либерман, проживший в Израиле две трети своей жизни, родом откуда-то извне. Дело не только в географии: его породила другая система – и, кажется, в этом кроется его секрет. Секрет того, как ему удалось устроить Израилю культурный шок.

•  •  •

Впервые я услышала об Авигдоре Либермане несколько лет назад по американскому Общественному радио. Я включила приемник в машине, когда сюжет уже начался, а потому пропустила вступительные слова – уловила только имя героя и рассказ о его политических позициях. Но что-то в рассказе о его взглядах – возможно, сочетание крайне националистических позиций с нерелигиозностью (корреспондент упомянул, что Либерман ратует за введение в Израиле института гражданского брака) – натолкнуло меня на мысль, что речь идет о политике с советскими корнями. Ведь такая очевидная невписанность в рамки демократических политических систем – вместе с неподдельным страхом перед огромным враждебным миром – все это узнава­емые черты постсоветской политики.

«Израиль – это самая большая резервация советских граждан в мире, – Роман Бронфман с той же печалью в голосе объясняет мне, на чем основан этот экспорт. – Здесь их больше, чем в бывшем Советском Союзе. И ядовитые ростки постсоветского сознания развиваются быстрее в тепличных условиях – и климатических, и относительной демократии. Они, например, путают свободу слова со свободой подстрекательства. У советского человека большое эго, большие претензии. Советские люди действительно много знают. Но еще они чего-то очень боятся. У них огромный родовой страх. Большое эго плюс большой страх – равно не­адекватная оценка ситуации».

В течение многих лет советских евреев, уехавших в Израиль, олицетворял Натан Щаранский – сначала как политзаключенный в Советском Союзе, потом уже как израильский политик. Щаранский – представитель относительно немногочисленного сообщества людей, для которых главным в эмиграции было не уехать из СССР, а приехать в Израиль. Когда одна из самых известных отказников, Ида Нудель, наконец прилетела в Израиль на личном самолете американского госсекретаря Джорджа Шульца и ее соединили с Шульцем по телефону, она сказала слова, которые мечтала сказать годами: «Это Ида. Я дома». Иммигранты-романтики продолжали традиции сионистов еще начала XX века, а потому довольно органично вписывались в устройство еврейского государства.

Но романтиков в этой иммиграции, как, наверное, в любой другой, было меньшинство. Основной поток репат­риантов ехал не в Израиль, а из Советского Союза, и ехал не из идеологических соображений, а из прагматичных: в поисках нормальной жизни. Эмиграция, которую принято называть «колбасной», была на самом деле потоком людей, настаивавших на своем собственном праве жить как без очередей в магазинах, так и без партсобраний. Иными словами, жить без усложнений. Именно такими эмигрантами были мои родители – главным политическим и человеческим решением их жизни было не класть жизнь на борьбу с советским режимом, а искать простого человеческого счастья там, где оно возможно, – и именно поэтому я узнаю Либермана буквально с полуслова. Как родственника.

Эту эмиграцию не объединяет никакая специальная идеология, кроме недоверия к идеологиям вообще. Поэтому до появления Либермана русскоязычные израильтяне вели себя на выборах непредсказуемо: в 1992 году именно так называемая Большая алия «завалила» правых и привела к власти Ицхака Рабина; затем эта часть электората массово переметнулась «направо». Либерману же удалось сплотить их с помощью вполне определенной риторики: «все очень просто», «давайте называть вещи своими именами» – в первую очередь те вещи, которые связаны с израильскими арабами. «До него этого не делали, – говорит Бронфман, – потому что у израильских политиков есть определенный код, приобретенное здесь понимание тонкости, сложности межэтнических отношений». Пост­идеологическая политическая армия, созванная Либерманом, обладает гигантским потенциалом: в конце концов, это сотни тысяч людей, доказавших свою готовность действовать самым решительным образом в ответ на раздражители. Они уехали из Советского Союза – большинство еще в те времена, когда ехали в страну совершенно неведомую – потому, что их там «достали». Теперь Либерман подталкивает их к выводу, что их «достали» и тут.

•  •  •

«Свою революцию мы совершили, – заявляет Авигдор Либерман в конце нашего разговора. – Нам удалось полностью изменить общественное мнение. Как меня воспринимали в 1996 году?! И как воспринимают сегодня! Чего только ни приписывали: и агент КГБ, и представитель русской мафии, и вообще двоюродный брат Распутина. Сегодня уже сотни тысяч израильтян голосовали за мою партию. Сегодня уже все, даже те, кто с нами не соглашается во многом, применяют наши аргументы и воспринимают наш подход».

Если он и преувеличивает, то не сильно. Уже после моего интервью с Либерманом среди американских дипломатических документов, обнародованных сайтом WikiLeaks, обнаружилось донесение американского посольства в Москве о визите Либермана в Россию в июле 2009 года. «Он держался как старый друг», – сообщалось в донесении. «Переговоры вел по-русски, рассказывал истории о Москве и курил, создавая комфортную обстановку для своих русских собеседников», а те в ответ «вели себя так, будто давно его знают». В общем, «они считают его своим».

Вот, собственно, тот диагноз, который никто не осмеливается произ­нести вслух: не Черчилль, не Ле Пен, вовсе не обязательно провозвестник фашизма, он – постсоветский политик. Именно это имеют в виду мои американские друзья, именно это почти проговорил бывший президент Клинтон. Постсоветская российская политика – страстная, ведомая не прагматикой, а страхом, вся выстроенная на агитации и пропаганде – теперь воцарилась далеко за пределами своей родины. Вырвавшись наружу, она пугает гораздо больше, чем когда была заперта в границах СССР. И привлекает – как все простое и запретное.