Страна полураспада

Я живу в семистах километрах от наиболее пострадавших от землетрясения, цунами и радиации районов Японии. Казалось бы, я мог спокойно наблюдать за происходящим издалека. Но сначала у нас дома жили беженцы, потом жена поехала волонтером в префектуру Фукусима, затем ненадолго туда же поехал я сам. Очень быстро стало понятно, что катастрофа такого масштаба затронет в той или иной мере каждого.

Стало также понятно, что японская система решения проблем не работает ни на уровне TEPCO – компании, управляющей АЭС «Фукусима», ни на уровне правительства. Сразу после землетрясения 11 марта США предложили Японии помощь с охлаждением реакторов, но предложение осталось без ответа. Как выяснилось потом, председатель правления ТЕРСО Цунэхиса Кацумата в этот момент отсутствовал и в компании просто не нашлось никого, кто решился бы взять на себя ответственность за принятие столь важного решения – речь ведь шла о том, чтобы навсегда вывести дорогостоящие реакторы из строя. Председатель в тот день был в Китае, куда на деньги компании пригласил прокатиться топ-менед­же­ров из медиабизнеса.

Вернувшись, господин Кацумата тоже действовал не слишком оперативно, поскольку любое решение в Японии принимается, во-первых, коллективно, с опросом заинтересованных лиц, особенно в высших инстанциях, а во-вторых, на основании прецедентов. На этот раз прецедента не было, а обмен мнениями занял слишком много времени, отчего меры следовали половинчатые и запоздалые. И в этом суть современной японской системы управления – она работает совершенно так же, как столетиями работала японская деревня, где не было сильных авторитарных личностей, принимавших решение единолично и сразу. Все решалось на основании долгих разговоров всех жителей и обсуждения мер, помогавших в подобных случаях в прошлом. На уровне деревни такая система функционировала вполне достойно. На уровне страны или крупной компании она работает несколько хуже.

Одновременно с городами и электростанциями пошатнулся очень важный для большинства японцев миф: миф об успешном продвинутом государстве, одним из главных атрибутов которого была ядерная энергетика. Выяснилось, что жителям бедных деревень, где возводили АЭС, платились довольно высокие (нередко по полмиллиона долларов) компенсации. При этом многие станции вставали возле так называемых хисабэцу бураку – деревень японских неприкасаемых, которых, несмотря на новые демократические законы, все еще воспринимают как людей второго сорта. Причем как раз они часто и шли работать на АЭС.

Еще один удар пришелся по вере в эффективность правительства и честность корпораций. Жители Токио в апреле в третий раз проголосовали на губернаторских выборах за господина Синтаро Исихару. Это политик, завоевавший популярность заявлениями о том, что сейчас главная особенность японцев – алчность. И что цунами – кара господня. Зато Исихара считает героями тех японских офицеров, которые несут ответственность за участие Японии во Второй мировой войне. Также, с его точки зрения, женщины, которые не могут рожать, – обуза для общества. А еще он заявляет, что хватит уже впускать иммигрантов из Китая и Кореи – от них вся преступность. Губернаторский пост много полномочий не дает, но характерен выбор японцев. За эти годы Исихара смог показать себя человеком, готовым стоять на своем до последнего, хотя практически все его реформы тормозятся более либерально настроенным правительством.

Видимо, Исихара популярен потому, что людям осточертела бесхребетность японской политики. Токийцам надоело, что все в правительстве, да и в компаниях типа TEPCO, работают с оглядкой на прошлое и на верхушку власти. Людям хочется лидера, который может пренебречь потраченными на атомные реакторы миллиардами, не задумываясь о последствиях, который может принять решение сам, а уж какое – не так и важно. И реакционер Исихара на это вполне способен.

С одной японкой из тех, кто проголосовал против него, мне довелось прожить под одной крышей неделю. В то время люди с востока, желая переждать период повышенной радиации, еще искали приюта на западе страны, и неделю в моем доме в Осаке жили беженцы из Токио – мать с двухлетним ребенком. В Токио было объявлено, что из-за радиации воду из-под крана не следует использовать для детей меньше года, а двухлетним уже вроде бы и можно, но ее ребенок родился довольно слабым, и родители, естественно, беспокоились. При этом из магазинов минеральная вода в бутылках пропала, а из яслей увезли почти всех детей – тех, у кого были родственники в не тронутых катастрофой регионах. Но этой семье, кроме как к нам, уехать было некуда. Родители женщины живут в городке недалеко от АЭС, и после аварии их переместили во временное убежище. Они крестьяне, и им было сказано, что на их земле нельзя будет ничего сажать в течение как минимум тридцати лет. То есть последние годы своей жизни – если им удастся вернуться в родные места – они проведут, глядя, как их земля, принадлежавшая семье с незапамятных времен, зарастает сорняками. Что же касается родственников мужа, то они жили в Иватэ и их жилища больше не существует.

Уложив ребенка, эта женщина приходила к нам с женой на кухню, мы сидели за пивом домашнего приготовления и разговаривали. И пришли к выводу, что Японии надо меняться. Что необходимы политические и культурные возможности для принятия более жестких, но оперативных решений. Но если нынешняя модель управления страной и компаниями, которая видна в поступках (или скорее отсутствии таковых) председателя правления TEPCO, уступит место авторитарной модели, проступающей в высказываниях губернатора Токио, то Япония рискует превратиться в националистическое государство, каким она была перед Второй мировой.

Четвертая катастрофа

Во многих странах восхищаются реакцией японцев на трагедию – и покорностью, с которой люди принимают горе, и готовностью принести себя в жертву ради общего блага, и практически полным отсутствием беспорядков и преступлений. Известно, что в районах, где почти совсем не было еды, где ничего не работало, люди, тем не менее, не брали даже продуктов из полуразрушенных магазинов. Но японское единодушие основано по большей части не на индивидуальных качествах – чести и патриотизме, оно зиждется на осознании, что на тебя всегда смотрят. Глаза людей в транспорте, глаза соседей, глаза коллег. Ты всегда ответствен за все, что ты делаешь, и каждый твой поступок будет проанализирован и оценен. В былое время это называлось сэкэнтэй – «твое тело в миру»; другими словами, то, как тебя видят другие. Последним оплотом сэкэнтэй в городах были торговые кварталы с их маленькими лавками, где люди перебирали друг другу косточки и приводили общество и всех его членов к общему знаменателю. Сейчас, когда люди в городах живут все более обособленно, а масштаб общества несоизмеримо вырос, примерно то же самое достигается понятием дзёсики – неким усредненным обывательским знанием о мире, обществе, приличиях и манерах, которое вырабатывается более или менее коллективно в СМИ, в органах самоуправления (там, где таковые еще остались) и в интернете, которым уже пользуется примерно восемьдесят процентов населения.Именно через интернет насаждается так называемое дзисюку – добровольное самоограничение, отказ от вольностей и демонстрация скромности перед лицом национальной трагедии. Отменяются пикники под сакурой, отменяется реклама на телевидении (потери от снятой рекламы, по некоторым оценкам, достигли миллиардов иен), отменяются всевозможные увеселительные мероприятия, туристические поездки и свадьбы. Каждое несерьезное высказывание какого-нибудь деятеля искусства в «Твиттере» – например, что сходил прогуляться, – немедленно вызывает бурю негодования. Экономисты называют дзисюку «четвертой катастрофой» после землетрясения, цунами и аварии на АЭС, а представители индустрии развлечений сетуют на то, что «в Японии нет нужды в деспотическом режиме – граждане сами лишают друг друга свободы слова».

Наличие дзёсики становится фундаментом, на котором, как кажется самим японцам, и стоит их демократия. Оно работает вместо привычных деревенских собраний, вместо обсуждений прецедентов – оно заменяет собой глас народа, оставляя при этом каждого индивидуума без голоса. И в этом смысле японская демократия абсолютна – народ полностью подминает под себя самого себя.Это движение к полной унификации всего и вся приносит хороший результат. В регионах, не пострадавших от стихии, чувствуется необычный ажиотаж, и даже люди, которые вроде бы не отличаются особенной отзывчивостью, без конца обсуждают трагедию, собирают пожертвования и оповещают о своих стараниях всех и каждого. Многие разговоры, особенно среди женщин среднего класса, звучат как состязания: кто сделал для пострадавших больше.

Но та же самая глубинная нацеленность на единство нещадно давит все проявления инаковости. Например, оказывается, что местные дети издеваются над детьми беженцев из Фукусимы, дразнят их: иди отсюда, еще радиацией заразишь. Некоторые гостиницы отказывают беженцам в приюте, боясь, что радиация перекинется с них на других гостей – или просто боясь слухов в округе. Администрация других гостиниц запрашивает у муниципалитетов, не опасно ли принять у себя того или иного клиента. Кто-то, поняв по номеру на машине, что водитель из Фукусимы, кричит ему: «Катись отсюда!» Пока что это всего лишь отдельные случаи. Но для жителей Фукусимы они предвещают тяжелое будущее.

Большинство японцев пока еще не видит страдальцев, те еще не переехали в другие города и села, где муниципалитеты будут выделять им пособия на проживание и хлопотать, чтобы их первыми взяли на работу – в обход местных, среди которых и так безработица зашкаливает. Они еще не стали неудобными чужаками, людьми, о которых никто ничего не знает, да еще и говорящими на странно звучащем диалекте северо-востока страны, малопонятном для японцев даже из близкого оттуда Токио. Сейчас остракизму подвергаются те, кто не сострадает. Но совершенно такой же остракизм ждет и беженцев из Фукусимы или Иватэ, просто потому, что они иные. Люди сострадают потому, что сострадают все вокруг них. Потому, что сейчас сострадание – абстрактный общий знаменатель. Одно дело сострадать издалека, не видя объекта сострадания. Или когда ты едешь ненадолго волонтером одарить несчастных чужих. И совсем другое, когда те же самые чужие оказываются в твоем доме.

Каждая «родина-мать» сплачивает людей по-разному. Самая грубая – общим противником. Самая умелая – едиными законами для всех слоев общества. А японская – дружным подавлением инаковости. Агрессией большинства против меньшинства.

Военное время

Город Минамисома, что в двадцати пяти кило­метрах к северу от АЭС «Фукусима», оказался вне зоны отчуждения, но и вне зоны безопасности – это так называемая зона «самостоятельной эвакуации», где жители могут оставаться на свой страх и риск. Вслед за женой, проведшей здесь неделю волонтером, я приехал сюда через полтора месяца после катастрофы – подвезти продукты и одежду беднейшим инвалидам, а заодно понять, что ищут в пострадавших регионах сто девяносто тысяч японцев, которые решили провести «золотую неделю» весенних праздников, разгребая обломки и раздавая гуманитарную помощь. В самой префектуре Фукусима, впрочем, добровольцев меньше всего.

– До пояса в тридцать километров волонтеры почти не доезжают, – говорит мне японец лет шестидесяти с лишним. Он выглядит так, словно не мылся много дней: очевидно, проработал здесь волонтером уже довольно долго. Из окна кафе, владелец которого одним из первых решил вернуться в город, виднеются поля в двадцати кило­мет­рах от АЭС, на них еще лет тридцать нельзя будет выращивать рис. Где-то за холмом – участок земли в километр шириной и сотни километров длиной, покрытый балками домов, искореженными машинами и рыболовными судами. А еще дальше – море, откуда пришла волна.

– Похоже на фотографии Токио после бомбежек, – говорю я.

– А война в Японии никогда не кончалась, нам и цунами никакого не надо. Где еще в мире мужчины приходят домой с работы только ночью, а? В какой еще стране у людей друзей нет? И почему именно у нас появилось слово «кароо-си» – смерть от перенапряжения на работе?

От поля обломков по недавно расчищенной дороге идет солдат в камуфляжной форме, идет к горстке домов, которые, хоть волна их и накрыла, смогли устоять на возвышении в километре от моря. Возле одного из них – маленький сарай для инструментов, в который местный старик собирает всякие памятные вещи. Солдат протягивает ему альбом с детскими фотографиями. Старик улыбается, берет, низко кланяясь в ответ, осторожно кладет альбом так, чтобы фотографии поскорее просохли, рядом с другими такими же.

– Я вообще в Кобэ живу, у меня маленькая бригада, делаем оснащение для супермаркетов. Рабочие у меня все бразильцы: наши-то, знаешь, грязную работу не больно любят. Ну вот, мы с бригадой работу закончим, откроется супермаркет, а потом приезжаешь туда через полгода – и вся торговая улица рядом с ним как вымерла, все лавки закрытые стоят. А с ними и община, считай, все – накрылась. Потому и нет в Японии общин, откуда им появиться без торговых улиц? И друзей ни у кого тоже нет. А вот бразильцы, знаешь, они другие: и развлекаются все семьями, сплоченные такие. Как закончится контракт, все на озеро куда-нибудь едут, палатки расставят и так живут себе неделю. Я пробовал тоже с ними ездить, да как-то не получается. Они работают, чтобы жить. А у нас все наоборот: живем, чтобы работать. Потому я сюда волонтером и приехал: тут сейчас людям не до новых машин да телевизоров. Ощущение в воздухе совсем другое.

В Кобэ, откуда приехал мой собеседник, шестнадцать лет назад было землетрясение, вполне сравнимое с теперешним. Тогда люди впервые за много лет почувствовали, что такое взаимопомощь, неправительственные организации стали появляться как грибы после дождя, и все, кого землетрясение сколько-нибудь затронуло, с тоской вспоминают чувство сплоченности сразу после катастрофы. В этот раз первые волонтеры приехали в Фукусиму как раз из мест недавних катаклизмов.

– Первыми приезжают сумасшедшие вроде меня. Неустроенные, недовольные, те, что участвовали в студенческом движении в семидесятых. А потом собираются и другие, помоложе. Христиане, романтики, выпендрежники. Приезжают не в старых джинсах и свитерах из UNIQLO, а в дорогих брендах для хайкеров. Эти ищут другой способ жить, но, приехав, по привычке начинают вкалывать как сумасшедшие, а когда работы нет, садятся на корточки и рвут сорняки у тротуаров, чтобы все время чувствовать себя хоть немного полезными. А новоприехавшие смотрят на них и стараются вкалывать еще больше, чтобы их не считали лентяями. И выходит в результате то же самое: все живут, чтобы работать, будто под дулом. Но это волонтеры, а пострадавшие живут иначе. И нужно им совсем другое – просто разделить с кем-то горе. Особенно здесь: этот город никто восстанавливать не станет.

Мой собеседник закуривает и снова заговаривает о войне.

– Понимаешь, после войны у власти ведь те же самые люди остались, те же семьи всем и заправляют. Вот и жизнь идет все та же – по законам военного времени. Гляди, сотни километров в воду смыло, радиация кругом, а народ живет себе, как жил, не жалуется – привыкший. Я вот недавно смотрел старый документальный фильм о том, как в Японии появились атомные электростанции. Показывали старика-американца, который вместе с газетным магнатом организовал тогдашнюю психологическую атаку. Никто тогда с атомом дела иметь не желал – что мы, дураки, что ли, после Хиросимы и Нагасаки? А американец – хитрый, говорит, японцы прочитывают в день минимум три газеты и только потом формируют свое мнение. Устроим в газетах кампанию про «мирный атом», передовые технологии да энергию будущего, и купятся все. У вас, японцев, говорит, целые редакции, а в каждой – штат отменных да покорных подчиненных. Отменные да покорные, это уж точно.

Мой собеседник сегодня уезжает. Дома новый контракт, новый супермаркет. Пройдет полгода, и еще одна торговая улица где-то далеко отсюда уйдет в прошлое. В то время как здесь, в Минамисоме, все наоборот: из города ушли все большие фирмы, банки, супермаркеты, закрылись даже больницы. Долгое время почтальоны отказывались доставлять почту. Открыты только мелкие лавки. В городе мало машин, и вскоре, когда уедут волонтеры и солдаты, их станет еще меньше. Город уже тихий – такой, какими наверняка были города в старой Японии, до войны, до модернизации, до японского чуда. И те сорок из семидесяти тысяч населения, которые вернулись – по бедности или же от любви к своей земле, – будут здесь жить по иным законам. Им уже не нужно соответствовать всеяпонским или западным требованиям. Не нужно жить с оглядкой на всевластный общий знаменатель. Они смогут положиться лишь друг на друга: ни индустрии, ни государству до них уже дела нет.

Полдень, я иду по дороге вдоль овощного поля. Старик-крестьянин, присев на корточки, работает на грядке. У опрятного дома напротив стоят трое мужчин за сорок и разговаривают: наверное, их фирмы закрыли, и им уже некуда спешить. Небо удивительно синее, и в этой округе, где о трагедии напоминают только крики воронов, ищущих трупы на той стороне холма, в воздухе чувствуется какое-то неяпонское спокойствие. Я вдруг понимаю, что чего-то не хватает. Ну да. В городе почти не слышно детских голосов.

Японские меньшинства

– Всю жизнь проработала с людьми, которых дискриминируют, а теперь, видишь, могу испытать дискриминацию на своей шкуре. Теперь мы в Минамисоме все «опасные» стали.

За моей собеседницей, пухлой сотрудницей маленького заведения для ухода за инвалидами – в основном с психоневрологическими проблемами, – стоит доска, увешанная посланиями, пришедшими из других учреждений такого же рода со всей страны. Корявыми, будто детскими знаками, на одном написано: «Держись, Фукусима!» Другое, понятное, видимо, только писавшему, гласит: «Про туалетт понял. Про вану понял. Посдравляю». Третье написано огромными знаками, которые совершенно невозможно разобрать, а рядом мелким аккуратным почерком, наверное, сиделки, подписано только имя автора. В верхнем углу доски – бумажка с сегодняшним уровнем радиации.

– Первые дни мы вообще ничего не знали. Цунами до этого здания не дошло – метров за девятьсот остановилось, от землетрясения тоже почти не пострадали, а потом вдруг началась эта история с АЭС. Полная неразбериха, и что делать – непонятно. По телевизору одно говорят, муниципалитет – другое. Радиацию же не видно, вроде живем как живем. Только вдруг все закрываться стало: магазины, банки, почта приходить перестала. Те, что в радиусе двадцати километров, у них выбора нет. А нам говорят: «Если хотите, оставайтесь – на свой страх и риск». Лучше бы от дома ничего не осталось – решать было бы легче. Некоторые уезжать стали – у кого было на чем. Бензина-то не было. Один бензовоз наконец при­ехал, да только водитель отказался в зону въезжать – встал за тридцать километров и стоит. Целый день искали кого-то в городе, у кого были бы права с разрешением на опасные грузы. По радио говорят: оставайтесь в помещении – а как еще за бензином в очереди семь часов стоять с баком в руках? Некоторые с детьми маленькими… Из больницы почти весь персонал уехал, осталось четыре человека на сорок больных – стариков с деменцией на инвалидных креслах. Ну, как-то их все-таки вывезли, только не знаю, сколько довезли, – человек тридцать стариков из деревень вокруг так и не доехали – умерли по дороге. А потом продуктов становилось все меньше, лекарств не хватало, я и выбралась в центр префектуры, сначала справку, конечно, получила, что незараженная, а то еще не пустят – сейчас на наши автомобильные номера косо смотрят. А там со всей страны столько еды да лекарств прислали… Я говорю: возвращаюсь в Минамисому, отвезу инвалидам да больным. А мне в префектуре говорят: не можем, мол, еще неизвестно, где кому сколько надо, как поймем, тогда и раздавать будем. Накупила сама лекарств, что смогла, и отвезла – а что делать? Из главных газет названивают, я им все объясню, а они мне говорят: сходите, мол, до берега, фотографий нащелкайте да нам мейлом пошлите – а сами и носа не кажут. Потом (или это до того было?) муниципалитет нанял автобусы на три дня, людей вывозить. А я все сидела, думала: ехать, не ехать… Один с психическим расстройством, когда в автобус сажали, испугался чего-то, убежал – долго его искали. А потом люди возвращаться начали – инвалиды первыми. Родителям инвалидов везде тяжело: в приюте для беженцев они обуза, у родственников долго не проживешь, где-то квартиру снимать тоже трудно – чужаком, в незнакомом месте, да еще с инвалидом. Если целая группа из Фукусимы, еще ничего, а когда ты один… Потом и крестьяне возвращаться стали – дом, хозяйство. Нет, продавать-то они выращенное не будут, только для себя…

Входная дверь приоткрывается, и в проеме показывается странной формы голова. Огромный лоб, выпяченный подбородок, а в глазах под густыми бровями – удивительное очарование. Моя собеседница встает, приветствует пришедшего.

– Скучно им дома сидеть, вот и приходят просто так, посмотреть. Мы через двадцать минут открываемся, – объясняет она и несет пустые чашки на кухню. На пороге вдруг останавливается, оборачивается ко мне. – Вы всем скажите, ладно? Что у нас тут обычная жизнь. Что мы – как все.

Быть как все. Жить как все. Или прозябать на обочине бодрого японского чуда, как на фоне японской модернизации живут многие инвалиды – прячась в четырех стенах, с рядком рисовых лепешек в холодильнике, сделанных стыдливо навестившим родственником на неделю вперед… В Японии или ты со всеми, или все против тебя. В лучшем случае – против тебя и очень тесного меньшинства иных, подобных тебе. Поэтому людям очень важно, чтобы обыденность не была нарушена – даже если для этого приходится притворяться. Это заколдованный круг, дурная бесконечность, в которой несчастье почти всегда умолкает навсегда и лишь в очень редких случаях подает голос – взрываясь воплем.

За соседним столом группа волонтеров составляет списки инвалидов, вернувшихся в город (как выяснилось, данные муниципалитета совершенно никуда не годятся). От них отделяется и подходит ко мне глава этого учреждения, пожилой человек в очках и без маски на лице – очевидно, ради той же обыденности в городе масок вообще почти не носят, так что я тоже ее не надеваю, чтобы не казаться чужим. Он показывает рукой на дверь. Мы выходим, я закуриваю.

– В других местах все проще – они, если постараются, смогут снова наладить жизнь. А когда нам вернут нашу землю? Через двадцать лет? Тридцать? Я раньше бухгалтером работал, так лет десять назад все фирмы-подрядчики АЭС вдруг стали зарабатывать все меньше и меньше. Я спрашиваю: почему? Они говорят: раньше регулярная проверка оборудования шла в течение одного года. Потом сократили до полугода. А в последнее время – вообще три месяца. Это и понятно: пока проверяют, и деньги подрядчикам платить надо, и электричество не идет. А в то время как раз по всей Японии начали кондиционеры ставить, электроплиты, «полный переход на электроэнергию» – тут не до проверок. Один старик-профессор, который им клапаны проектировал, вообще говорил: там половина оборудования рассчитана на двадцать лет. А они продлевают срок на тридцать, сорок, а правительство утверждает. Как вот теперь вдруг взяли и подняли допустимые значения радиации – мол, все вполне терпимо, жизнь идет как обычно.Мой собеседник вздыхает. Рядом с ним на земле стоит мощный внешний блок кондиционера. А за окном в комнате, из которой мы только что вы­шли, на самом видном месте красуется огромный плоский жидкокристаллический телевизор, который, кажется, не выключают весь день – как и везде. Волонтеры начинают расставлять тарелки с рисом. Ставень приоткрывается, и из окна высовывается и сразу же пропадает все та же странной формы голова, на этот раз с довольной ухмылкой на губах.

– Мы теперь с ним повязаны. Он увечный, а я из Фукусимы. Что называется, дискриминируемые меньшинства, – усмехается мой собеседник и уходит в дом.

Заколдованный круг

Катастрофа на АЭС прочертила трещину в монолитной стене японского общества – трещину, которую, по крайней мере сейчас, игнорировать просто невозможно. Станет ли она шире, рухнет сама стена или нет – говорить еще рано. Сегодня можно лишь пытаться обрисовать ее теперешние контуры. Ориентир на обыденность под страхом остракизма срабатывает прекрасно в случае обычного стихийного бедствия – пострадавшие получают сущие гроши на отстройку новых домов и делают все, чтобы скорее стать как окружающие, дома которых стоят, не тронутые катастрофой.

На этот раз такой сценарий не срабатывает. Как минимум во многих городах и деревнях префектуры Фукусима обыденность не восстановить еще очень долго. Радиация в море, быть может, навсегда разрушит повседневность многих других в регионе Тохоку – и рыбаков, и крестьян. Цена, которую приходится платить за имидж продвинутого государства, за яростный свет городов, бесчисленные кондиционеры и пять миллионов торговых автоматов, оказалась на этот раз слишком высока для такого количества людей, что меньшинством их уже не назовешь. Найдется ли у них голос? Или даже теперь сработает самоцензура, и они тоже замолчат в заколдованном круге японской обыденности?

Японское общество, как никакое другое, способно спрятать недовольных, спрятать иных, спрятать слабых. Это доказывает растущее число (счет идет на сотни тысяч) так называемых хикикомори – людей, которые живут на деньги родителей, практически не выходя из дома, предпочитая узким социальным рамкам острую социальную самоизоляцию. Или почти всеобщая готовность гордо сказать, что Япония – страна японцев, игнорируя постоянно живущих в стране иностранцев. Или место, которое общество на протяжении десятилетий уделяло инвалидам, – специальные учреждения с высокой стеной да парой овчарок, неизменно расположенные далеко в горах. Способность общества к конструктивным изменениям определяется как раз отношением наименее пострадавших к наиболее, отношением сильных к слабым. Установка на национальное агрессивное единодушие означает, что большинство решений принимается в Японии единогласно, а голоса против если и звучат, то только нервным и безнадежным шепотом. Поэтому таким городам и деревням, как Минамисома, скорее всего, будет отведено вполне легитимное место на задворках японского чуда – среди других деревень неприкасаемых, забитых и забытых.

После землетрясения часто трудно решить, надо дом перестраивать или достаточно просто замазать трещины шпаклевкой. В моем доме, построенном тридцать лет назад, таких замазанных трещин немало. В здании японского чуда их гораздо больше. Мне кажется, пора уже взяться.С