Фоторобот Евы

 

Звонок. Молчание. Повесили трубку. Через пятнадцать минут новый звонок.

– Можно Петю? — вкрадчивый голос.

– Его нет. Что передать?

– Скажи: Ева!

В этот же вечер позвонила Оля. Жена Петиного сослуживица. Пара иногда наведывалась к Селезневым. Оля начала про стиральную машину, сломавшуюся из-за шерстяного носка. И дальше, сквозь зевок, между прочим:

– А ты уже знаешь Еву?

– Кого?

– Ой, ну Ева… Ева Котова. Только я тебе ничего не говорила! А то мой меня убьет. Короче, новенькая у них. Вся из себя. Вроде твой к ней не ровно дышит.

– Мой? — выдохнула Даша, оживившись от ужаса. — Ну-ка, ну-ка, очень интересно…

– Да ладно тебе. Может, это все фигня. Забудь!

Так и поговорили, но два слова «Ева Котова» красной электрической строкой бесконечно поплыли в потемневшем сознании Даши. Ева казалась пухлой и гладкой девой, нагой и с молочной кожей, но Котова — худой, шершаво-обветренной, пристальной бандиткой. Какую из них Даша возненавидела больше — неизвестно.

С Петей поженились год назад, быстро, через два месяца после знакомства. Встретились на оглушительном сорокалетии у художника Никодима, мохнатого обезьяна. Даша в ее двадцать пять работала дизайнером, сочиняла внешность для разных помещений, Петя, двадцать восемь, был одним из технических менеджеров в большом издательском холдинге. Она — блондинка с решительным лицом и монгольским разрезом карих глаз. Он — лысеющий, подвижный, розовый ушами. Оба высокие. Разговорились, ушли со дня рождения, и засели в «Шоколаднице» за горячим шоколадом до самого рассвета. Петя, педант и прагматик, признался: к Никодиму заглянул с неохотой, юбилей все-таки, а обезьян оформляет серию детских книг издательства. Дашу вообще случайный ветер занес на этот праздник: получила в фэйсбуке автоматическое приглашение — художник зазывал пол-Москвы.

Повзрослели на год, и почти ничего не изменилось, кроме того, что стали мужем и женой, и Даша, родом из Орла, уже не торчала в съемной однушке в Братеево, а переехала к москвичу Пете в его трехкомнатную окнами на Белорусский вокзал.

Петины родители жили в Канаде. Пыталась прорасти в него — отвезла к своим, в Орел, губастый свекольный отец басил: «Чтоб нашему роду не знать переводу!», Петя мял край скатерти, уши побелели, отравился, ночь блевал, свекровь сердобольно и нудно отпаивала его водой: «Чайник надо выпить! Не меньше чайника, слышите?» Даша хотела ладить со всеми, кто его окружал, и привлечь их на свою сторону. С женой приятеля Олей стала трещать без конца по телефону — лишь бы прорастать… И к художнику-обезьяну в мастерскую несколько раз заходили — какой ни есть, но он же их свел. Даша с сослуживцами даже просила познакомить. Петя недоумевал: «Зачем они тебе? Мы не дружим», но этой зимой их всех увидела: заехала на корпоратив перед Новым годом в кабак, где во мраке пахло шашлыком. И там под раскаты Ваенги успела оглядеть всех и ощупать в кружении — телки унылые, пара блядовитых — сплясала, выпила бокал, полюбезничала с начальником отдела, похожим на огрызок груши. В туалете, красясь, дождалась выхода пьяноватой мелированной бабы, и спросила:

– Ну чо, весело?

– Ну, — ответила та, открывая кран на всю мощь.

– А я Селезнева жена…

Баба в зеркале подмигнула:

– Похожи. Он у тебя — нормалек, вроде не пьет особо.

– Ему и нельзя. Сердце больное, — сочиняла Даша. — Ему ни грамма нельзя, понимаешь? А не то что рюмку, другую. А он… Ты это… — она спрятала в сумочку помаду, и достала мобильник. — Меня Даша зовут. Тебя?

– Света.

– Держи в курсе, если чо. Сама понимаешь… Вдруг с ним чего…

Они обменялись номерами.

 

 

Наступала весна, и Петю подменяли — с каждым днем резче. Был то ласков, то груб, и все время ее касался — хватал, поглаживал, щипал. Как будто издевался. Рассказывал похабные анекдоты, какие обычно травят второгодники, и сам смеялся. Приходил поздно, и, неудобно прижав, долго держал в прихожей, пахло кисло вином или горячо коньяком. Предложил в воскресенье сходить в зоопарк. В зоопарке она почувствовала себя матерью трудного ребенка. Он потешался над верблюдом, кривил рожи у клетки, точно выпрашивал плевок, и в результате чуть не подрался с возмущенным и пузатым отцом семейства. Зато жалел облезлого медведя, даже гладил прутья, глубоко запуская руки: медведь по счастью был вял.

На восьмое марта, кроме цветов и духов, подарил ей картонку.

– Это Никодим нарисовал!

Багровое солнце над черной жижей. В могучей грязи — красные осколки отразившегося света.

– Как называется?

– Весна 18-го года. Нравится, а? Скажи!

По карманам набивались комками деньги, за которыми не следил (раньше все купюры гладенько лежали в портмоне). Потерял важную папку. Чертыхался. Звонил на работу, перерыл дом, сел и хлопнул в ладоши: «Да что эти квитанции рядом со смертью! А с любовью? Скажи!». И засмеялся. Он последнее время много смеялся, и Даша по-настоящему увидела его зубы — мелкие, ровные, очень белые.

Ночами обнимал ее зло, мял, как бы даже с отвращением. Однажды Даша заснула, и он ей приснился, Петя. Почему-то в Орле, в темном Сквере Танкистов, где днем она гуляла девочкой, где ночью целовалась после школьного выпускного. Он уходил все дальше от яркого и лохматого «вечного огня». В белой рубашке продирался сквозь ветви и листья, раздвигал их, отпихивал — и на миг поддавшись, они возвращались к нему хлесткими ударами. Он упорно шел, пытаясь новыми зарослями отгородиться от огня, блики настигали, облизывали, выскакивали вперед. Он уже бежал, наклонив голову, хруст усилился, и сквозь эти помехи и всполохи прозвучал голос, въедливый и назидательный, как у сказочника на советской пластинке: «Он никого не любил. Он еще полюбит».

Она проснулась с колотящимся сердцем. На часах светилось: 02.37. Петя сопел рядом.

Уже ближе к вечеру, поджидая мужа, Даша сняла трубку и услышала наглое: «Скажи: Ева!». Потом позвонила Оля и легкомысленно одарила двумя словами, отозвавшимися ненавистью и испугом: «Ева Котова».

Уйти вот сию же минуту? Или встретить вопросом: «Ну и как, какая лучше? Лучше какая?» Вмазать широко по щеке и до уха? Разорвать карточки? Или не думать? Не думать ни про что? Или вызвать его ревность, дать понять, что и у нее есть кто-то? Или все точно выяснить, а уже потом?.. Решила: сначала выясню.

Облазила сайт «Одноклассники», обыскала «Вконтакте», прошерстила фэйсбук. Евы были, Котовы были, и несколько Котовых Ев нашлось, но либо старухи, либо школьницы. Еще обнаружилась пара картинок вместо фотографий — мультяшный монстр с клыками и жирная алая роза с золотым нимбом надписи: «Добавляю только по любви!», возраст у розы был 102 года.

Петя пришел домой поздно, она притворилась спящей, он быстро заснул.

На следующий день за бизнес-ланчем в кафешке подле офиса Даша поделилась всем с лучшей подругой, рязанской ровесницей.

– Тань! Будь ты человеком. Сходи.

– А почему ты сама не пойдешь?

– И что я там скажу: здрасьте, вот явилась к муженьку. Та-ань, ну мы договорились, да? Иди. Прям сейчас садись в метро и езжай.

– И что я увижу?

– Просто посмотри: какая она. Я знаю: у них отдел маленький. Два кабинета. Вахтер всех пускает. Зайди и спроси: «А где Ева?». И…

– И убить?

– Хорошо бы. Наплети ей что-нибудь. Потяни время. Обнюхай. Чем душится? И разгляди ее. Да, главное — разгляди хорошенько. Как одета? Рост? Жирная, худая? Сиськи там, жопа. Волосы, глаза. Мне все важно!

В тот же день часов в пять они сидели в том же кафе, и Таня рассказывала:

– Короче, мне повезло: охранник внизу пакет дает: «Принесли тут чего-то, захвати с собой». Поднялась, вхожу в кабинет, слышу одна другой: «Ева, отвали», так я поняла, кто из них Ева. Протягиваю ей пакет, мол, я курьерша, и рот до ушей: «Какое у вас имя красивое!». Она засмущалась. Глаза отводит: «Д-д-думаете?». Заика! А другая ее подкалывает: «Ева пошла налево!», вокруг все стали смеяться…

– И мой?

– Нет, твой бумагами шуршал.

– Какая она?

– Мелкая. Щуплая. В очках.

– В очках? А волосы?

– Цвет какой-то неопределенный. Она из дверей шмыгнула, я за ней. Она мне: «Вы не представляете, как меня все достали!». И все это заикаясь. Нос длинный, сама в конопушках. Понюхала я ее, как ты просила. Фу, корка сырная. И платьице хреновенькое такое, черное, синтетика, еще больше ее кости подчеркивает. Мне кажется, она вообще девственница.

– Да ладно!

– Даш, какое ревновать? Таких жалеть надо! Я тебя умоляю…

Вечером муж опять задерживался, и Даша позвонила Оле.

– Не отвлекаю?

– Укладываю змеенышей. А чего ты хотела?

(У Оли была двойня.)

– Олюш, милая, это… Вот ты говорила. Про эту. Про Еву, правильно? Ты ее видела?

– Один раз, — с неожиданной серьезностью ответила Оля. — В кино они ходили всей работой. Сереня меня брал.

– И мой тоже там был?

– Был.

– Понятно.

– Не переживай ты, он до конца не досидел, убежал. Ты про Еву? Я тебе отвечаю: видела.

– Уродка?

– Даш, почему сразу уродка? Я тебе говорила: вся из себя. Выпендрежница. Упакована. Рыжая. Глаза зеленые. Веснушки. Духи дорогие. Всех строит. Мужики вьются. Бабы злятся. И чего она на работе этой забыла? Она из питерских. Брат ее старший вроде директор банка, а папаша в мэрии работал.

– Очкастая?

– А?

– В очках она, спрашиваю?

– Погоди, вспомню… Точно: нацепила, когда уже сели. Ну, такие — стильные. Узкие стекла. Я же говорю: упакована.

Даша разъединила связь.

Пришел Петя, пахнущий душно вискарем, с аппетитом поужинал, почти молчали, то и дело поглядывал на нее и задерживался взглядом, разделся, включил телек, лег. Даша заперлась в ванной. Она тонула в пене под грохот воды, в дверь заскреблись: «Ты живая там?» — «Да!» — крикнула. — «Любимейшая!» — протянул он с писком, какая-то издевка, она прошептала: «Иди на…», и больше не отвечала.

 

 

Она лежала в воде и возвращалась в гулкую мастерскую. Может быть, ее с Петей сблизила растерянность перед мутной толкучкой художников, где обнаружили себя одинокими чужаками? А если бы встретились в кабаке под песню Ваенги или на размеренном фуршете — притянуло бы друг к другу? Заметил бы он ее, а она — его? А была ли вообще любовь между ними? Или было вот как: смех, слова, смех, шоколад, рассвет, поцелуй?.. Назавтра киношка, вино, и первая постель… Поездка на Крит, купание, лодка с прозрачным дном, обратный самолет, Москва, измятое белье, совместные засыпания, пробуждения, совместная простуда. Валялись рядом. И решили продолжать валяться, и в этом даже расписались.

Зачем держаться за него? Зачем в него прорастать? «Но я же его ревную! — подумала в такт шумящей воде. — Не хочу терять!». Она его любила спокойным, глядящим деловито и надежно. Любила уши, на Крите ставшие от солнца, как курага. Любила и последнее время, хотя стал прибалдевшим и развинченным. Нет, вчера полюбила. Только вчера. Узнав про Еву. А сегодня полюбила еще больше.

Даша вспомнила слышанную от бабушки историю про ревнивую жену-селянку. В обычный неприметный день, когда муж уехал в город, влекомая неведомой силой, залезла в автобус, приехала в тот город, прошла насквозь, и на окраине сквозь дворы подступила к почернелой деревянной хибаре, поднялась по лестнице на второй этаж, в коммуналку, и, безошибочно свернув в третью дверь слева, обнаружила сумрак и пыхтящую гору талого снега: потный муж на потной незнакомой бабе. «Поскандалили. Будь здоров. И помирились. Куда денутся. Браки на небесах заключают, слыхала? — важно выводила мораль бабушка. — Так что ты, Дашка, такого ищи, чтоб ты его за версту чуяла». Эта нелепая «верста» почему-то превращала бабушкину историю в невыносимую. Как будто бабушка, вышедшая в семнадцать за соседа и всю жизнь с ним прожившая, и родившая Дашину мать, вышедшую за одноклассника, рассказывала все из каких-то нечистых и болезненных побуждений. Зачем? Издевка над женщинами и мужчинами была в бабушкином рассказе.

Даша всегда хамила бабушке, затыкала, когда та принималась сызнова излагать историю прозорливой ревнивицы. Но сейчас, лежа в ванной, прикрыла веки и попробовала искать. «А могу ли я, как навигатор, определить, где он с ней встречается? Где сегодня они были? Где следы оставили поганые свои? В гостинице? У нее дома?» Почему-то всплывали «проспект Жукова» и «Большая Полянка», и еще с закрытыми глазами она начала чувствовать стыдное и стремительное возбуждение жертвы…

Выключила воду, скользнула в комнату, Петя сопел. Схватила его мобильник с подоконника. Принялась листать. Эсэмэски. Ева. Ева. Ева. «Мы увидимся?», «Пойдем поедим!», «Куда ты ушел?», «Ты уже дома?», «Заяц, ты такой сегодня свежий!». Петя заворочался и застонал. Даша бросила телефон, и нырнула под одеяло.

Утром на работе обнаружила послание в фэйсбуке.

«Даша, дорогая и хорошая! Ты прелесть. Могу на ты? Бродил и залюбовался. Бум дружить? J».

Даша добавила «Толяна Степанкова», на единственной картинке — голый по пояс напрягал мышцы удалец в ковбойской шляпе, похожий на кого-то третьеразрядного голливудского актера. «Дашуль, что сегодня вечером? J». Хотела ничего не отвечать, но ответила: «Ничего». — «Дашуль, идем на концерт! 20.00, “Дача”, поет Библиотекарь. Это весело и страшно! J». И клуб, и певец были ей неизвестны, и тем охотнее подмигнула неизвестности.

Она складывала в компьютере цветные квадратики, измышляя интерьер очередного музея чего-то там современного. Но забылась, потерялась, стало казаться, что гадает о судьбе, в глазах потемнело, Даша зажмурилась, и началось снова-здорово: «Проспект Жукова», «Большая Полянка», и зачем-то проковыляла странная пара: «Ховрино-Новокосино». Захотела немедленно позвонить Пете, и даже шлепнула себя по правой руке брезгливой левой.

Вышла из офиса, встала на тротуаре, нерешительно разглядывая мобильник. Нажала кнопку. Светлана (бабища с корпоратива, из кабацкого туалета) долго не могла взять в толк, кто и зачем звонит, но Даша воспаленной скороговоркой объяснила: я жена Селезнева, вы должны меня помнить, пожалуйста, тише, это касается его здоровья, я очень прошу, нужно встретиться, он погибает, я все объясню…

Проехав три остановки на метро, она стояла в Макдоналдсе в очереди, растянутой коллективной волей к обеду. Рядом стояла Света, мелированная и пухлая.

– Что с ним, рак? — спросила она с бойкой готовностью.

– Сердце, — сказала Даша. — Я не знаю, что мне делать. Только не говорите ему. Это неловко. Об этом не говорят вслух. Я просто боюсь… Вы ничего странного не замечали?

– Мужик как мужик, — Света презрительно пожала плечами, кажется, досадуя, что у Пети не рак.

– Он много пьет. Он стал много больше пить последнее время. А если с ним будет приступ? Кто ему поможет? Нужна женщина, — пытливо сказала Даша, — которая поймет…

– Евка на медсестру училась. Не боись, откачает.

– Кто?

– Евка, чудо-девка, я ее так зову. Она у нас работящая. Из Хохляндии.

– Откуда?

Света задумалась, и звонко повторила:

– Из Хохляндии! У нее удар крепкий, мигом оживит. Недавно картину вешала, херак, и разом прибила. Слыхала, чего в Ливии творится?

– Чего?

– Того… У этого… как его… целое стадо медсестер-хохлушек. Лучшие врачихи. Ты за Селезнева не переживай. Евка ему помереть не даст. Смотри лучше, как бы она его не сманила. Борщ с пампушками, вареники с вишней… Кто устоит? Да не хмурься ты. Шучу, шучу. Ты что берешь? Я бургер буду и два чизбургера.

В восемь без двух минут Даша подошла к клубу «Дача» в одном из центровых переулков. Кавалер из фэйсбука обещал ждать в шляпе у входа. Но никого в шляпе она не увидела, и, помявшись на улице, заплатила двести рублей. Внутри было человек двадцать, все ерзали и курили. Подростки, дамочки, какие-то хмыри вроде тех, что пировали на празднике у художника Никодима. «А может быть, это он — Толян? – думала она, разглядывая певца. — Он так заманивает к себе?». Человек в черных кожаных штанах с подтяжками и красной рубахой, закатанной по локти, со смоляными обильными волосами, забранными в хвост, и круглыми живыми глазами, восседал на шатком стуле, и тренькал, настраивая гитару. Внезапно заговорил, нежно и негромко:

– Друзья, сегодня я спою вам новые песни из цикла «Евическое».

И тотчас затянул высоким ласковым голосом, вмиг напомнившим о солнечных садах и гроздьях спелого винограда:

Я простилась с таинственной плевой,

Зря назвал меня папочка Евой,

Не Адама нашла, а Адольфа,

И отныне я луза для гольфа…

Даша вскочила, ринулась на выход. Толкнула стальную дверь. Сбежала по ступенькам. Смеркалось, стояла пробка, невесело краснея огнями стоп-сигналов. Сзади хлопнула дверь.

– Шняга? — приветливо спросила девушка. — А, по-моему, клево! Надо просто вслушаться.

– Еще чего, — буркнула Даша и ощутила страшную усталость.

Шатнулась.

– Ой, вам плохо? — девушка процокала по ступенькам, подхватила, повела переулком, заботливо щебеча: — Вы не беременны? А что с вами? А, ясно: там накурено! Здесь есть «Шоколадница»…

– «Шоколадница»? — Даша вошла в кафе и поняла: вот оно — то самое место, где после знакомства сидели с Петей до рассвета.

Значит, где-то поблизости мастерская Никодима.

– Воды, — попросила Даша официанта, — и шоколада.

– И виски — два по сто… Чтоб расслабиться… — девушка бережно потрогала ее волосы. — Природная блондинка? Надо же, глаза карие, а блондинка.

– Ты тоже ничего, — слабо улыбнулась Даша. — Студентка?

Та засмеялась, замерцала, светлоглазая, какая-то вся неуловимая:

– Третий курс!

Через час, глотая третью порцию виски, Даша докладывала:

– Представляешь, Нина, он мне приснился. Бежит. У нас, в Орле, в Сквере Танкистов. К любви бежит. Через заросли.

– Это ты по дому тоскуешь, — заметила девушка, обкусывая дольку лимона. — Съездила бы к родным.

– Куда я без Пети?

– Лето скоро. Где отдыхать будете?

– Не знаю.

– У вас ребенок? Нет. Ты без работы? Нет. Приди и вещи собери.

– Как я смогу?

– Молча.

У Даши затренькал телефон. Она показала через стол: «МУЖ».

– Отключи! — замахала Нина.

Даша, мстительно усмехнувшись, надавила кнопку отбоя.

– А она? Нет, сначала я с ней разберусь! Пойду к ним в контору и расцарапаю ей всю рожу.

– Вдруг она сильнее?

– Вот! Молодой человек, еще сто! И воды! Вот! В этом-то и дело. Я не знаю, какая она. Все говорят разное. Фоторобот не составишь. То ли бабища — ух, то ли шмакодявка, то ли сучка гламурная, то ли ученый сухарь…

– А все всегда разное говорят. Не замечала? Хорошо, узнаешь ты, и что? Оденешься, как она? Как она надушишься? Или наоборот? Я на одном сайте вычитала, что надо помойное ведро опрыскивать духами соперницы, и мужа заставлять выносить, тогда запах мусора станет для него запахом этой женщины.

– И что, он на мусор возбуждаться начнет? — Даше становилось все легче.

Они пили снова, Нина выкладывала про себя, в основном про собаку и кошку. «Какая ты умная, хоть и студентка!» — твердила Даша. Она вспомнила давнего пса, и, перебивая и повторяясь, рассказала о любви к нему и его смерти. Он стал стар, и плакал огромными слезами. Она завтракала, он закрыл глаза на кухне, ей надо было идти в школу. Выпила еще, и уже казалось: пес Жулик — главный, и смерть его — главное, и их собрали поминки по нему. Она хотела включить телефон, но Даша убежденно сказала, что кобелей дрессировать надо, а некоторых навсегда отвадить.

Они ехали в такси рассветной пустыней, подпевали радио с заднего сиденья. «Я ищу в этом городе женщину!» — хрипел Лепс. Машина встала у подъезда. Ранее утро позднего мая.

– Сегодня же зафрендимся! — пообещала Даша.

– Обязательно! — новая подружка притянула ее за макушку и впилась в губы холодным и влажным победным поцелуем.

Даша поднялась в лифте.

Петя сидел за столом. В трусах. Пахло кофе.

– В чем дело?

– В чем надо!

– Где ты была?

– С кем надо!

Он встал, замахнулся. Она отпрянула, и закричала:

– Иди, трахай свою Еву!

– Какая Ева?

– Где ты ее трахал? У Никодима в галерее? Позировали ему, а? Голышом? Сволочь!

– Погоди, погоди, — он ловил ее, а она уворачивалась, и так они танцевали по кухне. — Это бред… Ладно, она лезет ко мне. Но я-то, я кремень. Понятно? С кем ты была?

– Ни с кем!

– С кем?

Они перекрикивались, задыхаясь.

– С подругой. А ты? Ты почему стал другим?

– Каким?

– Дурным! Веселым почему?

– Я? Я тебе не говорил… Я долго думал. Ты мне очень нравилась, но я все время… Как будто присматривался… А весна началась, и, прикинь, присмотрелся! Ты любима. Любиманька. Любимейшая. Единственная!

– Я видела ее эсэмэски! Не трогай меня!

Даша изворачивалась, но все податливее, он обхватил ее и закружил.

– Я чист, чист, чист, — говорил, медленно кружа, и смеялся мелкими, очень белыми зубами. — Ты ее видела?

– Нет.

– Показать?

– Покажи!

Стремглав принес ноутбук, и загрузил. Россыпь фотографий. Фото на фоне эмблемы издательства, похожей на сиреневые рога. Тетки, мужики, все какие-то постные, но беспутные, с натянутыми улыбочками, и она.

– Она! — тихо узнала Даша.

Еще фото. Она рядом с Петей.

И было уже не важно, почему Оля сказала о ней, о проклятой «Еве Котовой», подученная или от души, и даже не важно: врет Петя или нет, и не было сомнений, кто писал на фэйсбуке, и заманил на концерт, и пил с ней всю ночь. Даша еще разглядит ее. Хорошенечко. Еще разглядит.

Она скривилась, вспомнив рассветный поцелуй, как будто сырую рыбу, которую приложили к губам.