Учимся хоронить

Как-то раз мне пришлось побывать на двух похоронах подряд. Одни – московские, с суетой вокруг похоронного сервиса и нервным выбором ритуала. Отпевать или нет? Он вроде крещеный был, но в церковь не ходил. А если не отпевать, то что делать? Речи над гробом толкать, по-советски? Ничего по-настоящему проникновенного сказать не получится, а любая фальшь в этом деле убийственна для близких покойного. Никто толком не знал, что вообще полагается делать, когда откроются двери в траурный зал.

Мировые культуры предлагают бесконечное количество ритуалов – от профессиональных плакальщиц до коллективных танцев. Проблема только в том, что мировые культуры, со всем их разнообразием, не могут заменить нам нашу собственную. А собственную культуру похорон мы утратили. В тот день несколько сотен человек с трудом поместились в небольшой комнате, увешанной черной тканью, дешевыми искусственными цветами и бумажными иконами, чтобы молча, по очереди, протискиваться к гробу, бормоча что-то про невосполнимую утрату. Потом кто-то самый ответственный сказал несколько банальных слов – спас ситуацию. И наконец служители несостоявшегося культа привычно отогнали родственников, забили гвозди и уволокли гроб в автобус.

Вторые похороны были деревенскими, с суровой последовательностью действий и правил, с предельно регламентированным ритуалом. Два дня тело покойного лежит в доме, а родственники при нем дежурят по очереди: ему ни на миг не положено оставаться одному. Родственников на все время не хватило, поэтому и я провела полночи у гроба. За это время меня посетили все мыслимые для «городских» страхи перед покойниками, чтобы потом бесследно исчезнуть. На третий день с умершим прощаются в первый раз, коротко, грузят в автобус вместе с родственниками и друзьями, но незадолго до кладбища выгружают обратно. На территорию нужно заходить в определенной последовательности: сначала родственники, потом гроб с телом и только потом те, кто не связан с покойным кровным родством. Иначе, говорили знатоки, покойный приберет с собой еще кого-нибудь. Наконец, добравшись до места, гроб снова открывали, прощались с умершим основательно, в последний раз, после чего быстро опускали в землю и медленно уходили домой – пешком.

То ли потому, что деревня была не слишком глухой и давно подверглась разложению, потеряла свою патриархальную культуру, так и не приобретя при этом городской, то ли потому, что так и было в самые традиционные времена, но вопрос о правильности ритуала был, пожалуй, самым главным на этих похоронах. Правильно ли мы все делаем, что за чем должно следовать, кто стоит у изголовья, а кто – в ногах, какие слова говорим, а какие говорить ни в коем случае нельзя... По каждому вопросу среди участников непременно отыскивались знатоки, сильно облегчая дело остальным.

Одним словом, разница между ритуально мобилизованными жителями деревни и московскими интеллигентами, которые попросту не умеют хоронить, была колоссальной. Примирились эти два сценария только во время поминок: салат оливье, блины и дурацкая рюмка с водкой, накрытая куском черного хлеба, оказались единственной символической связью двух совсем разных обрядов.

Вскоре из случайных новостей я узнала о том, что в Новосибирске открылся новый крематорий, который сочиняет для своих клиентов ритуалы на любой вкус. Можно выпустить белых голубей, можно позвонить в колокол, заказать живую музыку, устроить длительное шествие за гробом, зажечь фонарики... В конце концов, можно просто отпеть усопшего. А можно еще при жизни заключить контракт и написать сценарий собственных похорон.

Я даже вступила в переписку с одним юным сотрудником крематория, и он первым делом рассказал мне, что удивлен, как это ему посчастливилось попасть на это предприятие, во всех смыслах замечательное. Горячность меня слегка напугала, но интереса только прибавилось. Кто эти люди, решившие научить жителей большого города хоронить своих мертвецов? И да, кто эти люди, готовые во время похорон выпускать голубей, бить в колокол и зажигать фонарики?

Деятельность Новосибирского крематория, а особенно его активные связи с общественностью, частые публикации новостей и интервью выглядят довольно странно. Новости из пресс-службы закономерно оказываются в рубриках «приколов»: крематорий купил верблюда, открыл музей похоронной культуры, собирается предложить новую услугу онлайн-похорон, готов отправить урну с прахом в космос. То ли глумятся над мертвыми, то ли просто фрики, то ли... миссионеры?

Из пресс-релизов крематория я уже знаю, что его основатель и инвестор Сергей Якушин, переводчик по образованию, не только делает бизнес, но и планирует изменить отношение к смерти в России. Теперь я еду в Новосибирск, чтобы получить ответы на остальные вопросы.

Принцип неразборчивости

«Здесь у нас цех по изготовлению гробов. А здесь производят урны: мы поставляем в Москву до четырех тысяч урн в месяц и еще тысячу – в Питер. Еще мы шьем похоронную одежду на всю страну – вот пошивочный цех... А в этом здании будет музей мировых погребальных культур...» Я попала на территорию Новосибирского крематория со служебного въезда, и теперь мы с пресс-атташе Алексеем Кошляковым прогуливаемся между одинаковыми одноэтажными строениями. Все они покрашены в белый цвет с жирной траурной полосой посередине. Минуя бывшую котельную, оставшуюся здесь со времен ракетной базы, мы поворачиваем к ряду винтажных катафалков – жемчужине музейной коллекции, – выставленных возле здания самого крематория.

За этим поворотом корпоративно-деловой стиль моментально меняется на декоративно-представительский. До такой степени декоративный, что глаза не сразу различают детали открывшегося ландшафта. Наконец проступают очертания отдельных объектов: ты фиксируешь главное здание крематория с колоннадой и куполом, и статую Будды напротив него, и грот с католической «Пиетой», и большой православный крест, и колокол, и детскую площадку с качелями. Пройдя через «аллею памяти» с соснами и скамейками, замечаешь загон с приземистым верблюдом, заворачиваешь к клетке с двумя скачущими белками, присматриваешься к ангелочкам и вазончикам, заполнившим весь газон по периметру главного здания. Кажется, вся эта садово-парковая керамика расставлена не ландшафтным дизайнером, а придорожным продавцом, не хватает только садовых гномов и девушек с веслом.

Чем больше объектов появляется в поле зрения, тем меньше шансов найти в этом декоре хоть какую-то идею. В пустой голове крутится цитата из детской книжки про очень голодную гусеницу: «Она прогрызла пирожное, мороженое, соленый огурчик, ломтик сыра с дырками, кусочек колбаски, леденец на палочке, кусок вишневого пирога, сардельку, кекс и ломтик арбуза в придачу». Вспоминая последовательность, в которой гусеница пожирала угощения, утыкаюсь в огромный глиняный череп, прямо напротив входа на ресепшн. «А это что?» – спрашиваю Алексея. «А это скульптура», – отвечает он.

Алексей появился в Новосибирском крематории около двух лет назад и с тех пор бесперебойно поставляет в русскоязычный интернет новости похоронного дела. Журналисты теперь делятся на тех, кто уже написал, и тех, кто еще не написал о крематории. А жители Новосибирска – на тех, кто с интересом или благодарностью вспоминает свое посещение крематория, и тех, кто в ужасе от одного только упоминания об этом передовом предприятии. Покупка верблюда, концерт памяти усопших, варенье из ранеток, собранных на территории крематория, фейерверк, устроенный крематорием в День защиты детей, похороны долгожительницы под ее любимую музыку, визит знаменитого африканского гробовщика – городской новостной сайт и социальные сети трещат по швам. Неразборчивость мне уже не кажется недоразумением: это все больше похоже на принцип.

Позади главного здания аккуратный ряд стенок колумбария, покрашенных в ярко-оранжевый цвет – «цвет огня», поясняет Алексей. Он демонстрирует новинку от производителей: теперь урну можно не замуровывать в стену за глухой доской, а закрыть аккуратной прозрачной дверцей с ключом. За дверцами уже занятых ячеек виднеются урны, фотографии, иконы, цветы, колокольчики и прочие мемориальные предметы. В одной стоит игрушечная ударная установка с надписью The Beatles. Прелесть новой конструкции, продолжает экскурсию Алексей, в том, что в любой момент можно прийти, достать урну и удалиться вместе с прахом покойного в специальную поминальную комнату внутри главного здания.

По фундаменту колумбария развешаны баннеры с рекламой услуг крематория: можно организовать поминальную трапезу (специально оговорено, что в этом зале никогда не играются свадьбы), выпустить голубей (что это свадебный ритуал, никак не оговорено), нанять конный кортеж, зажечь летающие китайские фонарики или хотя бы заказать живое музыкальное сопровождение церемонии. Господи, кто же все это придумывает? Я представляю себе веселых студентов гуманитарного факультета Новосибирского университета, работающих сдельно, по сто долларов за идею. Или, наоборот, серьезное британское агентство с большим бюджетом и солидным штатом, который мониторит мировые похоронные обряды. Ответ шокирующе прост: «Сергей Борисович».

Сергей Якушин, основатель Новосибирского крематория, владелец крупнейшей в стране музейной коллекции похоронных предметов, бывший гид-переводчик в «Интуристе», с причитающимися ему связями в КГБ и номенклатуре, бизнесмен, заработавший свой первый миллион в 1989 году, пионер российского выставочного бизнеса, действующий танатопрактик, пациент, проживший три года с ложным смертельным диагнозом, – человек с большой энергией, буйной фантазией, неограниченными возможностями и, я уверена, с миссией. Я собираюсь его спросить, какой цели он хочет добиться и привык ли он к смерти. И еще, зачем ему все-таки верблюд.

В ожидании встречи с Сергеем Борисовичем мы наконец-то заходим внутрь. В день в крематории проходит по двенадцать-тринадцать церемоний. Это значит, что в любой момент мы можем встретить убитых горем родственников, и такая перспектива меня пугает гораздо больше, чем неизбежные в нашем деле мертвецы.

Внутренности крематория, по сути, не отличаются от наружности: по стенам стоит бесчисленное количество шкафов-витрин и отдельных полок с какими-то предметами, всюду висят иконы и картины. Прямо над ресепшн – большой череп, выложенный красными стразами Swarovski, с поясняющей подписью: Memento mori. Слева – зал ожидания и механические гаражные ворота для катафалков. Алексей показывает металлоискатель, им проверяют содержимое каждого гроба, въезжающего внутрь: ни в гробу, ни внутри тела не должно быть посторонних предметов. Часто находят мобильные телефоны, редко – кардиостимуляторы. И то и другое запрещено, поскольку может испортить печь.

Иконы вперемежку с посмертными масками и фарфоровыми аллегориями скорби, напольные часы с надписью «Время лечит», модели карет и катафалков, куклы в траурных платьях, траурные шляпки, вуали и сумочки, бусы и шкатулки. На этой похоронной барахолке мне несколько раз удается сконцентрироваться на действительно редких штуках. Сначала я вижу коллекцию предметов постижерного искусства – мемориальных украшений и миниатюр, сделанных из волос умерших. Впервые они потрясли меня в Музее погребальной культуры в городе Касселе, откуда Сергей Якушин и позаимствовал идею собственного музея. Затем обращаю внимание на человеческий череп, расписанный цветами и крестами, – так когда-то хранили человеческие останки в Австрии. Наконец прохожу мимо вышитой жемчугом иконы, которой не меньше ста пятидесяти лет. Никаких поясняющих табличек нет, главная функция музея – не просвещать, а пропагандировать услуги крематория.

Мы медленно продвигаемся по коридорам, заглядываем в комнату для прощания, проходим через часовню, организованную прямо в коридорной нише, и наконец оказываемся в комнате с огромной блестящей печью. Новосибирский крематорий предлагает, среди прочего, понаблюдать за тем, как гроб въезжает в печь и начинает гореть. Для родственников оборудована комната за бронированным стеклом, по стенам которой, разумеется, развешаны утешительные картины с розами и ангелами. Алексей рассказывает, что чешская фирма-производитель контролирует безопасность кремаций прямо из Чехии – к крематорию протянута оптоволоконная связь. И показывает на электронное табло с цифрами: «Смотрите, температура внутри печи равна 895 градусам». Вы хотите сказать, что сейчас внутри печи кто-то есть? Алексей ловко отодвигает засов, и в печи открывается окошко, через которое видно пламя. «Да», – произносит он после некоторой заминки, и мы возвращаемся на ресепшн.

Ловлю себя на мысли, что кофе-автомат выглядит органичной частью этого хорошо организованного и технически оснащенного предприятия: назначаешь программу, выбираешь дополнительные услуги, вносишь деньги, получаешь продукт. Разница, быть может, только в том, что у кофе-автомата нет миссии – один коммерческий интерес. Мимо проходит шествие: молодой церемониймейстер в униформе торжественно несет какой-то шест с колокольчиком, за ним следуют заплаканные родственники. Ничего такого – я пью кофе.

Вскоре открываются гаражные ворота. Внутрь крематория въезжает катафалк, молодой человек в униформе технично выкатывает гроб, открывает крышку, проводит металлоискателем и с небольшим заносом на повороте закатывает тележку в ближайшую дверь. «Это бальзаматорская, – комментирует Алексей. – Туда тоже можно сходить. Мы очень внимательно относимся к санитарному состоянию мертвого тела. Через него может передаваться до сорока трех разных болезней. Сергей Борисович прошел курсы танатопрактиков в Англии и Германии, чтобы лично заниматься санитарной обработкой, бальзамированием и посмертной косметикой... А вот и сам Сергей Борисович!»

Похороны – высокий план

Теперь я знаю, как выглядят преуспевающие похоронщики: седая бородка, разноцветная рубашка в клетку, штаны абрикосового цвета, сумка через плечо, бодрая походка. «Где сядем? А давайте прямо здесь», – мы садимся в комнате ожидания и под скорбную классическую музыку начинаем разговор об инновациях в бизнесе и о новых рынках. Каждые десять минут музыка перебивается ревом холодильника в бальзаматорской.

Сергей Якушин рассказывает, как он работал в обкоме партии, в начале перестройки стал директором «Сибирской ярмарки», полгода не получал зарплату и заработал первый миллион, организовав в Новосибирске в 1989 году лекцию московского профессора «Как стать успешным в бизнесе». Проводил по сто отраслевых выставок в год и однажды решил организовать похоронную, а коллеги крутили у виска и говорили, что он с ума сошел. Как он поддерживал развитие отрасли, но в результате «нарушил нейтралитет» элитарного выставочника и сам оказался в похоронном деле. «Это мое пенсионное развлечение, забава, и мое попечение».

Я под большим впечатлением от его биографии. Точнее было бы сказать – «жития». В общем, от того, как складно он рассказывает историю своей жизни. У его бизнеса красивое начало – от абсолютного нуля до миллиона. У его родителей красивая история любви: на отца Якушина во время войны трижды приходили похоронки, и родные трижды его оплакивали. Все, кроме жены, которая почему-то знала, что он жив. А у самого Якушина красивое воскрешение: онкологический диагноз, поставленный ему российскими врачами, спустя три года оказался неверным. Теперь я понимаю, почему так много молодых людей с восхищением произносят его имя: он умеет рассказывать истории.

Несомненно, это тот самый талант, который позволяет ему бесконечно расширять клиентскую базу крематория. Надгробные речи, костюмы и ритуалы тоже должны быть красивыми, и на их усовершенствование может уйти вечность. Спрашиваю, откуда он черпает свои идеи – голуби, колокола, отправка праха в космос... «Нет одного источника, – отвечает Сергей Якушин. – Вот я прочитал что-нибудь в газете или на улице увидел – и думаю, что это можно использовать. Например, проезжает свадебный кортеж, а я понимаю, что выпускать голубей – это наш ритуал, мы же “колумбарий”! Все, что я предлагал, все приживалось. Ни один ритуал не был отторгнут». Я подозреваю народ в неразборчивости, а сотрудников крематория – в навязчивости. Но сам Якушин объясняет успех своих инноваций в похоронном деле некоторой объективной правдой, которая за ними стоит.

Внезапное гудение холодильника прерывает наш разговор, и Якушин просит отключить его. «Совсем?» – спрашивает перепуганный пресс-атташе. Дожидается кивка, и мы продолжаем разговор о правде. Главное и непосредственное доказательство правоты, если следовать логике Сергея Якушина, – это слезы. «Люди были в зале, прошли траурное шествие до печи, на их глазах загрузили гроб, и вот они выходят на улицу и выпускают голубей. Там, внутри, все было безмолвно, а тут они начинают рыдать. Есть некое физическое действие, которое вдруг производит колоссальное впечатление. Голуби кружат над ними, у всех слезы». Произнося это с интонацией терпеливого учителя, который тридцатый год подряд объясняет одну и ту же тему новым ученикам, Сергей Борисович помахивает руками, изображая кружащих голубей. Готовая услышать от одиозного основателя крематория все что угодно, я, тем не менее, не отрываясь слежу за руками и помимо воли представляю себе то самое «физическое воздействие», от которого полагается плакать. Но Якушин уже переключается на следующую историю, призванную убедить меня в эффективности ритуалов.

Одна женщина так много нового услышала на похоронах о своем муже, что после церемонии бросилась к Якушину со слезами благодарности – ведь он лично и с большим трудом уговорил ее заказать церемонию с надгробными речами, а не простое прощание. Поскольку муж работал на секретном предприятии, женщина ничего не знала о его профессиональной жизни. Пришли коллеги и, рассказывая о покойном у его гроба, открыли ей правду: он был гораздо прекраснее, чем она думала, – получал награды и патенты, был важным человеком на заводе, а одной коллеге даже свою квартиру подарил.

Теоретически хоронить можно без колоколов и тем более без голубей. Но речи Сергей Борисович считает ключевым элементом церемонии и готов уговаривать заказчика до последнего. «У нас нет культуры надгробных речей, а ведь именно они позволяют высказать то, чего не скажешь в любой другой ситуации, позволяют проститься и попросить прощения».

Вспоминаю московские похороны, на которых никто не знал, как себя вести и что говорить. Пожалуй, Якушин прав – в отличие от Европы, куда он часто ездит, в России нет привычки переживать утрату сообща и тем более говорить о ней публично. А ведь это сильно облегчает процесс. Но история про вдову, не знавшую собственного мужа, кажется мне дикой. Ужас, говорю. «Да что вы, она еще больше стала им гордиться после этого».

Между тем надгробными речами и колокольным звоном дело в крематории не ограничивается. Творческая энергия основателя бьет ключом. На концерте в День защиты детей в крематории запускали фейерверки. Правда, белые, а не цветные, чтобы подчеркнуть, что речь идет не о празднике, а о поминовении умерших детей. В похоронном супермаркете – еще одна инновация от Якушина – продаются конфеты «Поминальные», по аналогии со сладостями, которые раздавались на паперти, чтобы поминать усопших. Правда, конфеты, сделанные по рецепту самого Сергея Борисовича, с перцем, чтобы не были слишком сладкими. Бизнес-логика в этом, наверное, есть, но с логикой человеческой явная проблема: в нормальной жизни бывает или фейерверк, или скорбь; или конфеты, или горечь.

Интересуюсь, зачем крематорию так много всего. Не лучше ли придумать какой-то один «протокол» – последовательность ритуалов, новую традицию – и продвигать ее? Якушин мотает головой: не может быть никакой единой традиции. «Меня знают как человека, который предоставит ритуал на любой выбор. Можем танцы организовать, исполняем любимые мелодии усопшего – сделаем все, что вы захотите. Но синтезировать это в один ритуал невозможно. Мы в XXI веке. Семьдесят лет забвения религии и отрицания смерти в СССР, убийства миллионов на войнах, появление индустриальных способов захоронения – все это привело к тому, что ритуалы изменились». Он справедливо замечает, что мы разучились хоронить так, как хоронили в XIX веке, строго соблюдая церковный канон. И приводит в пример публичные похороны. Алла Пугачева приходит проститься с Муслимом Магомаевым одетая в кожаную куртку и «сапожищи» и утирает слезы руками, а не платком. И его вдова Тамара Синявская сидит у гроба в платье с глубоким декольте, даже шаль не накинула. Зачет у Якушина получили похороны Ельцина – «это семья духовная, верующая».

Самое время спросить про миссию – еще недавно я предполагала, что она должна быть у похоронщика, особенно если он передовой, но начинаю сомневаться. Хотя слово «духовность» легко вылетает из Сергея Борисовича при всяком удобном случае, слова «миссия» он почему-то побаивается. Предпочитает говорить «столбовая дорога»: «Я ее выбрал по наитию, меня всячески пытались остановить, но мне было наплевать. Я разрушаю стереотипы. Потому что общество должно развиваться поступательно. Не нужно держаться за старое».

Сергей Борисович умело лавирует между фактами и собственными выводами. В России практически не существует института, который отвечал бы за примирение со смертью. Медицина у нас большей частью карательная, в церковь ходит меньшинство, похоронные дома в большинстве своем заняты зарабатыванием денег. Это факт. Для того чтобы примирить людей со смертью, недостаточно просто показать им гроб, «им надо еще мозги промыть» – а это уже вывод Сергея Борисовича, который должен оправдывать его настойчивость. На «промывание» и работает вся система. Люди рыдают, услышав в коридоре «Как упоительны в России вечера» («Мы делаем трюк: если видим, что лежит мужчина лет сорока, ставим эту песню. Я только второй куплет купировал, где про французскую булку, а первый и третий идеально подходят под нашу атмосферу»). Рыдают, увидев фильм, снятый по фотографиям покойного. Или просто услышав возвышенные слова, которые Якушин собирает для своих речей по протестантским проповедям, святоотеческой литературе и театральным некрологам.

В какой-то момент кажется, что я усвоила урок и уже могу быть квалифицированным пиарщиком. Но вспоминаю про своего знакомого, настоящего маркетолога и пиарщика, который пару лет назад хоронил в Новосибирском крематории бабушку. Он ничего не знал о бурной деятельности Якушина и пришел в его похоронный дом просто потому, что является сторонником кремации. А после процедуры заказа и самой церемонии до сих пор пребывает в шоке. Сначала ему впарили разных предметов и услуг тысяч на тридцать (примерно так: «вы не хотите положить в гроб подушечку, расписанную золотом? вы что, не любите свою бабушку?!»). Потом дали девушку-церемониймейстера, которая фальшиво прочитала пафосную речь над гробом. А потом вывели во двор бить в колокол – «это была последняя капля», говорит. Чего бы он хотел? Предпочел бы минимальное оформление – белые стены, икеевская мебель и никаких церемониймейстеров.

Пересказав его случай, спрашиваю у Якушина, как он работает с недовольными. «Жаль, что ваш знакомый не обратился ко мне накануне похорон». – «Вы бы поменяли церемонию?» – «Ни в коем случае. Я бы его переубедил. Минимализм и примитивизм, который вы описываете, оскорбителен. Двадцать тысяч человек, которые были здесь кремированы, прошли наши церемонии, и никого не могло это унизить. Они нацелены на возвышение. Мы подчеркиваем ценность жизни каждого усопшего. Нам нечего менять, мы восемь лет работаем над словами, церемониймейстеры не могут даже “и” лишнее сказать».

Признаться, и я наконец не могу произнести ни слова. Уверенность, с которой Сергей Борисович подчиняет заказчиков собственной фантазии, должна иметь какое-то еще объяснение, кроме человеческих слез, «древних» традиций и банального сумасшествия. И я хочу понять, как он воспринимает ответственность, казалось бы, невыносимую, когда придумывает ритуалы тысячам других людей. «Я раб Плутона», – сообщает в ответ Якушин. И рассказывает о своих плодотворных поисках истины. Как в детстве боялся похорон и прятался под подушкой, заслышав звуки похоронного оркестра, а уже будучи похоронщиком, познакомился с астрологом. «Когда мою натальную карту тарифицировали, оказалось, что моя планета-управитель – Плутон. Плутон отвечает за смерть, за все неживое, подземное. Руда разная. И похороны тоже. Это высокий план. А низкий план – это мафия. Если бы я оказался в мафии, меня бы никто не поймал. Я теперь понимаю, почему в детстве боялся похорон – это была моя планета! Сейчас я благоденствую. Не испытываю никакого комплекса, хотя прекрасно понимаю, что эту профессию не любят, похоронщиков сторонятся».

Вот и хорошо, разобрались. Остался последний штрих: а есть ли то, чего на похоронах быть категорически не должно? «Я мечтаю, чтобы больше не было предрассудков. Их очень много. Вот в деревенском протоколе мыло, которым обмывали покойника, нужно разрезать на кусочки, во время траурного шествия нужно мести, чтобы душа не нашла дорогу домой. Чертовщина жуткая». Якушин похохатывает, и я уверена, что он шутит – и про Плутон, и про чертовщину, которые сводят меня с ума, особенно в сочетании. Но в наш разговор внезапно включается пресс-атташе Алексей: он сообщает, что его приняли на работу только после консультации с астрологом. Приходится признать, что Плутон – главный критерий истинности для человека, решившего изменить общественное отношение к смерти и учредить новую похоронную культуру на пустом месте.

Может быть, Плутоном как раз и объединяются те странные вещи, о которых мы периодически читаем в газетах, – запуск пепла в космос или появление верблюда Фараона? А вот и нет. Прах своего отца Сергей Борисович отправил с мыса Канаверал просто потому, что папа очень любил космос. Основатель был уверен, что все наши «звезды» тоже захотят воспользоваться этой услугой всего-то за тысячу долларов, но разочаровался: «бандиты заложили новую культуру пышных похорон», и теперь «звезды» предпочитают быть похороненными с помпой и на хорошем кладбищенском месте. Никто, кроме самого Якушина, услугой так и не воспользовался. Я помню, что еще недавно он хвастался собственной проницательностью – мол, публика принимает все его нововведения. Но спорить не решаюсь – мне почему-то кажется, что для качественной мифологии это не имеет значения.

Верблюд появился и вовсе случайно. Его Сергей Борисович нашел на конезаводе, когда приехал туда покупать коня для конного шествия. «Зима, снег, и по снежной пустыне идет двугорбый верблюд, смотрит мне прямо в глаза, и я читаю в них: “Забери меня отсюда”. Его директору конного завода подарили маленьким верблюжонком. Спрашиваю: “Сколько он стоит?” Говорит: “Забери ради Христа”. Я заплатил сто тысяч и привез его сюда. Чего только не было в интернете по этому поводу: “Что он себе позволяет – собирается зоопарк открывать?”» Впрочем, верблюд прижился и даже начал выполнять полезные функции – официальная версия гласит, что он успокаивает посетителей.

В конце концов, решаю я, вера в Плутон может быть личной мотивацией, но не может объяснить социальное явление, которым, безусловно, стал Новосибирский крематорий.

Бизнес с человеческим лицом

Свои собственные похороны Якушин, разумеется, уже придумал. Гроб надо поставить в купольном зале между колоннами (зал еще не открыт – когда-нибудь там будет ресепшн, зал ожидания и место для особо торжественных мероприятий, так что у Сергея Борисовича еще есть время). На церемонии прощания будет звучать запись его голоса: «Сейчас, когда я лежу в гробу, а вы стоите рядом с моим гробом, я раскрою вам свою тайну». Тайну Якушин уже придумал, мы про нее знаем только то, что она простая, – «должна же быть какая-то интрига», говорит.

Тем временем его клиенты, не подверженные рефлексии и культурологическим страданиям по ушедшей традиции, похоже, изобрели собственную традицию: они то и дело подкладывают мобильник под голову умершего. «Гроб в печку едет, а они звонят – последний звонок». Эта народная самодеятельность не устраивает Якушина. Не только потому, что противоречит правилам безопасности и портит печь, но и потому, что является, по его мнению, кощунством. «Там микровзрыв происходит. Люди не понимают, что они уничтожают телесную оболочку. Церемониймейстер отвернется – а они подсовывают под ухо. Зачем же зверство такое с любимой мамой делать!» Заметим, гроб через пять минут сгорит в печи. То есть телесная оболочка все равно будет уничтожена. Но Якушин видит разницу: говорит, горение – это тлен, точно такой же, как в могиле, только очень быстрый. А взрыв – это кощунство.

«Кощунство» – важное слово. Основатель совершенно точно уловил потребность современного человека, изможденного советским похоронным сервисом: чтобы ему показали, куда идти и что говорить, и чтобы к нему относились с уважением, а к его мертвому родственнику – без кощунства. Чтобы не кощунствовать, нужна траурная одежда, скорбная музыка и возвышенные слова. Чтобы родственники чувствовали внимание и уважение, нужно каждому устраивать индивидуальные похороны, без малейшего намека на конвейер; нельзя полностью снимать с них заботы о похоронах – Якушин обязывает сотрудников крематория уточнять детали заказа вплоть до требуемого выражения лица покойного. Посетителей в крематории и в городском офисе встречают не равнодушные бюрократы и не мужики в майках-алкоголичках и шлепанцах, а аккуратные женщины в траурной одежде или молодые церемониймейстеры в униформе. В зависимости от расписания работы церемониймейстеров заказчику попадается или красивая женщина в шляпе с вуалью, или мефистофельского вида молодой человек с бородкой, серьгой в ухе и горящими глазами. Сергей Борисович учит их относиться к похоронам с уважением, но на себя чужого горя не брать. И то и другое получается не всегда: речи часто звучат фальшиво, а сами ребята после церемоний то и дело выходят заплаканные. «Я им говорю: увижу слезы – уволю!» – говорит Якушин. Но потом смягчается. Похоронщики, мол, тоже люди.

Правда, люди особые. «Он мне улыбнулся прямо из гроба!» – услышал Якушин на одних похоронах. И был собой очень доволен – ведь это он сам и сформировал улыбку на мертвом лице. Тут пора признаться, что конфетами и голубями деятельность Сергея Борисовича и его сотрудников не ограничивается. Есть в его работе сторона гораздо более важная, хотя на первый взгляд и незаметная: приводить покойников в приличный вид. И для этого танатопрактикам – специалистам по бальзамированию и посмертному макияжу – нужно сильно постараться. Мертвое тело не должно вызывать ужаса у родственников. Оно должно выражать спокойствие, безмятежность или даже радость (по специальному заказу), главное – не боль и не страх. Кроме того, тело должно быть безопасным с точки зрения санитарии. Любовь к профессии – если не сказать страсть – дала Якушину и его команде большую фору перед обычными сотрудниками моргов. Новосибирцы сначала сами научились этому в Англии и Германии, а потом открыли собственные курсы и у себя в городе, и в Москве. Этому актуальному занятию в России больше никто не учит.

Когда речь заходит о танатопрактике, Сергей Борисович заметно оживляется, сыплет историями и фактами еще богаче и красочнее, чем раньше. «Если человек при жизни много улыбался, ничего не стоит сделать ему улыбку после смерти, – говорит он и пальцами как будто хватает воображаемую щепотку. – Раз – и все, улыбается!» Я понимаю, что в его реакции нет никакой патологии – он буквально владеет тайнами искусства, о котором не принято говорить и которое поэтому категорически не развито, хотя всем нам крайне необходимо. Любой, кто видел российских покойников, согласился бы с этим, если бы не та единственная советская привычка, которую мы всячески пестуем: задвигать тему. «Если разобраться, кто мы такие, похоронщики и танатопрактики? Мы специалисты по презентации мертвого тела. Мы создаем новые образы, облагораживаем лицо. Случается так, что мы преуспеваем, не зная при жизни усопшего, и создаем совершенно другой образ, очень приятный. У нас был случай, когда мы хоронили девушку, которая не успела выйти замуж. Жених, рыдая, рассказывал, что они уже купили платье, но тут она попала в аварию. У нее было увечье, и хотя мы его воском зафиксировали, все равно было заметно. Тогда мне помогла фата – я прикрыл часть лица, и она лежала красавицей-невестой, с макияжем, с губной помадой, с кольцом. Они не захотели видеть, как ее будут кремировать, и в этом случае мы откладываем кремацию на ночь. Еще до наступления вечера и мама, и жених, не сговариваясь, снова приехали, чтобы посмотреть на нее. Это было очень трогательное единение – ведь скоро их дороги навсегда разойдутся. И вот как получилось: мать любила один образ, жених – другой, а в результате оба полюбили третий образ, созданный нами. Это и есть наша работа».

Под впечатлением от последнего рассказа я собираюсь наконец-то посетить бальзаматорскую. Мы суетливо прощаемся. Мне нужна секунда, чтобы убедиться, что я действительно смогу это сделать, после чего надеваю одноразовый халат, перчатки, шапочку и осторожно захожу.

В бальзаматорской меня ждет Дмитрий Евсиков – партнер Якушина по курсам танатопрактики, генеральный директор Музея мировых похоронных культур и выставки «Некрополь», протестант, отец пятерых детей (примерно в такой последовательности мне его представил Сергей Борисович, добавив, что он очень хороший и умный). Перед Дмитрием стоит гроб, рядом – столик с красками, кремами и инструментами. «Мой знакомый, – говорит Дмитрий, указывая на человека в гробу. – Сорок три года. Болел, к врачу не пошел... Сейчас мы ему поправим цвет лица. Видите трупные пятна?» Я пока ничего не вижу, потому что стою на приличном расстоянии. Мне как-то неудобно подходить ближе, и я отказываюсь думать почему. Скажем, чтобы не помешать работе. Дмитрий гостеприимным, но настойчивым жестом приглашает пододвинуться ближе. Он часто ведет курсы танатопрактики и привык одновременно делать дело и разговаривать. Тычет пальцем в лицо, пытаясь удалить краску, нанесенную в морге. Тела часто приезжают из морга уже раскрашенные, и тогда приходится делать двойную работу: сначала стирать следы предыдущего вмешательства, потом рисовать как надо. По преподавательской привычке Дмитрий рассказывает и показывает мне много профессиональных деталей: какой крем использовать, как работает специальный пульверизатор для краски, как устроен насос для бальзамирования, какая поза для покойника правильная и как крепить челюсть, если она открывается. Когда половина лица готова («вот, сравните, как было и что стало»), дверь внезапно открывается и человек в униформе вкатывает другой гроб с мужчиной лет шестидесяти: «Его срочно, через два часа церемония». Дмитрий, вздохнув, откатывает первый гроб и склоняется над вторым. Снова тычет в лицо, говорит «та-а-а-ак», быстро промакивает его, удаляя влагу, потом обильно брызгает из распылителя, как на домашнее растение («мы всегда проводим поверхностную дезинфекцию, чтобы уберечь родственников от болезней»), достает из шкафа одеколон «Мужской», брызгает на лицо и подушку, закатывает гроб обратно в дверь и возвращается к знакомому сорока трех лет. Посмертную косметику тому «срочному» не заказывали.

Через сорок минут ощущение, что перед тобой человек в гробу, бесследно исчезает. Перед тобой мертвое тело. Его нужно привести в порядок ради его родных. А ему все равно.

Пока Дмитрий заканчивает работу с телом на завтра («Вы в порядке?» – спрашивает иногда), я интересуюсь, откуда взялся одеколон «Мужской». «У нас и “Диор” есть, но для людей старшего возраста мы предпочитаем советский одеколон. Он воспринимается как нейтральный. Просто как одеколон». Тогда я вспоминаю истории о похоронах, на которых умерший источал запах своих любимых, но довольно популярных духов, после чего эти духи было крайне неприятно встречать на улицах. Одеколон «Мужской» – довольно остроумное решение. Вроде бы и запах знакомый, и не встретишь его нигде, кроме похорон.

Distance to destination – 666 – написано на экране. Смертный ужас длится всего доли секунды: просто я проснулась в самолете из Новосибирска в Москву в подходящий момент. И, видимо, еще долго буду вздрагивать при случайных словах и образах в других обстоятельствах, никак не связанных со смертью, принюхиваться в ожидании запаха одеколона «Мужской» или, глядя в зеркало, представлять, как будет выглядеть мое лицо, когда я умру.

Сергей Якушин очень точно диагностировал своих современников. Им некуда податься: в церковь большинство из них ходить не привыкли, а советскими услугами пользоваться больше не могут; хоронить не умеют; о смерти предпочитают не думать и не говорить; похоронщиков обоснованно подозревают в криминале, мздоимстве и цинизме. И тут появляется он – человек, который умеет делать мертвым красивые лица, понимает толк в гигиене и безопасности и всячески демонстрирует свой клиентоориентированный подход.

Положим, мне не очень нравится идея «создания образов», потому что наши с танатопрактиками образы вряд ли когда-нибудь совпадут. Но мертвое лицо не сохраняет черт, присущих живому человеку. И если его не сформируют профессионалы, готовые к тому же выслушать пожелания родственников, это все равно сделают анонимные сотрудники морга на свое усмотрение.

Да, у Якушина проблемы со вкусом, а его убедительная теория культуры часто не имеет продолжения в практике – женщины в траурной одежде фальшивят и впаривают лишние услуги, и от паркового китча хочется лезть на стену. Моего знакомого маркетолога и пиарщика, пострадавшего от услуг Новосибирского крематория, больше всего печалят два факта: что Новосибирск теперь знаменит Якушиным и его макабрической безвкусицей и что за эту безвкусицу голосует народ, толпами хоронящий родных в крематории. Но есть ли альтернатива, за которую народу стоит голосовать? Что продвигать вместо всех этих золоченых ангелов, черепов со стразами, конфетами и фейерверками? Существует ли похоронное бюро, сотрудники которого будут тебе звонить, чтобы уточнить детали биографии или цвет лица твоего родственника? Вообще, что лучше – чтобы тебя воспринимали как очередного утомительного клиента или чтобы относились с лживым почтением? Наконец, может ли лживое почтение за деньги со временем перерасти в подобие «американской улыбки» – не гарантирующей преданной дружбы, но и не оскорбительно-фальшивой?

Многие мои знакомые хотят быть похороненными на старых европейских кладбищах, с дубами и тяжелыми могильными плитами. Реальность такова, что значительная часть из них умрет в России. По законам эволюции должно произойти изрядное количество мутаций, подобных Новосибирскому крематорию, чтобы могли наконец произойти отбор и появиться новая традиция. По законам культуры свято место пусто не бывает: в ситуации абсолютной ритуальной пустоты, того смыслового вакуума, в котором мы хороним своих мертвецов, не мог не появиться какой-нибудь Якушин, чтобы верно оценить все провалы и начать их заполнять, пусть и причудливо. Не знаю, станет ли Новосибирский крематорий образцовым для российского похоронного бизнеса. Но очевидно, что главные принципы, придуманные там, должны будут когда-нибудь придать этому бизнесу благородное выражение лица.С

Обсуждение этого текста читайте здесь, здесь, здесь и здесь.