Жужа Д.  Сакура

 

— Извините... Что вы сказали?

Рыжеволосая женщина медленно повернулась от окна. Ее синие глаза смотрели сквозь официантку.

— Тяй, — повторила та, поклонилась и поставила на стол поднос с заварочным чайником и чашкой.

Было видно, как рыжая делает усилие над собой, чтобы сосредоточиться. Наконец она переключилась и уставилась на белоснежный рукав официантки. Там, совсем рядом с манжетой, где забрана в складки тонкая ткань, было пятно. Небольшой коричневый овал. Наверное, от соевого соуса. Лицо официантки зарозовело на скулах, она быстро убрала руки, поклонилась и, не поднимая головы, заторопилась на кухню.

Женщина опять отвернулась к окну. Никакого пятна на рукаве она не заметила.

Она видела, что в городе зацвела сакура. Дымка цветов сияла и над рекой, и в маленьких садах у частных домиков, и на крышах отелей, и в небольших городских скверах. Это делало город нежнее — будто большую толпу военных в зеленой униформе и клерков в серых с искрой костюмах разбавили юными девушками в розовых крепдешиновых платьях с легкими юбками.

Не так давно встало солнце и через паутину утра пыталось согреть остывшую землю. Завтрак на последнем этаже отеля «Гранд Принц» в ресторане «Голубая лагуна» заканчивался. Но женщина никуда не торопилась — уже начали убирать, а она все сидела, глядя на эстакады с бесконечным потоком машин, что переплетались друг с другом клубком разноцветных змей. А когда ей принесли счет, она подписала его, не читая, а потом опять отвернулась к окну, будто была где-то там, далеко в городе...

Так она просидела, пока не наступил полдень, и никто не посмел ей сказать, что завтрак давно закончен, просто стали появляться посетители на обед, и вновь загремела посуда и потекли разговоры. К ней было пошел круглолицый менеджер с меню, но вдруг вспомнил, что она не уходила, развернулся на каблуках и удалился, удивляясь необычному цвету ее волос.

Отель находился в районе Акасака в центральном Токио. Узкая его башня была окружена садом, который спускался до самой реки.

Нарифуми работал в торговом центре отеля, на минус первом этаже, в салоне для новобрачных. Салон скорее напоминал бюро ритуальных услуг, весь в искусственных цветах, составленных в букеты, европейские по стилю с легким влиянием традиционной икебаны, и занимал довольно большую территорию. В нем было три просторные комнаты. Одна для приема посетителей со столом посередине, на котором лежали буклеты, каталоги и фотографии. Вторая — переговорная, разделенная на три зоны ширмами, в каждой стол и стулья вокруг. Третья заполнена витринами, там выставлены посуда, скатерти, салфетки для праздничного стола, всевозможные палочки-хаси для молодоженов, а также обручальные подарки и безделушки для гостей. Тут же свой небольшой стенд имело ателье по пошиву свадебных платьев и традиционных кимоно.

Полы и стены во всем торговом центре были из белого мрамора, и поэтому весь этаж носил название Мраморный, в нем слышны были шаги каждого гостя, зашедшего сюда из чистого любопытства или по давно уже решенным делам. Здесь отсутствовало ощущение теплоты и уюта — во всем была эта каменная холодность, яркий свет и прозрачный кондиционированный воздух. Ледяной рай. Без аромата. Без жизни.

Нарифуми больше всего любил живые растения. Любил запах парников, мульчи и компоста. Когда-нибудь надеялся накопить денег и купить домик с садиком, и даже сейчас в маленькой студии с ним жили белый фикус, жестколистный жасмин и два горшка антуриума с глянцевыми алыми цветами.

Вход в салон охраняла пара манекенов в костюмах жениха и невесты. Растерянно глядя куда-то поверх голов, они стояли, чуть касаясь друг друга пальцами, будто не решались наконец соединить свои жизни и крепко взяться за руки. У жениха были густые ресницы, а невеста была с совершенно белым лицом и безо всяких ресниц. На ней было кремовое платье, расшитое таким же чуть желтоватым жемчугом по лифу, широкая юбка, собранная объемными складками, которые сзади причудливым образом образовывали огромный шлейф. Фаты на ней не было, а волосы, собранные в балетный пучок, были одного цвета и материала с лицом.

В салоне всегда играла традиционная музыка — лирические песни под струнный перелив сямисэн. Это успокаивало в такой важный момент, когда заключалось соглашение если даже и не на всю жизнь, то уж точно на продолжительное время.

Сегодня посетителей еще не было, и Нарифуми решил пройтись по ценам, чтобы не открывать альбом каждый раз, когда у клиентов возникали вопросы.

Только он перевернул первую ламинированную страницу с расценками, как позвонили и попросили занести рекламные открытки салона на регистрационную стойку, так как лежащие там уже разобрали. Всем было известно, что эти рекламные открытки в большинстве своем уносили любопытные туристы на сувениры, но все равно толк от них был, так как у салона нет своей витрины на улице и это единственная возможность сообщить о том, что они существуют.

Нарифуми достал из ящика стола последнюю стопку, побежал по круглой лестнице вокруг манекенной пары наверх, кивнул консьержам, поклонился какому-то господину в черном костюме, за которым катили тележку с дорогими кожаными чемоданами, поздоровался с менеджерами отеля, стоящими у дверей в служебные помещения, и подошел к тому дежурному на приемной стойке, который ему звонил. Передал открытки, перебросился формальными вопросами о жизни — и тут, когда можно было уже возвращаться, услышал голос. Необыкновенный — низкий, с какой-то такой новой мелодикой, которой он никогда раньше не слышал и которая наполнила душу блаженным ощущением радости. Он обернулся.

Слева от него, совсем недалеко, стояла женщина — протягивала через стойку карту и распечатку расписания пригородных поездов. Нарифуми замер: волосы у женщины были волшебного цвета и завивались по всей своей немалой длине блестящими кольцами. Он никогда в жизни такого не видел. Солнце освещало ее так, что золото волос сияло вокруг лица божественным нимбом.

Женщина почувствовала взгляд, посмотрела на него, и сердце Нарифуми отчаянно заметалось. Такими же золотыми были у нее ресницы и брови. Брызги неярких веснушек на скулах и плечах и ярко-синие глаза. Наверное, такими бывают ангелы.

Дежурный дернул Нарифуми за рукав — женщина улыбнулась.

И сделала это совершенно необидно, будто хотела дать понять, что ей это скорее удивительно и приятно, чем наоборот. 

Нарифуми поклонился, стараясь загладить свою неловкость, и она поклонилась в ответ. Потом прошла к лифту, а оттуда махнула ему рукой. Нарифуми смутился и побежал вниз, в свое мраморное царство.

Обедать Нарифуми ходил во двор огромного здания международных форумов, куда во время перерыва приезжали микроавтобусы с передвижной кухней — китайской, бразильской, испанской, всяческими американскими гамбургерами, хот-догами, сандвичами и, конечно же, японской традиционной едой. Он обыкновенно брал совсем немного, ел за столиками, выставленными во внутреннем дворе, потом в кондитерском магазинчике напротив брал зеленый чай со льдом, чтобы не заснуть от горячего обеда.

У него были довольно длинные жесткие волосы и нежное смуглое лицо со смеющимися глазами. Узколицый, что не так часто встретишь на Хонсю, особенно в центральной его части. В прошедшем марте ему исполнилось тридцать два года, хотя выглядел он моложе. Когда Нарифуми смеялся, высоко на его щеках появлялись ямочки и губы открывали острые резцы зубов. Он снимал маленькую квартирку в районе Таито-ку недалеко от знаменитого кладбища Янака, дружил со свободным поэтом Хидео Асано, который писал хайку на английском языке и продавал их в парке Уено иностранцем за то, что им не жалко.

It is raining hard

The deaf wet selling flowers

Can anyone hear? ¹

Хидео всегда ходил в потертой куртке, из кармана которой торчала затертая книга Достоевского «Записки из мертвого дома».

Buddha conquered self

Escaping paradise

Into paradise. ²

На следующее утро у Нарифуми был выходной, но он заскочил в отель, чтобы оставить там заявку на пополнение рекламных открыток.

В холле у карты стояла золотоволосая и рассматривала буклеты, предлагающие различные экскурсии и поездки. Нарифуми сделал свои дела и, уходя, заметил, что она тоже выходит из здания гостиницы. Он пропустил ее вперед и решил проследить за тем, куда она пойдет. Следить за ней было просто: так как она ничего не знала про этот город, ей нужно было время, чтобы разобраться, — а он знал здесь почти все.

Она спустилась в метро на станции «Акасака-Митсуке», туда, где расстилался огромный подземный квартал с магазинами, ресторанами и комнатами отдыха. Все время останавливалась: то рассматривала в витрине кондитерской лавки традиционные конфеты митарачи данго, то наблюдала, как молодые девушки примеряют шляпки и вязаные береты, потом, близоруко щурясь на схемы, наконец купила себе билет и прошла через турникеты вниз, к поездам. Долго не могла разобраться, с какой платформы уходит поезд, пропустила два, потом спросила, и ей, смешно шевеля пальцами, объясняла что-то женщина в широкополой панаме и в медицинской маске на лице. Вагон был заполнен школьницами в гольфах и формах, похожих на формы моряков, с телефонами, увешанными брелоками. Они хихикали, глядя по сторонам, и прикрывали ладошками рот.

Она вышла на станции Токийского вокзала, прошла в информацию и долго разговаривала там с девушкой в униформе. Нарифуми слышал, упоминали Киото — и потом, когда служащая показала на платформу, он, не раздумывая, купил себе билет и прошел за ней. В вагоне он сел позади, через ряд, чтобы она его не узнала, и следил за пружинками волос, по которым пробегали солнечные блики. Она два часа не отрываясь смотрела в окно и купила только зеленого чая, когда мимо прокатили тележку с едой. Он не любил пригороды — ему было обидно, что она видит вышивку с изнанки, где не заботятся о красоте, где все в неряшливых узлах.

В Киото эта странная женщина была недолго. Только заехала в комплекс Гинкакуджи. Там прошла по деревянному помосту к пруду, уселась на полированную деревянную платформу у самой воды, усыпанной лепестками сакуры. Через эту розовую рвань было видно, как ходят друг за другом две рыбы: одна огромная желтая с красным пятном у глаза, а за ней, не отставая, серая, пятнистая, совсем небольшая, но юркая. Женщина наблюдала за рыбами, которые то попадали в солнечное пятно света на воде, то исчезали из него, а Нарифуми понял, что и он, как эта серая невзрачная рыбешка, ходит кругами за прекрасной золотой рыбой... И то, что именно здесь он это увидел, было для него знаком продолжать, сколько бы долго это ни продлилось, и как бы далеко ни нужно было ехать, и сколько бы денег это ни стоило, — он всегда будет следовать за ней, за этой прекрасной, сверкающей крупной чешуей грациозной рыбой.

После этого она доехала до вокзала Намба, что почти уже в Осаке, и в кассах железнодорожной ветки Нанкай купила билет до станции Гокуракубаши.

Прямо от платформы в горы поднималась канатная дорога. Там, наверху, она вышла из вагончика, остановилась и долго стояла, глядя на расстилающуюся у ног долину.

Нарифуми всегда любил префектуру Вакаяма: теплое течение в этих местах подходило близко к берегу, оттого климат здесь был мягким, и заросшие крупными лесами горы громоздились от воды вглубь пенинсулы гигантскими, будто застывшими зелеными цунами. Странно, что, находясь недалеко от древних столиц Нары и Киото, Вакаяма всегда считалась провинцией, и только монахи и многочисленные паломники интересовались этими труднодоступными ущельями горных цепей Кии. Тут было все для самоотверженного религиозного служения. И самым известным местом была именно эта гора — Коя-сан. Великого Кукая привел сюда охотник, сопровождаемый двумя собаками — белой и черной. После смерти ему дали имя Коба Дайши, а Коя-сан стала местом паломничества для миллионов.

От канатной дороги вниз к селению ходили рейсовые автобусы. Нарифуми видел, как удивилась золотоволосая, когда проезжали Великие ворота — огромные, выкрашенные киноварью, они вырастали, как ноги исполина, сквозь частокол стволов сосен коямаки.

Она остановилась в рекане Ичиджо-ин, а он снял комнатушку в храмовом приюте напротив. Хотя это тоже было недешево, но в стоимость входили вегетарианский ужин и утренний чай.

 

Весь остаток дня Нарифуми проходил за ней по тихому зеленому городку, к вечеру она положила денег в храме Конгобу-джи, посидела там в саду камней, будто переводила дух, выпила чашку чая, приготовленного монахами. Внимательно осмотрела росписи на раздвижных дверях внутренних помещений храма, прошла дорожкой среди рододендронов, а потом долго мыла руки в маленьком каменном бассейне. У нее были удивительные запястья, будто чуть заломленные внутрь, и кожа светилась перламутром. Она выглядела уставшей — наверное, от слишком длинного путешествия, но акварельные тени под глазами неожиданно молодили ее. Села на скамье в саду — пришлось наблюдать за ней издалека, и ему показалась, что она плакала. Потом, когда уже совсем стемнело, будто собралась с силами, встала и решительно пошла дальше, быстро-быстро, по заросшей высокими стрижеными кустами улице, и он торопился, чтобы не отстать. Еще чуть-чуть, и ему пришлось бы бежать... Но тут она неожиданно остановилась, развернулась и пошла прямо на него.

 

Нарифуми до того испугался, что ринулся в сторону, в плотный кустарник, ломая ветки. Прорвался, нога ступила в пустоту, и он упал в широкую канаву. За канавой начиналась стена, видимо, ограда одной из монастырских школ Сингон, сверху покрытая бамбуковой, чуть прогнившей крышей. Каменная кладка давно не красилась, штукатурка осыпалась, а кое-где заросла мелколистным плющом. Нарифуми хотел было подняться, но резкой болью отозвалась нога, он застонал — и тут же с дороги услышал голос золотоволосой:

— Кто там? Вам нужна помощь?

Он из всех сил пополз по канаве вдоль стены, стараясь делать это как можно тише. Невозможно было даже себе представить, что она увидит его, так нечестно ее преследующего. Он слышал ее шаги — в сумерках городок совсем затих. Давно не чищенная канава была полна веток и листьев — все это громко трещало под тяжестью его тела. Золотоволосая спросила опять, где-то рядом зашуршали кусты. Нарифуми заторопился и тут увидел, как из канавы, метрах в трех от него, под каменную стену уходит нора. Это было спасением — он решил забраться в нее поглубже и отсидеться, пока золотоволосая не перестанет искать его и не уйдет.

В норе было влажно, она тоже была завалена землей и листьями, но они легко разваливались, пропуская его вперед. У него не было в голове никакого плана — он просто уползал, чтобы его не заметили, хотел спрятаться от неминуемого позора. В очередной раз отбросив в сторону жухлую листву, он вылез с другой стороны стены. Выбрался на темнеющую лужайку и лег на влажную землю. Лежал и слушал ее удаляющийся голос. Потом все стихло — только раскричались хрипло вороны, где-то совсем рядом... А-а-а-а-а... А-а-а-а-а... А-а-а-а-а...

Пахло перегноем, грибами и дымом. Прошло несколько минут, боль утихла, он наконец поднял голову и осмотрелся. Сначала решил, что попал в монастырь, но потом понял, что, если это место и было монастырем, то очень давно всеми заброшено и необитаемо. Лужайка, на которой он лежал, была засыпана гнилыми, еще прошлогодними листьями, нестриженые деревья потеряли форму. Дорожки, как паутиной, затянуты плющом, который перекинулся на небольшую бамбуковую рощу справа. Бамбук частично подгнил в сырости, пожелтел и засох. Сквозь камни дорожек пробивалась осока, выворачивая их.

Неприятное, унылое место. И еще этот несмолкающий вороний стон. Нарифуми с трудом поднялся на ноги, отряхнулся и под пепельным светом луны побрел вперед по странному саду. За бамбуковой рощей был домик для чайных церемоний, а глубоко впереди — за пересохшим ручьем, через который перекинут каменный горбатый мост, за бывшим садом камней, тоже то здесь, то там сильно попорченным вездесущим плющом и стелющимся узколистым бамбуком, — были видны очертания огромного дома, покрытого толстой, сбитой в мощный серый брикет соломенной крышей. Конек ее с двух торцов как рогами был декорирован пересекающимися перекладинами.

Нарифуми перешел через высохшее русло ручья. Отсюда стало видно, как вода когда-то огибала холм с карликовой сосной. Начинался ручей с водопада, сложенного из больших необработанных камней, а дальше убегал в глубину сада и образовывал неглубокий пруд с островком посередине, где торчало дерево лилового мелколистного клена. К островку вел еще один мостик с деревянными сучковатыми перилами. Веревка, соединяющая перекладины, кое-где сгнила, и они провалились, а до мелового дна, лениво пошевеливаясь, висела потрепанная красная лента.

Он прошел по узкой тропинке через заросли бамбука. Там на тсукубаи все еще лежал совсем проржавелый ковшик с длинной бамбуковой ручкой, которым поливали на руки. Раздвижные перегородки чайного домика были плотно закрыты, — кое-где рисовая бумага прорвалась, а та, что уцелела, была в грязных разводах. Он хотел было войти внутрь — тронул рукой седзи, но она не поддалась: полозья были забиты мусором и землей. Так давно здесь никого не было. Через заросли одичавших пионов Нарифуми прошел к месту, где раньше был небольшой огород — там до сих пор торчали перекрещенные палки для поддержки бобов, и бамбуковые дуги разделяли некогда ухоженные грядки.

За огородом земля уходила вниз. Нарифуми остановился. Там, светясь в полумраке, стояли сакуры — давно переросшие и мешающие друг другу, с потресканной корой, одичавшие — они все равно бурно цвели, хотя больше напоминали здесь, в чернилах ночи, поминальные венки.

Ползти через грязную канаву обратно не хотелось — Нарифуми пошел вдоль высокого забора в надежде найти калитку или ворота, и через несколько минут оказался у самого дома. Сначала он почувствовал запах, а потом увидел, как от массивной крыши в небо уходит струя дыма.

Нарифуми остановился. Кто мог разжечь огонь в брошенном доме? Наверное, нищие забрались и теперь согреваются, устроившись на ночлег. С ними лучше не связываться. Но только он двинулся дальше, как по дорожке за ним мелькнула тень. Нарифуми даже испугался. Драться совершенно не хотелось, потерять деньги и одежду тоже.

Но это была девушка. Очень худая, с заплаканным лицом и совсем не похожая на бездомную. Она вцепилась Нарифуми в рукав и сквозь рыдания бормотала что-то несвязное. Тянула в дом:

— Помогите!

Нарифуми дернул один из поваленных бамбуковых стволов — он легко вывернулся из подгнившего корня, и пошел к дому. Девушка уже стояла в дверях и ждала его. Она с удивлением посмотрела на палку и заплакала еще громче.

— Она — там! Она умирает.

Нарифуми вошел внутрь. И удивился… Это был жилой дом. Огромный, запущенный, но жилой. Внутри он казался еще больше, его пространство, почти без перегородок, было скорее похоже на внутренность храма, где алтарем, далеко в глубине, служила выгороженная тканью массивная кровать.

Пол в доме не был выстлан татами — он был из широких досок черного полированного дерева.

Девушка скинула дзори со стельками из сухой травы игуса и, мягко ступая, быстро пошла вперед.

В кровати лежала огромная и очень белая женщина. Она тяжело дышала, к высокому в испарине лбу прилипли мокрые пряди волос. Но что удивило Нарифуми больше всего — больная не была японкой.

— Нужно врача... — Нарифуми посмотрел на девушку, а та опять зарыдала.

— Сюда нельзя... Нельзя чужих... Она мне не простит... Мадам мне не простит.

— Какой здесь адрес? — Нарифуми достал мобильный. 

Пока он говорил по телефону, девушка встала на колени у кровати и гладила руку больной. Похоже было, что она работала здесь прислугой и болезнь хозяйки до смерти напугала ее. Скоро позвонили из машины скорой помощи и попросили открыть ворота, так как они заперты изнутри. Нарифуми сказал об этом девушке, но она продолжала рыдать, тогда Нарифуми побежал сам. Тяжелые ворота были закрыты на огромный засов. Слега сначала не поддавалась, но когда Нарифуми окончательно разозлился, сдвинулась с места. Ворота тоже открылись с трудом. Нарифуми дергал их толчками, безжалостно разрывая плющевые путы.

Наконец машина подъехала к дому. Персонал возился над больной. Доктор распорядился прикатить носилки.

Девушка опять вцепилась в рукав Нарифуми и завизжала хриплым голосом, что Мадам увозить нельзя! Нельзя увозить! Нельзя! Она визжала и плакала. Нарифуми подошел к одному из докторов.

— Что с ней?

— Сильная аллергическая реакция. Наверное, на какой-то препарат. Мы сделали ей укол.

— Эта девушка настаивает, чтобы она осталась в доме.

Доктор пожал плечами.

— Если вы распишетесь. И заполните вот эту форму...

— Я-то вообще здесь никто...

— Тогда она...

Нарифуми протянул бумагу девушке. Она совсем забилась в истерике, — тогда анкету заполнил Нарифуми и протянул врачу. Девушка находилась в состоянии, близком к обмороку. Она только повторяла, что если Мадам вынесут из дома — Мадам умрет. В конце концов доктор выписал несколько рецептов. Дал схему приема лекарств.

— Она будет спать теперь часов десять, не меньше. А потом строгая диета. И посещение лечащего врача.

Написал еще несколько рекомендаций, поклонился и вышел вслед за командой. Машина, приминая вылезшие на дорогу кусты, уехала.

— Только не оставляйте меня здесь одну. — Девушка наконец села на стул у изголовья кровати хозяйки и закрыла лицо руками.

— Не волнуйтесь вы так. Доктор сказал, что это не так страшно.

Видно было, что хозяйка уже дышала спокойнее и на скулах у нее появился румянец. Девушка наконец перестала плакать. Поправила на себе кимоно. И волосы. Ее нельзя было назвать красивой, — скорее она была необычной. Глаза не узкие, и широко посаженные. Высокие скулы. Но что-то в ней было от животного. Может быть, в движениях: как она шевелила ноздрями или поворачивала голову набок, вздрагивая от каждого громкого звука.

— Почему вы не стали заполнять бумагу, если так уж не хотели отдавать ее в больницу?

Девушка подняла глаза на Нарифуми:

— Я не умею...

— Что?

— Я не умею писать...

Наверное, ее взяли из какой-нибудь забытой богом деревни на Хоккайдо.

— Давно ты здесь?

— Здесь?

— Ну да... В доме этом.

— Да.

— Ну сколько?

— Ну... Всегда.

— Всегда?

— Я родилась здесь.

— И почему же ты не училась?

— Не знаю. Мадам говорит, что мне это не нужно.

— Да уж... Двадцать первый век.

— Мадам говорит, что она много училась... И знает, что счастье не в этом.

— Сколько тебе лет?

— Наверное, двадцать или двадцать два. Хотя Мадам говорит, что семнадцать... Но ей всегда хотелось, чтобы я была моложе...

Ясно, что ее хозяйка, да и сама она — были явно не в себе... Жили тут затворниками и совсем потеряли разум... Нарифуми посмотрел на Мадам. Та дышала уже совсем ровно. Большие руки лежали вдоль необъятного тела — пальцы в крупных перстнях и широких браслетах. Крупный нос, рот, тонко выщипанные брови, на закрытых глазах густые наклеенные ресницы — ей было около шестидесяти. Видимо, дама с характером.— Как тебя зовут?

— Айо.

— И что ты делаешь здесь?

— Ухаживаю за Мадам.

— Одна?

— Сейчас одна.

— Трудно?

— Было труднее, когда Мадам выезжала.

Она говорила с чуть заметным акцентом, но понять, какой префектуры этот акцент, было невозможно. И может быть, это был просто какой-то дефект речи...

— Тогда тут были еще люди и много было возни с платьями и украшениями. Сейчас она не выезжает...

— Трудно тебе?

— Сейчас проще. Хотя приходится больше готовить.

— Сад, наверное, был красивым?

— Он и сейчас красивый.

— Запущенный.

— Садовник умер пять лет назад, тогда, и Мадам перестала выходить. Потом кухарка ушла.

— Почему?

— Не справилась...

— А ты осталась?

— А я осталась. Хотите чаю?

— Да. Спасибо. — Нарифуми поклонился.

Айо поклонилась ему в ответ и пошла в другой конец дома.

 

Скоро она вернулась и поставила у ног Нарифуми небольшой поднос с ножками, на котором теснились чайник, чашка и пиала с пастой из бобов. Потом сходила и принесла такой же поднос, но только с чаем, для себя. Еще раз поклонилась и села. Она пила чай, опустив глаза, тонкой ладошкой придерживая дно чашки. Бобы были сладкие и вкусные. Нарифуми с благодарностью пил чай, наблюдая за девушкой. Веки ее просвечивали голубоватым, ушные раковины заострялись кверху. Она все это время молчала. Потом унесла посуду и опять села у хозяйки. Нарифуми засобирался. Девушка испуганно посмотрела на него.

 

— Я могу навестить вас утром.

Она улыбнулась:

— Там калитка слева от ворот — закрывается просто на веревочную петлю. Спасибо вам.

— Тебе нужно отдохнуть...

— Нет...

— Нужно.

— Я все равно не усну.

Нарифуми поклонился и пошел к выходу. Она долго не закрывала за ним дверь — стояла в проеме и смотрела, как в синеве гаснет его силуэт.

К середине ночи Нарифуми проснулся и долго не спал, ворочался и все думал про этот странный дом, про девушку Айо и ее большую Мадам.

Утром Нарифуми разбудил гонг — в шукубо призывали к молитве, значит, почти шесть утра. Он испугался того, что упустил золотоволосую, но вспомнил, что она остановилась в реокане, который не строго соблюдал религиозные традиции — и хотя служба утром проходила все равно, постояльцев к ней не будили, а просто принимали всех желающих. И завтрак им будут разносить по комнатам только в восемь. Он умылся, пошел в храм, простоял службу, положил деньги в коллектор, зажег палочку под Буддой и купил свежую рубашку в магазине через дорогу.

День наступал очень странный — без теней. Все было освещено одинаково насыщенным свинцовым светом.

При свете сад и дом были не такими зловещими, но все равно, когда он открыл калитку и шел по заваленной ветками дорожке к дому, ему было не по себе. Айо открыла, как только он постучал. Мадам все еще спала — и Айо не знала, как она может дать ей лекарство, которое доктор рекомендовал на утро. Нарифуми убедил ее, что раз она спит, значит, все в порядке. А лекарство можно дать тогда, когда она проснется. Видно было, что Айо действительно совсем не спала — у нее были красные глаза, и она постоянно зевала. Он пообещал зайти вечером. Когда пошел к дверям, заметил, у одного из окон, выходящих в сад, на низком столе странный предмет, похожий на огромную обувную коробку. Метра два длиной, не меньше. Рядом были разбросаны порезанные журналы, на приставном маленьком столике лежали ножницы, ножи для бумаги, большой флакон лака для волос, несколько тюбиков клея и разноцветные губки. Большая часть этой огромной коробки уже была оклеена вырезанными из журналов фотографиями и картинками. Это был удивительный коллаж. Портреты красавиц переплетались с машинами, небоскребами, цветами, сумками всевозможных компаний, с флаконами духов, портретами политических деятелей, флагами, яхтами, ювелирными украшениями, необыкновенно аппетитной едой, пейзажами и дорогими интерьерами...

— Айо, что это такое?

— Это хобби Мадам. Она делает это, когда у нее есть свободное время.

— Она клеит эти бумажки?

— Да, я иногда помогаю ей вырезать. У нее сейчас не очень хорошее зрение.

Нарифуми подошел поближе. Коробка была украшена так же и внутри — коллаж переходил на ее внутренность... Вырезанные по контуру картинки укладывались с необыкновенной тщательностью. И приклеивались. Потом покрывались лаком. Нарифуми повел пальцем по картинкам. Стыки было почти невозможно почувствовать.

— Мадам украшает свой гроб.

Нарифуми отдернул руку.

— Что?

— Да. Мадам заказала гроб давно — по собственному чертежу. Она считает, что я вряд ли смогу сделать все, как нужно. Она даже организовала небольшое кладбище.

— Что?

— Очень красивое.

— Кладбище?

— Да. У нас большая территория. Хотите, я вам его покажу?

Она вышла из дома, свернула направо, прошла вдоль засохшего ручья и стала подниматься по ступеням, вырубленным в породе высокого каменного склона. Лестница несколько раз поворачивала и наконец вывела их на самый верх — там была большая очищенная от деревьев площадка. На квадрате земли, засыпанном белой галькой, лежала плита темного гранита. На отшлифованной поверхности было выгравировано имя, дата рождения и — пустое место вместо даты смерти. 

Нарифуми осмотрелся. С площадки открывался (удивительный) вид. Где-то далеко, на склонах, рабочие в белых широких штанах жгли лапник, и по ущельям плыл пряный дымок, отчетливо отделяя горы друг от друга. Кедровые леса переходили в ярко-салатовые бамбуковые рощи, а те спускались к цветущим садам сакуры вокруг немногочисленных жилищ.

Нарифуми вздохнул, закрыл глаза и постоял какое-то время.

— Ты придешь вечером?

Слышно было, что она волнуется.

— Я постараюсь...

Он слонялся возле реокана, где остановилась золотоволосая, взял в закусочной дорожный набор и съел его присев прямо здесь на траву. В обмен на сто двадцать иен из аппарата, что стоял тут же в сквере, выпала горячая бутылка зеленого чая. Он завернул ее в куртку и сунул под мышку — ждал, когда она чуть остынет, и когда потом он почти допил этот чай, золотоволосая, наконец, вышла из ворот. Сверяясь с картой, повернула налево, обогнула небольшой полицейский участок и пошла, разглядывая витрины. Купила у торговца сладостями розовые мочи с лепестками сакуры, съела одну, а другие взяла с собой. Несла их в красном бумажном пакете как дорогой подарок.

Минут через пятнадцать остановилась, зачарованно глядя на ворота с внушительной надписью. Сложила карту и сунула ее в мусорный ящик для бумаги, и стало понятно, что она нашла, наконец, то, что так долго искала. Это было кладбище Окуно-ин.

Нарифуми закашлялся. Что это со всеми происходит? Почему их всех так влекут эти пристанища для мертвых...

Золотоволосая медленно прошла через ворота...

В полумраке, в тени высоченных кедров, из рыжего лапника на угольно-черной земле росло неисчислимое множество древних надгробий, заросших столетними мхами. Шеренги каменных фонарей, заменяли им солнце. Дорожки переходили в ступени, поднимались на холмы, спускались, расходились и сходились снова. Воздух был напоен запахами — хвои, коры, пряным торфом и чем-то сладким, чем всегда пахнет на кладбищах.

Около могил с памятниками, похожими на детские фигурки, обвязанные алыми фартучками, она положила свой пакет. Там уже стояло несколько баночек с соками. Медленно прошла все кладбище насквозь и остановилась на мосту через реку, дно которой серебрилось монетами — их бросали паломники и туристы.

Дальше она повела себя странно. Швырнула что-то в воду, но не деньги, а что-то цветное, что мелькнуло спиралью и скрылось в хребте потока. Ему показалось, что это были кредитки. Но он решил, что ошибся, и, может, это было что-то совсем другое, связанное с традициями чужих стран... Что бы это не было — она сделала это не случайно, а значит, знала зачем.

Постояла перед Внутренним святилищем с мавзолеем. У зала фонарей нашла киоск, где продавали омамори всевозможных расцветок на счастье. Достала из кармана листок и протянула продавщице. Как показалось Нарифуми, та испугалась, но закивала и ушла куда-то внутрь. Затем вернулась с женщиной в сером кимоно. Женщина вышла из киоска, поклонилась золотоволосой и показала ей на небольшую беседку. Там они сели, и Нарифуми видел, как японка, склонившись с большой лупой, гадала золотоволосой по руке, кивая головой, будто заводная кукла.

После этого золотоволосая вернулась в реокан, зашла ненадолго в комнату, вернулась с толстым конвертом, который оставила у консьержей, и попросила отдать тому, кто будет ее спрашивать.

Пока дожидалась автобуса, Нарифуми тоже встал в аккуратную очередь на остановке и доехал с ней до выезда из города. Там она прошла по указателям до водопада. Посетителей почти не было. Весна была еще слишком ранней для долгих лесных прогулок. Она поднялась по лестнице до смотровой площадки. Там, на самом верху каменной скалы, вода трех горных ручьев сплеталась в один поток, чуть тормозила у большого плоского камня и падала вниз белой пеной, долго-долго, на черные, горящие бликами камни. Какое-то время она смотрела, не отрываясь, на воду, потом сняла обувь, перешагнула бамбуковую изгородь с предупреждающей надписью и нетвердо пошла по воде к отвесному краю. Держа равновесие, широко развела руки... И отведенные чуть-чуть назад, с пузырящимся тонким шарфом на плечах они стали похожи на крылья.

Нарифуми хотел было крикнуть. Но она была слишком далеко, и было, пожалуй, страшнее напугать ее — он просто побежал по мшистой лестнице наверх и в самый последний момент между деревьев увидел, как она прыгнула в поток, закрывая руками лицо.

Расследование вели недолго. Нашлись свидетели падения и того, что там, на площадке, она была одна. Сгоревшие остатки ее документов обнаружили в раковине в комнате, которую она снимала в реокане. Было понятно, что она уничтожила их сама. В конверте, что золотоволосая оставила после себя, лежали двадцать три тысячи долларов и просьба быть похороненной на Коя-сан — в жемчужного цвета кимоно, аккуратно разложенном на футоне. 

Нарифуми было больно, но, в конце концов, он не знал, что лучше — если бы она уехала или то, что она умерла... Она захотела остаться здесь. И это хорошо. Это почти как если бы она захотела остаться с ним... Навсегда...

Вечером он пошел туда, в дом с заброшенным садом. Ему нужно было с кем-то об этом поговорить, а это было его единственное здесь знакомство. Мадам уже спала, а Айо мыла рис, когда он пришел.

Они сели на улице — вечер был очень теплый, и Нарифуми рассказал ей, почему он здесь и все, что произошло с золотоволосой. Потом молчали, потом ели рис с маринованной редькой. Потом опять молчали, а потом Айо сказала:

— Я могу попросить Мадам...

— О чем?

— Наверное, ее можно похоронить и у нас...

— У вас?

— Ну да?

— Вряд ли она согласится...

— Я могу ее попросить...

Нарифуми улыбнулся. Какая смешная девушка. Насколько он понимал, у хозяйки был сложный характер — и уж вряд ли она будет слушать прислугу в таком важном деле. Он удивился самоуверенности Айо. Улыбнулся еще раз. Она поняла его иронию. И будто чуть обиделась...

— У нее доброе сердце.

Нарифуми пожал плечами.

— Я просто не думаю, что она будет с кем-то делиться своей землей...

— Но у нас же много земли.

Он опять улыбнулся:

— У вас? — Почему-то ему стало неприятно, что она так наивно ошибалась.

— Ну да. У нее все еще большие связи.

— Айо-сан...

— И если бы она слышала, как ты рассказывал про эту женщину с золотыми волосами...

Нарифуми опять улыбнулся.

— У нее должны быть действительно веские причины, чтобы сделать то, что сделала она...

Он кивнул.

— Просто, когда пять лет назад умер мой отец...

— Твой отец?

— Да, разве я не говорила? Мой отец был здесь садовником. Так вот после его смерти Мадам не хотела никого нанимать в сад. Она не хотела, чтобы изменилась энергия сада.

Потом он помог ей отнести посуду в дом.

— А почему ты стоял сегодня долго у ворот и не входил?

— Я?

— Да, я видела тебя, с лестницы...

— Я засмотрелся.

— На что?

— Там, у дорожки... Вылез папоротник... Ты замечала, что ранние ростки папоротника — как шеи лебедей-подростков в таком грязном, свалявшемся пухе... Как мерзнущие звери... Прижимаются друг к другу, свернутые в спираль... Иногда розовые, иногда лиловые или светло-зеленые. Еще чуть солнца, и они потянутся вверх, выпуская жесткие листья. — Он говорил негромко, а Айо слушала, широко раскрыв глаза. По лицу у нее опять покатились слезы, она смахивала их тонкими пальцами. Он замолчал и поцеловал ее в щеку.

 

Потом Нарифуми уехал в Токио. Предупредил хозяина, что уходит, отработал положенные три месяца, съехал с квартиры, снял комнату на складе, куда сложил весь свой скарб, — и переехал на Коя-сан.

 

За это время Айо чуть загорела, и у нее заметно отросли волосы.

— Деньги ее передали Мадам — так решил префект, — Айо подняла глаза на него и тут же их опустила. — Как бы в оплату за участок. Так вот Мадам хочет потратить их на сад...

Нарифуми чувствовал, как он соскучился и что она рада его видеть.

— И хочет, чтобы этим занялся ты...

— Я?

— Ты.

— Но почему?

— Она сказала, что в ее жизни никто и никогда так не говорил про ростки папоротника... И еще, что ты напоминаешь ей Харуми...

— Харуми?

— Да.

— Кто это?

— Мой отец.

— Айо! Можно я спрошу тебя?

Она кивнула.

— Ты когда-нибудь думала о том, чтобы уехать?

— Нет. Я не могу оставить Мадам!

— Но у тебя же должна быть своя жизнь... Ты понимаешь? Своя.

— Нет.

— Ты же не обязана вкалывать здесь всю свою жизнь...

— Но я хочу быть здесь... С Мадам.

— Но почему, Айо?

— Я не могу без нее. Как я ее оставлю? Она же моя мать... — Она сказала это просто, но с сильным чувством. Встала и ушла в дом.

Уже больше чем полгода Нарифуми работал в саду. Вот и в этот вечер он почистил от земли инструмент, завернул каждый предмет в тряпку, уложил все в большую тростниковую сумку и отнес в кладовку. Потом поднялся по лестнице, вырубленной в горе. Садилось солнце. Сыпало бронзовой пудрой на одну плиту, где не было года смерти, и на другую, где было написано: «Неизвестная Золотоволосая Женщина, Пожелавшая Остаться Здесь Навсегда».

Все знали, что святой Кобо Дайши не скончался, а вошел в глубокий медитативный транс, в котором будет пребывать, пока Будда будущего — Мироку — не принесет человечеству мир и просветление. Отого говорили и эта странная женщина с севера захотела остаться здесь. Теперь ее могила недалеко от мавзолея, и что будто бы она вместе с Кобо Дайши дожидается там пришествия Мироку.

Но Нарифуми знал, что это не так.

Он обмел темные камни. Прошел уже год и опять зацвела сакура... И все случилось так, как должно было случиться.

Нарифуми улыбнулся.

За домиком для чайных церемоний, в низине, теряли красоту старые деревья, покрывая землю розовыми, чуть увядшими лепестками...

Будто снегом, подкрашенным кровью.

 

1.

Сильнейший дождь

Глухие мокрые продажные цветы

Услышит ли хоть кто-нибудь? (англ.)

2.

Будда завоевал

Возможность рая избежать

Для рая. (англ.)