Котлеты и воздушный рис

Перевод с английского Наталии Роговской

Как-то раз в расслабленной посткоитальной тишине Катин любовник вернулся из душа, сбросил полотенце на пол, улегся в постель и сказал:

— Расскажи мне о твоем детстве. Расскажи про ужасы коммунизма.

Катя сидела, обхватив руками колени, так что ее тело было похоже на треугольник, вершиной которого служит голова. Она уже надела лифчик и трусики: оставаться в голом виде после секса казалось ей досадно неуместным.

Его просьба поставила ее в тупик. Какие такие ужасы коммунизма? Катино детство пришлось на период застоя. Людей уже не убивали и не сажали через одного, как раньше; на смену тюрьмам пришли психушки, а свобода слова, право выбора места жительства и прочее в том же роде — на что они сдались маленькой девочке Кате? Можно ли считать ужасом обязанность носить красный галстук, или выстаивать два часа в очереди, чтобы посмотреть в Мавзолее на Ленина, или еще дольше, чтобы купить туалетную бумагу? Вряд ли. Это было скорее забавно, вспоминалось даже с легкой ностальгией. И с чего это вдруг мужчине, с которым она встречается не так давно и всего раз-другой переспала, понадобились такие интимные подробности? Про детство ему расскажи!

Она смерила его подозрительным взглядом.

Он лежал, приподнявшись на локте и подперев голову ладонью. На лице у него было невозмутимо-выжидательное выражение. Он вовсе не стремится узнать ее поближе. Просто хочет, чтобы его развлекли — потешили нехитрой, занятной, желательно эротически окрашенной историей об экзотическом мире, в котором некогда жила его нынешняя любовница. Катя успокоилась и стала прикидывать, что бы такое изобрести.

Прокрутив в голове то и это, она остановилась на одном сюжете. Правда, прямого отношения к коммунизму он вроде бы не имел, но Катя решила, что, добавив парочку эффектных деталей, сумеет подпустить в рассказ экзотики. Она прижалась щекой к колену и повернулась к любовнику:

— Хочешь, расскажу тебе о моем первом сексуальном опыте?

— Хочу, конечно!

— Когда я была совсем маленькая, я ходила в детский сад, как большинство городских ребятишек. Режим там был очень строгий, почти как в тюрьме или в исправительно-трудовой колонии. Каждый день после обеда нас укладывали спать — это называлось «тихий час». Воспитательница — помню, что у нее были красные уши и длинный мясистый нос, — строила нас парами и вела в спальню, большую мрачную комнату. Шторы там никогда не открывались. Кровати стояли рядами, впритык одна к другой: мальчик, девочка, мальчик, девочка и так далее.

— Понимаю, — оживившись, заметил Катин любовник. — Ты оказывалась зажатой между двумя мальчиками.

— Не совсем так. Между мальчиком и стенкой, потому что моя кровать была последняя в ряду. Мы раздевались до белья — и у мальчиков, и у девочек были одинаковые белые маечки и трусики, — ложились, подтягивали одеяло к подбородку и поворачивались на правый бок.

Спать на спине или на левом боку не разрешалось. Дождавшись, пока все улягутся, воспитательница говорила: «Я ухожу, но если кто пикнет, пеняйте на себя: вернусь и уж тогда я вам покажу!» Никто не знал, что такое она нам покажет, но охоты выяснять ни у кого не было. «В туалет только по срочной надобности!» — предупреждала она напоследок, после чего удалялась в столовую.

Я на правом боку спать не умела. Поэтому я просто лежала, боясь пошевелиться, изнывая от скуки, лицом к спине соседа и от нечего делать изучала узор на его одеяле, которое проглядывало сквозь квадратное отверстие в пододеяльнике.А еще мне не давали уснуть заманчивые звуки, которые доносились из столовой. Я слышала, как звякают тарелки, как поварешка скребет по дну кастрюли. Я знала, что через несколько минут воспитательница откроет входную дверь и впустит двух своих сыновей — близнецов лет девяти. Она усадит их за наши столики и покормит остатками нашего обеда. Я один раз видела их, когда мне якобы приспичило и я через столовую пробежала в туалет. На тарелке у каждого лежало по несколько остывших котлет и целая горка сероватого картофельного пюре. Их коленки с трудом помещались под нашими детскими столиками. Они усердно жевали, и уши у них двигались в такт.

Я ворочалась в кровати и вспоминала о котлетах, которые во время тихого часа казались ужасно аппетитными, хотя за обедом я чаще всего отказывалась их есть.

«Хочешь ходить голодная? Прекрасно, — говорила воспитательница и спешила забрать мою тарелку. — В нашем садике привередам не место».

Катин любовник слушал ее с чуть насмешливым сочувствием, в котором проглядывали признаки нетерпения. Она и сама не понимала, с чего вдруг приплела сыновей воспитательницы. Надо поскорей переходить к сексуальному опыту.

И она принялась рассказывать дальше:

— Мои мечты о котлетах прервал писклявый голос с соседней кровати: «Эй, ты спишь?» Мой сосед, толстый голубоглазый мальчик по имени Вова, повернулся ко мне и лежал, моргая белыми ресницами. «У меня же глаза открыты — не видишь, что ли?» — «Тсс! — Он ткнул пальцем в сторону столовой. Белые ресницы еще немного поморгали. — Хочешь, покажу тебе свою писю? А ты мне свою». Уговаривать меня не пришлось. Мы откинули одеяла и спустили трусики. Мы вытянули шеи. Мы смотрели во все глаза и сравнивали. «У меня лучше», — наконец сказал Вова. Я согласилась. Он был прав. Просто игрушка! «Такая хорошенькая, маленькая, — умилилась я.

(И это был тот единственный раз, когда я честно высказалась насчет размера мужского достоинства, хотела добавить Катя, но вовремя осеклась.) — Что ты с ней делаешь?» «Да так, ничего особенного, — пожал он плечами, засовывая писю обратно в трусики. — Я из нее писаю. Ну, подергаю иногда. Ничего особенного». — «Ничего особенного?» Я призадумалась. Такая забавная игрушечка! Будь у меня такая, я бы знала, что с ней делать! Я бы стала наряжать ее в кукольные одежки. Я примеряла бы ей малюсенькие шляпки, носочки и платьица. А потом бы покормила и уложила в постельку.

— Классический случай зависти к пенису, — со смехом заметил Катин любовник. Он развлекался тем, что теребил бретельки ее лифчика.

— Да нет! Никакой зависти у меня не было. Скорее досада, что такая интересная штучка пропадает зря. Ну, неважно, короче, я разволновалась и не могла дождаться, когда приду домой и расскажу все маме. Но до дома я не утерпела: рассказала по дороге из детского сада. Остановилась посреди тротуара, отпустила мамину руку и выпалила: «Мама, угадай, что я сегодня видела!»

Что тут началось: крики, слезы, звонки подругам с истерическими излияниями!.. Это продолжалось несколько часов. Потом последовало внушение. Мама завела меня в нашу с ней общую комнату — моя кроватка стояла под углом к ее большой, — усадила на детский стульчик, а сама встала посреди комнаты, сложив на груди руки и насупив брови. Наверно, я захихикала — помню, мама вдруг прикрикнула на меня: «Ничего смешного! Это очень и очень серьезно!»

Внушение длилось недолго. Помню, я сидела смирно и выслушала ее тираду от начала до конца — пожалуй, все заняло минут двадцать, не больше. В какой-то момент мама не выдержала, на полуслове разрыдалась, убежала в ванную и там заперлась.

Катин любовник возмутился:

— Господи, так можно причинить ребенку травму на всю жизнь!

Катя замолчала. По-видимому, рассказ на него подействовал. Он даже убрал пальцы из-под бретелек.

Вряд ли стоило при нем вспоминать, как она тогда кинулась за мамой с криком: «Мамочка, пожалуйста, прости меня!» И уж тем более излишне было расписывать, как она упала на колени и, пригнувшись к щели под дверью, принялась шепотом упрашивать маму не сердиться. Меньше всего Кате хотелось демонстрировать любовнику свои детские травмы.

И она продолжила рассказ в облегченной тональности:

— Когда я осталась одна, я решила продолжить мамино внушение. Попробовать самой выступить в роли строгой родительницы или воспитательницы. Я собрала всех своих кукол — некоторых пришлось вытаскивать из-под кроватей и книжных шкафов — и усадила их на стульчики из набора игрушечной мебели. Компания получилась разнокалиберная: куклы были ростом от трех сантиметров до метра, кое-кто недосчитывался руки или ноги. «Слушайте внимательно, — строго начала я, глядя свысока и скрестив на груди руки, — слушайте и запоминайте, глупые, безмозглые куклы! И не сметь хихикать! Никому и никогда не показывайте свою писю. Зарубите на носу: хорошие куклы так себя не ведут, это раз. Не будете слушаться — вас всех посадят в тюрьму, это два!»

Катя выдержала паузу перед ударной концовкой:

— И знаешь? Они меня послушались!

Концовка удалась: Катин любовник рассмеялся и снова принялся играть бретельками.

— Они-то да! А ты? Ты оказалась не такой послушной!

— Не такой, — согласилась Катя и помогла ему расстегнуть лифчик.

Ну что ж, с заданием она справилась: рассказ имел успех. Всяко лучше, чем смотреть выпуск теленовостей, как в прошлый раз. «Ты была на высоте», — похвалил он ее тогда, натягивая носки перед уходом, но она не поняла, о чем он: о постели или о том, что она безропотно смотрела вместе с ним телевизор.

Только позже, когда Катя вернулась к себе в Бруклин, что-то в собственном рассказе стало смутно ее беспокоить. Как будто заныл зуб: вроде бы ничего страшного, просто слабое ощущение дискомфорта, которое в любую минуту может перерасти в настоящую боль. Катя заварила себе чаю покрепче прямо в кружке и открыла банку варенья из грецких орехов — оно хоть и стоило несусветных денег, целых шесть долларов, все равно на вкус было не такое, как дома. Слишком приторное, ненастоящее, совсем как ее рассказ. От легковесности собственных просчитанных шуточек ее сейчас передернуло.

Захотелось крикнуть: «Ничего смешного!» — как крикнула тогда мама. Мама, которую она предала на потеху постороннему мужику. Катю охватил жгучий стыд — за себя, за маму, но больше всего за голодных сыновей воспитательницы, вынужденных подъедать остатки детсадовских обедов.

На дне кружки остались разбухшие чайные листья — когда-то на них гадали, как на кофейной гуще. Гадала много лет назад и Катя вместе со своей лучшей подругой Верой. Девочки сидели, глядя в чашки, и кончик Катиной светлой косички лежал на столе.

— Я ничего не вижу, — недовольно сказала Вера.

— А я вижу какую-то фигуру, — заявила Катя.

— Какую? Мужскую?

Катя пожала плечами:

— Да просто фигуру.

Вот и сейчас она вглядывалась в чаинки на дне, пытаясь угадать, суждено ли ей встретить мужчину, который сумеет понять, о чем она жалеет, чего стыдится, которому можно рассказать, как все было на самом деле, рассказать о том, что важно, что мучит ее, — и не подавать все это под соусом страшилок про детские садики с тюремным режимом, про красные галстуки или про то, как у них дома вечно не хватало хлеба и туалетной бумаги.