Людмила Петрушевская: Марина Number One

Марина Абрамович – она как фараон, как, допустим, Хеопс: она задумала и знает, как схоронить себя втайне, чтобы никто не догадался, где ее мумия (почему мумия? Догадка возникнет вскоре). В сущности, эта мысль, думаю, посещает многих: уйти как растаять, распылиться без следа (прах над полем, рекой или океаном, см. сцену у Феллини в фильме «И корабль плывет») или прыгнуть вдвоем в морскую пучину, как дочь Карла Маркса с мужем (причем ночью и т. д.).

Но нет, Марина Абрамович задумала схорониться, погребя себя в трех ипостасях, в трех гробах и в трех городах на трех кладбищах, чтобы все было как полагается, православное отпевание, процессия, камень с именем и датой, но только в одном случае это будет тело Марины, а в двух других случаях это будет кукла Марины (типа мумия?). Именно об этом мы догадываемся, хотя вот, к примеру, сердце Шопена погребено отдельно. И не поступит ли Марина так же? Темные дела, однако.

Но в каждом из трех случаев это будет ее, Марины Абрамович, последний перформанс. И публика, которая всюду, как намагниченная, следует за нею, должна будет прыгать из самолета в самолет, чтобы поспеть всюду и сравнить Марин в гробах, которая из них настоящая! Это будет самый невероятный ее перформанс, зритель, я думаю, буквально своротит с разума, кинется снимать видео на телефончики, и сравнивать, и доказывать, что догадался, какая Марина настоящая и где теперь она будет лежать!

А ведь узнать это можно было бы, только поцеловав нашу мертвую царевну, ибо маски будут нейтральной температуры, подумала я свою тяжкую реалистическую думу, сидя в оперном театре в Мадриде на спектакле «Жизнь и смерть Марины Абрамович».

Однако же в цивилизованном мире и гробы звезд часто не открывают для публики. Поди поцелуй, коли все спрятано!

Но для такого случая предусмотрительная Марина и маски может заморозить! Ленин-то вон, лежит же охлажденный и при пониженной температуре, хотя он и восковой, по непроверенным данным.

Собственно, ей придется, как и Хеопсу, заранее заказать жизнеподобные мумии, в одной из которых, как в коконе, она скроется, бедная Марина, и будет втайне лежать и участвовать в своем последнем перформансе (согласно старинному анекдоту, «хоть тушкой»).

Она гений, первая женщина – гений перформанса, она из своего тела сделала экспонат, и уже давно, начиная с первой съемки: когда худая девушка со слегка вздутым животом перед кинокамерой, обнажившись, бритвой стала вырезать у себя на беззащитном белом животе звезду, разумеется, красную, что сразу стало понятно по струйкам крови. Это была память о тех партизанках-мученицах, над которыми проделывали пытки фашисты. Марина Абрамович – дочь национальных героев Югославии, генерала и полковника, черногорских партизан, мать у нее полковник, отец понятно кто, и родилась Марина в благословенное время мира, после войны, в ноябре 1946 года. Отец с мамой, генерал с полковником (или тогда они еще не имели таких званий?), решили соединить свои судьбы и родили дочь. Они родили дочь, девочку с большим носом, и были недовольны ею (как она мне рассказывала), потом-то они все-таки родили себе мальчика-красавчика, а Марина так и осталась носатой девочкой, которая настолько мучилась из-за своей внешности, что хотела себя не то чтобы убить, но прооперировать по поводу носа. Родители не разрешали. Тогда Марина (держа в кармане вырезанную из газеты фотографию Брижит Бардо), специально закружившись, упала лицом на острый угол родительской кровати, но промахнулась, напоролась щекой. Мать вошла, поняла, что произошло, и дала ей пощечину (по другой скуле). Марину оперировали, все зашили, не подозревая, что с данного момента она уже не боится врачей и скальпелей, но, ­наоборот, всю свою биографию построит на ранениях и саморазрушении (как бы встроив в себя мать). И нос она оставила себе прежний – большой, скульптурный, древнеримский, но он теперь соразмерен крупному подбородку красивой формы, выпуклым губам прекрасных очертаний, гладким щекам, гладкой как мрамор стройной шее, а затем и прекрасному телу с тонкой талией, где высоко размещаются такие же древнеримские перси, каждая как округлый плод (поэзия чистой воды), где живот гладкий и молодой, а лоно кудряво, как новорожденный барашек… Видели зрители все это и в кино, и на слайдах (а я, так я с Мариной два года подряд проживала в одном санатории, и мы просто плавали в одном бассейне, ей прописали двадцать пять раз туда-обратно, а я к врачам не ходила, но присвоила чужой рецепт, шестьсот метров в день, правда, в океане).

Голую Марину видели все, когда она жила в музее в специально выстроенной деревянной квартире на антресолях, где даже унитаз вроде бы был деревянный и душ, а Марина ходила там полный рабочий день голая с места на место, две недели безотрывно (не помню точно, чем еще она там занималась, не все я запомнила из ее рассказов), а потом Марина мне сказала довольно лукаво, что ее перформанс несколько раз посещала одна женщина, уже немолодая, и эта тетя внимательно и с сочувствием смотрела на голый экспонат, а перед закрытием прислала Марине бумажку с приветом, с подписью «Сьюзен Зонтаг». О как!

Мужчины тоже глазами буквально пожирали, видимо, объект, но писем не присылали (Марина не упоминала об этом, да и, думаю, мужчинам бы было срамотно писать такие цидули голой бабе: о, твои лядвеи! о, мешки с пшеницей груди твои! о, ягненок твой, пасущийся в низине!), еще тетка подумает чего. Западная цивилизация, господа.

И все это происходило с нею, имейте в виду, приблизительно в районе шестидесяти лет!

Легенды складываются насчет пластических хирургов Голливуда, якобы у Мэрилин Монро долгое время подбородок был нарощен морской губкой, пока не пришла эра пластика, а веки, брови и нос изначально имели другую форму, нежели потом! И про Марлен Дитрих шептались, про ее бюргерский, картофельной клецкой, носик, про толстые щеки, и все это, утверждали, переделано было потом скульптором высшей категории из-под того холма, на котором выложено HOLLYWOOD, и вот именно данный гений мясных вырезок создал небожителей Олимпа и всю славу американского кино.

Вот и мне все время казалось, что она из той же когорты богинь, когда я наблюдала Марину в нашем санатории, на этой волшебной горе, где делать было нечего, одни миллионеры лежали у бассейна в зарослях, другие, ушедшие в клинику, возвращались как после секса, умиротворенные и краснощекие, и говорили «массаж ушей – итс вандерфул!». Аюрведические науки рекомендовали вставать в шесть утра и идти слушать птиц под огромный баньян (ростом и очертаниями вылитый собор Парижской Богоматери, да и с обезьянами подходящей внешности на ветвях). Затем происходило священнодейственное питье соков, утренняя йога (вечером с танцами и общим специальным заразительным хохотом, а при полнолунии они все, замерев, сидели и смотрели на объект), далее следовал массаж с произнесением каких-то священных текстов, и тело жильца ­орошали маслами и по двое растирали его усерднейшим образом (отдельно прописывался массаж стоп, колен, кистей рук и лица), а уже после этих трудов следовала еда, аюрведический ланч, невыразимо вкусный, идеально свежий, рыба только из океана, овощи с фермы, фрукты из сада, фантастический десерт неизвестно из чего и волшебный чай масала с молоком… Затем, как у солдат, у пациентов было свободное время до вечерней йоги, и далее следовал ужин.

Честно говоря, я в такие дела не вмешивалась, вела скрытный образ жизни, вроде как работала. Но голод не тетка, вечером я все-таки ходила в наш ресторан, осененный пальмовым куполом, и тут Марина, соскучившаяся за день, вываливала на меня поток своего сознания. Я тоже старалась вставить пару слов, не молчать же! Вон и птички не терпят долгих чужих трелей. Короче, мы пересказывали друг другу содержание биографических книг: я – своей «Истории из моей собственной жизни», Марина – своей будущей книги «Жизнь и смерть Марины Абрамович», которую она надиктовывала в то время одному журналисту.

Только одну неделю я провела в нашем невольно совместном ретрите, то есть в молчании, когда она не могла разговаривать шесть дней, поскольку ее посадили на строгое голодание без общения, она питалась рисовым отваром и слабительными убойной силы. Семнадцать раз был ее личный рекорд! И она реально худела (мы с Кристинкой Кенигс, ее подругой, все-таки навещали дрищущую Марину, чтобы она не унывала, и каждый день нам сообщался сегодняшний вес). Но, выйдя из ретрита, Марина ни на миллиметр не утратила гладкости своей кожи, руки у нее не завяли как стебельки, шея не обвисла (а такое сплошь и рядом бывает у голодающих). Это была богиня, ей-богу, только с нее стесали пять кило мрамора.

И первое, что она мне сказала, выйдя в свет: «Он позвонил!» Я ответила «Ур-ра!». Потому как кроме рассказов Марины о ее тяжелом детстве я каждый день получала сводку с поля боя, позвонил-не-позвонил и как обстояли дела раньше. Я уже представляла себе мужика-красавца, заботливого и умелого на кухне и в постели, таковское чудо по российским меркам, но в чем-то все-таки похожего на наших: ему, оказывается, нужны были деньги. А чо, нормальный ход, едрён батон. А кому они не нужны? Взять хотя бы известное присловье мужа советской эпохи: «Чо ты мне дала? На тебе рубль и ни в чем себе не отказывай, да?!?»

Однако я полна оптимизма насчет Марины и ее широко объявленной кончины. Хоть жизнь и быстротечна, но Марина ведь не человек.

Сколько дней я провела рядом с ней, два года подряд на рождественских каникулах, сколько раз я слышала ее рассказы о тяжелом детстве, о родителях, которые дрались, но, по счастью, не применяли табельное оружие (оба брали с собой в постель револьверы). О матери, которая любила только сыночка, а дочь не признавала. О бесконечном одиночестве! При том что в санатории ее телефон звонил не умолкая и все время приезжали на пару деньков ее друзья, просто навестить (а от аэропорта до Свасвары три с лишним часа езды, да еще по такой дороге, что невольно вспомнишь родную Владимирскую область). А до Индии зачастую прямых рейсов нет, все пересадки и ночевки.
Да, сколько дней я, слушая ее беспрерывно журчащий низкий голос за столом в ресторане, в шезлонгах над бассейном, в парке над океаном, в такси по дороге, один и тот же текст (мама-позвонил-не-позвонил-папа), не уставала поражаться ее фантастическому облику. Надо было только сохранять дистанцию, хотя бы метр. Иначе перед вами во всех подробностях возникали крылья ее носа, с помещениями внутри, просторными, как два грота, а окрестности носа дали бы возможность советским бабушкам, что сидели у подъезда на лавке, сказать: «Кака у тя кожа-то на лице жирная, долго молодая буишь. Вона, поры-то, как на мандарине».
Но метр спустя вы видели перед собой статую Свободы, величественное сооружение, божественно сложенную небожительницу, высокую, длинноногую, с тонкой талией, с высокой грудью, а руки – ни единой жилочки, запястья прекрасной формы, а сияющие глаза, а грива черных как смоль волос, ну? Какие вопросы? Грация огромной кошки, милый голос, ощущение, что только ты в целом мире ей нужна, необходима просто позарез, но и другое – что ты в данный момент находишься под ее защитой.

Видимо, я действительно была ей нужна, причем именно позарез. Я слушала. Я всю жизнь слушала чужих людей, попутчиков, соседок по палате, по садовой скамейке, по долгой очереди – где придется.

И каждый денек, дождавшись меня, она рассказывала: что думано-передумано, какие планы возникли (перформанс – стоять в музейном зале на высоте четыре метра на приступочке с двумя змеями в кулаках) и что опять видела во сне. Попутно она пребывала в перманентном отчаянии, как древнегреческая богиня, какая-нибудь Гера, обнаружившая, что Зевес опять не ночевал на Олимпе. Там у него опять эти девки. Даная, Леда, смертные вообще кто ни попадись! Прямо Лев Толстой у себя в лесочке!

Короче, он позвонил.

Не буду вдаваться в подробности, скажу только, что жизнь Марии Каллас в ее последние годы, после ухода Онассиса к Жаклин, была, наверно, столь же невыносима для нее и окружающих. Пропал голос. Она коротала оставшиеся дни у себя в квартире, никуда не выходя и безостановочно глядя на экран, где шли ее записи (существовало ли тогда видео? Или она, как в «И корабль плывет», крутила кинопередвижку?).

Кстати, Марина Абрамович никогда при мне не смотрела своих видеозаписей (может, на ночь?).

Из-за ее замечательного носа я называла ее именно что «Марина Каллас», на что она немедленно отвечала мне «У Марии Каллас пропал глас» (я ей как-то прочла стишок «У Марии Каллас пропал голос», а Марина, славянка, родная душа, переделала «голос» на «глас»).

Я ведь еще не представляла себе тогда, что Марина будет петь арию в опере «Жизнь и смерть Марины Абрамович». Но это ведь произошло! И она пела ничуть не хуже Марлен Дитрих! Верно, не фальшивя и таким же женским баритоном.

• • •

Марина в упомянутом нашем санатории являла собой образец военной дисциплины, вставала в пять утра и далее исполняла все вышеперечисленное: баньян, птички, йога, соки, бассейн, завтрак, массаж всего, вернуться к бассейну в общество друзей, Кристинки и двух милых пожилых французов-галеристов (один из которых следующей зимой уже не приедет по причине смерти, санаторий был попыткой продлить жизнь)… Затем ланч, отдых, йога, хороводы под пение и истерический коллективный лечебный смех. И наконец ужин. Тут появлялась я, и Марина выкладывала мне все произошедшее за сутки. Красавица, ласковая, как большая кошка (тире гепард), эта Вандомская колонна и статуя Свободы, эта Эйфелева башня докладывала мне с полнейшей безнадежностью, что он опять не позвонил! Плюс следовали пророческие сны, плюс рассказы о папе, маме и брате, далее планы, то есть рисунки женщины со змеями (я ей говорила, что за четыре часа висения в музее они подохнут и, вообще, общество защиты животных не даст издеваться над змейками).

Беседы происходили сначала за столом. Потом мы шли большой компанией при мягком свете фонарей, под звездами, шли ко мне, или к Марине, или к Кристинке. Сидели в шезлонгах на пороге над диким парком, над маленьким прудом, в нем для полного счастья плавал, слегка вибрируя, двойник луны, сидели мы далеко на юге Индии, над шелестящим далеко внизу океаном, пили чай, Марина бормотала, мы поддакивали, но все это время я, оказывается, усваивала либретто оперы, которую нам привелось услышать три года спустя в Мадриде, в театре «Реал», причем билетов было не достать. Но нам Марина билеты устроила. Эта опера ездит по мировым столицам, и поклонники ездят за ней, видимо.

Вот как находиться изо дня в день рядом с великой личностью, которая излагает с повторами содержание будущей книги «Жизнь и смерть Марины Абрамович» (она же будущая опера в двух актах?). Я уже знала наизусть, что она росла одинокой, при бабушке, но не заброшенной, родители ее все время учили, терзали криками, затрещинами, а оставшись вдвоем, папа с мамой дрались, отец всегда побеждал, мама плакала, проклинала его. Потом уже она плакала, когда ее муж ушел к молодой.

Марина выросла (это уже я добавляю от себя) длинной девицей со шнобелем, с маленькой грудью и с довольно приличным животом, при некотором намеке на талию, все с точностью до наоборот, нежели хотелось.

В двадцать восемь лет она вырезала у себя на животе звезду партизан, пятиконечную, спасибо не восьмиконечную. Вся была перепачкана в крови, сидела растерянная, как после харакири.

А мать – эта старшая валькирия – она не признавала ее творчества, дочь должна была возвращаться домой до десяти вечера, а когда мамочке позвонили, что Марина ходит по выставочному залу голая, мама запустила ей в голову хрустальную пепельницу. Девушке было двадцать девять лет.

И вот в тридцать лет Марина эмигрировала в Амстердам, где жила на коечке в трехэтажном доме Кристины (та по деду герцогиня, что ли). Добрая Кристинка приютила Марину. Потом Кристина мне показывала, где у нее спала эта беглая девушка-сербиянка: тахта в проходной комнате, почти в коридоре… Дом холодный, они там, в Амстердаме, зимой особо не топят. Как и в Лондоне и в Берлине. Стойкие закаленные люди, девушки в декабре бегут из машины в ресторан в босоножках, то есть реально на босу ногу… А тут с югов, с морских побережий ввалилась носатая партизанка, с плохим своим английским, нелюбимая дочь своей семьи и страны… Но уже прославившаяся своими перформансами – в частности, «Ритмом ноль»: она лежала в выставочном зале одетая, рядом с орудиями пыток (ножницы, ножи, кнуты и пистолет с одним патроном). Зрителям дозволялось делать с беспомощной девой что захочется, и это дело длилось шесть часов. Ей искромсали, осмелев, всю одежду, голое тело уязвляли шипами розы, и в конце концов один дядя, разрумянившись, стал втыкать ей дуло пистолета в рот (другой подскочил и защитил). В назначенное время она неожиданно встала, и зрители бежали в испуге. Поднялась богиня, не шутки!

Кстати, ест Кристинка как птица божья, почти ничего нет в холодильнике, на столе для гостей вечный шоколад в размере трех лепешек на блюдце (я, к примеру, их сразу съела, больше ничего не имелось из пищи в доме у Кристины в тот мой визит) – а Марина и в хорошие, сытые годы ела как мясорубка. Да кто ж даст! Короче, наголодалась Марина Абрамович в Амстердаме.

(Для справки: Кристина Кенигс, аристократка, внучка знаменитого графа или герцога Кенигса, у которого была крупнейшая в мире коллекция графики – офорты Рембрандта, к примеру. Ее во время войны растащили по частям, одну дед перед бегством от фашистов отдал на хранение в Роттердамский музей, но расписки не взял, и музей счел это даром. Не отдают. А другая часть после войны поступила от наших военных в Москву, в ГМИИ. Кристина ездит на переговоры к Антоновой, называет ее «Ирина», они в хороших отношениях…)

В Амстердаме она встретила такого же, как сама, художника по имени Улай, они жили в машине, поначалу добывая бензин у проезжающих доброхотов, а потом прославились на весь мир, когда в выставочном зале, раздевшись догола, слились в едином дыхании (изо рта в рот) и через семнадцать минут потеряли сознание от переизбытка углекислого газа.

Дальше они вдвоем подвергали свои тела множеству испытаний, фиксировали это на видео и продавали как произведения искусства.

Когда я впервые у бассейна увидела ее руки и спину, этот рельефный американский флаг (мелкие звезды и полосы), она слегка улыбнулась, сказав, что это «следы».

• • •

Параллельно (Кристинка мне сказала) шел и другой процесс, пластические операции, но Марина не снимала, мне так кажется, стандартных клипов типа «я до» и «я после», поскольку Афродита рождается из пены, и никто этого не должен видеть, это подготовка орудия труда, вроде как отчистить палитру от налипшей краски.

Через семь лет совместных перформансов Улай, судя по всему, ушел к другой, и Марина отметила это событие тем, что они двое пустились по Великой Китайской стене прочь друг от друга, чтобы на другом конце окружности встретиться на прощанье.

Съемочные группы шли с ними наравне эти две тысячи километров с каждой стороны.

На сей раз соавторы, в виде исключения, оба снимались не голые. Китай ведь древняя цивилизация. Могут не понять. Может, и холодно было там, наверху, на ветру, когда надежда на новую встречу перемежалась тоской.

Ну и он ушел совсем. Он, ее творение, ее орудие пыток, ее тепло и дом, не выдержал жить под эгидой богини.

Марина и из этого, из жестокой разлуки, из своего горя сделала фильм.

А еще она показывала кино, как сербские бабы на лугу вызывают дождь, поднявши юбки и выпячивая к небу свои мочалки (в позе мужиков, вышедших помочиться). Впервые в жизни я такое увидела – но ведь и все посетители Марининых перформансов и ее зрители тоже видели все то, что она делает, в первый раз. Никогда до! Марина, как Коперник, как Леонардо да Винчи, как Эдисон, открыла миру неведомое. Самопытки. Мордобой до того, как мать поднимет руку. Она только там собирается, сидит наливается гневом, готовит оплеуху, а дочь уже сама эту негодную девку Маринку наказала.

Но мир знает это, встречал таких – и бичевавших себя древних на дионисийских оргиях, и таких как русские хлысты с кнутами, как скопцы, отрезавшие собственные яйца в священном самогневе, как эти нынешние, протыкающие язык, нос, губы и брови булавками… Да ведь и тату тоже делать больно! А каково совершать суицид перед камерой? Самоистязание – и демонстрируемые миру (теперь уже в интернете) знаки его, как бы стигматы.

Вот о жизни нашей героини, о наказании до вины, и была поставлена опера «Жизнь и смерть Марины Абрамович», и гениальный Боб Уилсон, вагнеровский оперный режиссер и великий художник сцены, создал пространство с огромным сияющим белесым небом, под которым маленькие пестрые люди пели, кривлялись, стройно танцевали, кричали, вопили народные черногорские песни, шло изложение краткого курса биографии Марины, и она тоже спела не хуже других.
И вот потом в тишине над сценой начали подниматься три фигуры в белом, у каждой было лицо Марины Абрамович. Они поднимались как на виселице, неподвижные, покойные.

Печаль воцарилась в сердцах, все сошлось. Совпало.

Марина уплывала в небо не шевелясь. Она все претерпела в жизни, одиночество, нищету, свое уродство, бритвы и ножи, скальпели по живому, людские взгляды на свое нищее, голое тело, ее бросали любимые, мать и отец, а потом брат, а потом мужики. Все ее бросали.

Но в мире она Number One.С