Ни с тобой, ни без тебя
Дядя Павел, муж тети Тоси, вернулся с войны живым, но после тяжелого ранения. У него оторвало то место, о котором не принято говорить, и он не мог выполнять супружеские обязанности.
Тетя Тося не мирилась с положением вещей: вдова при живом муже. Она устраивала дяде Павлу скандалы, как будто он был виноват, и все кончилось тем, что тетя Тося стала приводить в дом мужчину, а дядя Павел и Нонна сидели в это время на кухне. Он держал перед глазами газету, но не читал.
А потом дядя Павел слег. Мы бегали в аптеку за кислородной подушкой. Ничего не помогло.
Он умер. Умер он тихо. Стеснялся причинить беспокойство.
Тетя Тося поняла запоздало: какой это был хороший человек в отличие от ее ухажеров, имеющихся в наличии.
Дядя Павел больше жизни любил свою дочь Нонну, и не просто любил — обожествлял. И в этом они совпадали с тетей Тосей. А для всех остальных ухажеров Нонна была пустым местом, и даже хуже, поскольку мешала.
После смерти дяди Павла тетя Тося пошла работать крановщицей. Однажды ей понадобилось подписать какой-то документ. Она вошла в цех и отправилась в кабинет к начальнице.
Кабинет располагался в углу цеха, — это была фанерная выгородка, над фанерой стекло, чтобы проникал свет.
Тетя Тося постучала в дверь. Ей не открыли, хотя она чувствовала: за дверью кто-то есть.
Тишина бывает разная. Это была тишина притаившихся живых существ. Насыщенная тишина.
Тетя Тося снова постучала. Послушала, затаив дыхание. Но похоже, что и там затаили дыхание.
Тетя Тося подтащила к фанерной выгородке стол, на стол воздвигла стул и полезла, как на баррикаду. Ее глаза оказались вровень со стеклом. А за стеклом происходило что-то совершенно непонятное.
Тетя Тося обескуражено смотрела и считала количество ног. Вообще-то ног было четыре штуки, по две на человека. Но тете Тосе показалось, что их гораздо больше, а посреди всего этого переплетения — голый зад.
— Жопа, — определила она и крикнула: — Зин!
Подошла ее сменщица Зина.
— Чего тебе? — спросила Зина.
— Там жопа.
— Чья?
— Не знаю...
Зина полезла на стол, привстала на цыпочки. Ее роста хватило, чтобы заглянуть в стекло.
— Это Колька, — узнала Зина.
— Колька худой. Он туберкулезник. А этот упитанный... — не поверила тетя Тося.
Возле фанерной выгородки стали собираться люди. Народ всегда собирается там, где что-то происходит.
Позже начальница цеха Клава Шевелева скажет тете Тосе:
— Какая же ты сволочь, Тося...
— Это почему? — искренне не поняла тетя Тося.
— Ты тоже молодая и без мужа. Могла бы сочувствие поиметь.
— А зачем на работе? Что, нет другого места?
— Значит, нет.
Тетя Тося подумала и сказала:
— Я за правду...
Правда тети Тоси состояла в том, что она пришла подписать документ, ей не открыли. Она заглянула и увидела жопу. Вот и вся правда. И это действительно так. А такие понятия, как деликатность, сочувствие, — это оттенки, не имеющие к правде никакого отношения.
Вернувшись с работы, тетя Тося рассказала эту животрепещущую историю моей маме.
Разговор происходил на коммунальной кухне. Мама варила перловый суп — нежный и перламутровый. Мамины супы были не только вкусны. Они были красивы.
— А если бы ты оказалась на ее месте? — спросила мама, пробуя суп с ложки.
— С Колькой? — удивилась тетя Тося.
— И твое имя полоскали бы на каждом углу?
— Плевать! — Тетя Тося даже сплюнула для наглядности. — Пусть говорят что хотят. За себя я не расстраиваюсь. Но за Нон...
— Дай луковичку, — перебила мама.
Тетя Тося достала из кухонного шкафчика и протянула маме круглую золотую луковицу.
— Но за Нон... — продолжила она начатую мысль.
— Дай перчику, — снова перебила мама.
Для мамы был важен супчик, а для тети Тоси — любовь к дочери. Нонна — это святое.
— Но за Нон... — попыталась тетя Тося в очередной раз.
— Дай соли, — перебила мама.
Тетя Тося схватила свою солонку и вывернула ее в мамин суп.
Мама обомлела. Дети ждали обед. И что теперь?
Мама вцепилась в волосы лучшей подруги. Тетя Тося отбивалась как могла. Соседка Софья Моисеевна делала вид, что ничего не происходит. Держала нейтралитет. Она знала, что через час эти гойки помирятся и будут пить крепленое вино.
Так оно и было.
В квартире водились крысы. Их пытались извести, но крысы оказались не глупее, чем люди.
Однажды в крысоловку все же попалась молодая сильная крыса. Я стояла и рассматривала ее. Мордочка, как у белки, но хвост... У белки хвост нарядный, пушистый, завершающий образ. А у крысы — голый, длинный, вызывающий омерзение.
Крыса нервничала в крысоловке, не ожидая от людей ничего хорошего.
И была права.
Моя мама поставила крысоловку в ведро и стала лить в ведро воду. Она решила крысу утопить.
До сих пор не понимаю, почему мама не выпроводила меня из кухни, не освободила от этого зрелища. Прошло полвека, а я до сих пор вижу перед собой розовые промытые пальчики крысы, которыми она хваталась за прутья крысоловки, взбираясь как можно выше.
Как в тонущем корабле...
Моя мама жила как получалось. Без особой программы.
К ее берегу прибило двух женихов, оба Яшки. Одного мы звали «Яшка толстый», а другого «Яшка здохлый».
Толстый заведовал мебельным магазином. Мама решила воспользоваться случаем и обновить мебель в нашей квартире. Яшка помог, но скоро выяснилось, что он помог в свою пользу. Мама была обескуражена. Ходила и пожимала плечами. Обмануть — это понятно. Торгаш есть торгаш. Но обмануть любимую женщину, почти невесту, вдову с двумя ребятами...
Яшка толстый получил отставку.
Второй Яшка был болезненно худой. Но основной его недостаток — десятилетний сын.
Чужой мальчик, которого мама не хотела полюбить. Она умела любить только своих и не скрывала этого.
Второй Яшка растворился во времени. Скорее всего мать не любила Яшек, ни одного, ни другого. Настоящее чувство пришло к ней позже. Это был Федор — брат тети Тоси, капитан в военной форме. Федор — молодой, тридцатилетний, рослый, с зелеными глазами на смуглом лице. Такие были тогда в моде. О таких говорили: «душка военный».
Статная фигура, прямая спина, брюки галифе, погоны на кителе. Сейчас в моде совсем другие мужчины, и совсем другие аксессуары сопровождают секс-символ. Например, «мерседес»... А тогда...
Зеленые глаза и крупные руки свели нашу маму с ума. В доме постоянно звучал патефон, сладкий тенор выводил: «Мне бесконечно жаль твоих несбывшихся желаний...»
По вечерам мать куда-то исчезала. Мы с сестрой оставались одни.
Однажды мы собрались лечь спать и вдруг увидели, как под одеялом катится ком. Мы поняли, что это крыса. Как же мы ляжем в кровать, где крыса... Мы стали кидать на кровать стулья, книги — все, что попадалось под руку. Ком остановился. Крыса затихла.
Может, мы ее оглушили или даже убили.
Мы смотрели на кровать и тихо выли. Нам было страшно от двустороннего зла: зла, идущего от хищной крысы и от содеянного нами.
Вошла тетя Тося. Увидела несчастных плачущих детей и стала нас утешать, обнимать, смешить. И даже принесла нам хлеб со сгущенкой на блюдечке. Это и сейчас довольно вкусно. А тогда... Мы забыли про крысу и про свой страх.
Тетя Тося откинула одеяло. Бедный полуобморочный зверек сполз на пол и тут же растворился. Видимо, под кроватью у крысы был свой лаз, своя нора с детьми и мужем, красивым, как дядя Федор.
Мамина любовь продолжалась год. Целый год она была веселая и счастливая. А потом вдруг Федор женился. И привел свою новую слегка беременную жену к тете Тосе.
Познакомить. Все-таки родня.
Тетя Тося накрыла стол и позвала маму, непонятно зачем.
Все уселись за один стол. Федор прилюдно обнимал свою молодую жену и пространно высказывался, что лучше иметь одного своего ребенка, чем двоих чужих. И все хором соглашались, а тетя Тося громче всех.
Мама сидела опустив голову, как будто была виновата в том, что у нее дети и она не годится такому шикарному Федору.
Мама встала и вышла из-за стола. Ушла в коридор, а оттуда на лестничную площадку. Она стояла и плакала, припав головой к стене. Этот подлый Федор прирос к ней, а его отдирали, и невидимая кровь текла рекой.
На другой день мама сказала тете Тосе:
— Какая же ты сволочь!
— Так я же сестра, — спокойно возразила тетя Тося. Сестра всегда на стороне брата, и родные племянники лучше, чем приемные. Это правда. А такие мелочи, как дружба, сострадание, — это оттенки, не имеющие к правде никакого отношения.