Первая в мире fashion story

Как-то, будучи во Флоренции, я наткнулся на одну ювелирную лавку, что во Флоренции не редкость, так как ювелирных лавок в ней – как самоваров в Туле и сов в Афинах. Эта, однако, меня зацепила, потому что витрину ее украшала красивая надпись Bronzino Oggi, «Бронзино сегодня», выложенная из каких-то стразов и как бы парящая прямо в воздухе. К Бронзино я неровно дышу, поэтому у витрины я затормозил, как однажды, на всем ходу направляясь куда-то по делам, затормозил у одного объявления: «новые, б. у. + подарок» – я был поражен обещанием, преисполненным невиданной щедрости, и лишь через какое-то время до меня дошло, что речь идет о продаже мобильников. Примерно то же самое случилось и с Bronzino Oggi: оказалось, что это просто реклама коллекции современных ювелирных украшений, повторяющих драгоценности на шеях и запястьях женщин, запечатленных на портретах Бронзино. Подобными прелестями забиты все музейные лавочки, имитирующими то крест Карла Великого, то кельт­ский орнамент на галстуках, то фарфоровую чашечку мадам Помпадур, то супрематические сервизы, и даже великая Парфенова создала шарфы с «Танцем» Матисса и «Квадратом» Малевича – отличное их, и «Танца», и «Квадрата», да и вообще модернизма, употребление, – но здесь были не обычные копии. Произведения, буквально повторяющие Бронзино, перемежались с творениями «в духе», причем лежащие в витрине вещи, в отличие от музейных лавок, были выполнены не из стекла и латуни, а из золота и настоящих камней и стоили денег немалых. Посреди разных колец и браслетов лежало ожерелье из крупных жемчужин с приделанной к нему круглой подвеской из рубинов и сапфиров, небольшое и очень выразительное. Вокруг ожерелья была расположена длинная золотая цепь из крупных звеньев, перемежа­емых золотыми же небольшими простыми прямоугольными вставками с выгравированными на них словами. Слова, если их составить, ­превращались в надпись по-французски: Amour dure sans fin, «Любовь длится без конца».

Фраза, выгравированная на цепи Лукреции Панчиатики Бронзино, тут же погружает в ­сумрак одного из лучших портретов на земле; на этом портрете из тьмы фона, зеленовато-мрачной, как ночной кошмар, выступает фигура очень красивой женщины в красном платье, с поразительно бледным лицом, с чертами очень правильными, но, несмотря на это, нежными, и с огромными серыми глазами, вступающими в диалог с каждым зрителем открыто, сдержанно, но без всякой надменности. Правая ее рука покоится на раскрытой книге, левая, украшенная перстнем с сапфиром, – сжимает подлокотник кресла, и во всей фигуре этой женщины есть что-то, что лучше всего назвать vertigo, головокружением, – в честь Хичкока, и как раз англоязычная литература за Amour dure и ухватилась. Так, ­безусловно, под прямым влиянием Бронзино, Amour dure, назван рассказ из сборника отличной писательницы английского модерна Вернон Ли Hauntings. Fantastic Stories («Наваждения. Фантастические рассказы»), а также портрет Бронзино все время маячит в романе Генри Джеймса «Крылья голубки». Я при встрече с этим портретом испытываю то, что испытал в семь лет: у меня первый раз в жизни брали кровь из вены, и, глядя на то, как шприц наполняется чем‑то темно-красным, я грохнулся в обморок, тоже первый раз в жизни. Возвращение в сознание я очень хорошо помню, мне казалось, что я выплываю из зеленого темного омута вверх, к чему-то неясно светлому, овальному, испытывая невыразимое блаженство, – при виде портрета Бронзино я в обморок, конечно, не грохаюсь, но красный цвет платья Лукреции мне кровь напоминает, а лиловый пурпур ее рукавов так и вообще точь-в-точь то, что я в шприце увидел, и овал бледного лица, несомненно, именно то, к чему я из зеленой мути плыл. Поэтому я ювелирной витрине все простил, даже Bronzino Oggi из стразов.

Ожерелье и цепь в витрине были расположены на безголовом бюсте-манекене ровно так, как они украшают шею и грудь Лукреции Панчиатики, а чуть ниже располагался ее пояс из pietra dura – полудрагоценных камней, яшм и агатов, современным ювелиром преображенный в еще одно ожерелье. В витрине наличествовал даже перстень, украшающий указательный палец левой руки этой дамы. Это была рекламная акция – Лукреция благодаря тому, что ее изобразил Бронзино, стала мировой знаменитостью. Да-да, мировой, хотя, может быть, ты, дорогой читатель, этого и не знаешь, но если наберешь в «гугле», и это в русском «гугле», в итальянском будет несколько по-другому – lucrezia panciatichi, то тебе выскочит семнадцать тысяч пятьсот ответов, что, конечно, не сравнится с ksenia sobchak, тут же показывающей результат шестьдесят два милли­она двести тысяч, но все-таки достижение, особенно для женщины, которая уже пятую сотню лет разменяла и вроде как не тусуется, а сидит себе в Уффици, никуда не вылезая.

Вроде как – но на самом деле надпись Bronzino Oggi засияла в уличной витрине именно благодаря тому, что Лукреция как раз на тусовку и вылезла: в конце 2010 года она перебралась в недалеко от Уффици расположенный палаццо Строцци, на выставку «Бронзино. Художник и поэт двора Медичи», и принимала посетителей – а их было очень много – вплоть до января 2011-го. Выставка, дорогая и интеллектуальная одновременно, стала светским событием мирового масштаба, Лукреция вовсю попозировала фотографам всех, не только итальянских, крупных газет и журналов, и слово Bronzino превратилось в актуальный тренд, не менее привлекательный, чем Bvlgari.

Прямо как четыре с половиной сотни лет назад. Четыре же сотни лет тому назад портреты Бронзино были тем, чем сегодняшний итальянский Vogue старается быть, то есть образцом вкуса, и хотя их видели немногие – тиражу Бронзино до тиража Vogue было далеко, – зато этих немногих избранных видели избранные уже в большем количестве, и так далее, так что Бронзино диктовал законы и для итальянских дворов, и для двора французского, да и вообще для дворцовой жизни всей Европы – Марина Мнишек, будучи женщиной модной, уж наверняка о них отдаленное представление имела, так что через нее, как зараза через муху, Бронзино и в Москву был занесен, хотя бутика Bronzino в Москве не появилось.

Портрет Лукреции Панчиатики был закончен Бронзино где-то около 1545 года: еще и десяти лет не прошло с того момента, как Лоренцаччо зарезал Алессандро Медичи, после чего герцогом Флорентийским был провозглашен Козимо, вскоре получивший и титул герцога Тосканского, и почетную прибавку к своему имени Первый, Козимо I, хотя первым Козимо в семействе Медичи он и не был, и есть еще Козимо Медичи-старший, положивший начало могуществу этого семейства, и он-то и должен был бы Первым именоваться, но титула герцога он не имел. Этого титула не было даже у Лоренцо Великолепного, который, несмотря на все свое великолепие, был лишь первым среди граждан Флоренции, а первым герцогом как раз провозгласил себя Алессандро, за что и зарезан был. Присвоение семейством Медичи себе герцогского титула означало то, что пресловутая флорентийская свобода была окончательно ликвидирована и Флоренция превратилась в обыкновенную наследственную монархию.

Какое все это имеет отношение к Лукреции, к ее красоте и ее элегантности? Самое непосредственное. Вообще-то Флоренции присвоен имидж, созданный еще в XIX веке модой на кватроченто и на Боттичелли особенно; одной из примет Флоренции стало прозвище Цветущая – вторящее ее итальянскому имени Firenze, – часто присваиваемое ей в путеводителях различного качества, да и не только в них. Для многих символом города стала «Весна» – Primavera, боттичеллиевская блондинка, раскидывающая вокруг себя пригоршни полевых цветов, так что Флоренция представляется юной, хрупкой и нежной, как первое дуновение весеннего ветерка и первые цветочки. Этакий поэтический рай для изысканных мечтателей. В действительности Флоренция и флорентийская жизнь далеки от образа земного рая. Флоренция – каменный мешок, своего рода урбанистический ад позднего Средневековья, и начинка этого мешка всегда представляла взрывную смесь из страсти, зависти и ненависти, сдобренных густой запекшейся кровью. Обитателей этого ада, нобилей и простолюдинов, художников и ткачей, интеллектуалов и юродивых, все время мучил «призрак свободы» (см. фильм Буню­эля), и жестокие метания между анархией и тиранией определяли всю историю республики. С воцарением Козимо республика перестала существовать, исчез и призрак свободы, и флорентинцев объял мрак депрессии, тогда меланхолией именовавшейся.

Гений Флоренции при этом никуда не делся, особенно гений флорентийского пластицизма, но искусство, теперь обреченное на существование при дворе и только при дворе, построило себе башню из слоновой кости, холодную и изысканную, что флорентийским маньеризмом мы зовем. Аньоло Бронзино в этой башне стал главным распорядителем, и он создал стиль столь же блестящий, сколь и бесчувственный – ибо с воцарением Козимо чувство Флоренцию покинуло – в своих аллегориях, мифологиях и портретах, составленных из гладких и удлиненных фигур, как будто состоящих из отполированных овалов, чье телосложение напоминало об очень дорогих манекенах. Отполированная гладкость по сути своей социальна; она означает примирение жизни и власти – это чувствует властная фэшн, заставляя своих подданных вертеть свои тела на тренажерах, чтобы они застыли в рассчитанно навязанных размерах, а своих фотографов – сдерживать текучесть и неопределенность природы в сжатом стоп-кадре: закон гламура, одним словом.

Бронзино как мастер фэшн-съемки был бесподобен, ни у кого и никогда больше модели не выглядели столь cool, как у него, – ван Дейк с его живописностью по сравнению с Бронзино просто демократ, не говоря уж о Гейнсборо, – и образцами бронзиновского cool являются, конечно же, его портрет Элеоноры Толедской, жены герцога Козимо, с лицом холеной телки и охренительными жемчугами, и многочисленные мужские портреты в отлично сшитых – Роберто Кавалли умирает от зависти – темных костюмах.

Но среди банды холеных светских лиц, похожей на сборище вампиров, отоварившихся у Бронзино своими изображениями, Лукреция, выглядящая не менее cool, чем они, отмечена некоей странностью. Как всегда бывает, гений – а Бронзино был гением, и портрет Лукреции прямое тому доказательство – все преображает, даже пресловутую элегантность. Бледная, как вампиры, и обряженная в кровавые цвета, Лукреция, однако, на вампиршу не похожа, в отличие от холодной и расчетливой суки Элеоноры. Странным образом ее фешенебельная красота, несмотря на всю отполированность, скрывает за собой нечто, какую-то трагическую тайну, ведь, если бы тайны не было, не могло бы ее лицо спасти меня из омута беспамятства, – и так оно и есть. Чуть пораскинув мозгами и покопавшись во флорентийской истории, мы узнаем, что в 1552 году Лукреция вместе со своим мужем, Бартоломео Панчиатики, предстала перед трибуналом инквизиции по обвинению в ереси, заключавшейся в утверждении, что Спасение грядет только через Веру, что было признано протестантизмом, и в хранении запрещенной литературы. Портрет, сделанный за семь лет до официального обвинения, таит в себе множество намеков на диссидентство Лукреции: кровавый цвет ее наряда не просто красный Диора, как у платья Ингрид Бергман в «Осенней сонате», а цвет Искупления и намек на кровь Спасителя, что объясняют тексты псалмов на листах раскрытого молитвенника. Да и надпись, amour dure sans fin, намекает отнюдь не на какую-то романтическую любовь, как того Вернон Ли и Генри Джеймсу хотелось, а на любовь к Богу, и французский язык не случаен, он не из галантности выбран, а из-за того, что соотносится с французскими проповедями Жана Кальвина, злейшего врага католицизма и лично Козимо Медичи. Портрет, вроде как столь стильный, столь придворный, столь медичийский, не что иное, как диссидентский протест, так что вся первая в мире fashion story, которой портреты Бронзино и являются, оказывается интеллектуально-политизированной драмой, скандальной бравадой – суд над элегантной Лукрецией был именно скандалом, – направленной против тиранического правления. Тем самым гений Бронзино доказывает, что истинная элегантность с протестом (и со скандалом) всегда связана, а иначе и быть не может.С