Галина Мурашова: Купите папиросы!

Когда началась война, мне было восемь лет, я окончила первый класс 28-й ленинградской школы. Мой папа был геологом, у него была бронь, но он сразу, без колебаний, записался в добровольцы, и его послали учиться куда-то в пригород. Мы с мамой и двухлетним братом были эвакуированы (вернее, сами добирались) в город Сердобск Пензенской области. Папа стал танкистом, воевал, его тяжело ранили на Ленинградском фронте. Сначала он был в госпитале, а потом его отвезли в Киров, в клинику к хирургу Дженилидзе (теперь его именем названа клиника в Петербурге). Он сделал папе сложную операцию на позвоночнике, спас его. Но все равно папа потом всю жизнь мог ходить только на костылях, да и то с трудом, стал инвалидом I группы. Из клиники папа написал моей маме письмо: «Надя, я почти не могу ходить, куда мне ехать? Подумай хорошенько и ответь». В то время тех тяжелораненых, которых некому было забрать или семьи отказывались, отправляли в интернаты. Мама написала: «Ты мой муж, о чем же мне думать?!» И вот папу везли к нам через всю Россию. В правом кармане у него была бумажка с врачебным заключением и надписью, подчеркнутой красным карандашом: «Лежачий!», а к левой руке привязана (чтобы не украли) утка. В Пензе его встретила мама и привезла в Сердобск.

В 1944 году нашей семье в Сердобск прислали вызов в Ленинград из организации, где папа работал до войны и откуда ушел в армию.

И в августе 1944 года мы вернулись домой. Я пошла учиться в пятый класс, война еще не кончилась…

Все продукты и вещи выдавали по карточкам и талонам. Карточки отоваривала в основном я. Как-то надо было их выгодно отоваривать в дневное время, а мама допоздна работала, чтобы получать рабочую карточку. Помню, что крупяные карточки было невыгодно отоваривать макаронами. А эти макароны (хорошо разваренные, толстые, с большой дырочкой внутри) так вкусно было втянуть в себя!

По карточкам выдавали и табак. И у меня был свой «бизнес». Мама где-то доставала пустые папиросные гильзы, и мы всей семьей вечерами набивали их табаком. Я продавала папиросы утром у входа в булочную на Кировском проспекте. Окна нашей комнаты выходили прямо на эту булочную, и папа с братом, наверное, могли меня видеть. Негромко, но четко я говорила: «Папиросы, папиросы!» Папиросы были закреплены резиночкой по 10 штук и стояли в коробке. Десять штук — тридцать рублей. Но были и штучные, они стоили пять рублей за штуку. У меня был конкурент — мальчишка моих лет или чуть постарше. Он сидел у входа в булочную на ящике и заунывно пел:

Ой, кушать хочется, друзья

И ноги мои босы.

Ох, пожалейте вы меня,

Купите папиросы!

Декоративный мальчонка. Из рваного носа большого башмака выглядывали голые пальцы — зимой! Я была по тем временам тепло одета, но голенища валенок доходили до колен, и я плохо и неуклюже передвигалась. Однако моим преимуществом в конкуренции было то, что мои гильзы были плотнее набиты табаком: у нас было специальное приспособление для набивки. И постоянные покупатели это знали. Мальчишка часто приходил позднее меня — я выбегала сбывать товар до похода в школу. При встрече мы молча кивали друг другу.

Как-то в школе меня подозвала пионервожатая и спросила о моем «бизнесе» (кто-то донес). Я бесстрашно ответила, что у нас в семье папа-инвалид, маленький брат и денег не хватает. Пенсия у папы была 120 рублей (после реформы — 1200). А еще, сказала я пионервожатой, я продаю 600 граммов черного хлеба (через день) и на эти деньги покупаю в «коммерческом магазине» две поллитровых бутылки молока (оно по здоровью необходимо было моему брату и стоило 30 рублей за бутылку. Четыре бутылки молока — вот и вся папина пенсия), иногда на отдельно накопленные деньги покупаю там же масло. Магазин располагался на площади Льва Толстого и был под номером два. Номером один был Елисеевский магазин на Невском. В народе они имели название — «магазин наглядных пособий для заочного питания». Цены там были несусветными. Вот леденцы, это я точно помню, стоили 700 (послереформенных) рублей за килограмм, и я только однажды сумела накопить на сто грамм.

Хлеб я продавала всегда одному и тому же покупателю — он меня ждал. Это был какой-то большой черный дядька в полушубке. Мы никогда не разговаривали, только иногда он молча угощал меня конфеткой «барбариска» — маленький леденец в обертке.

Редко около булочной появлялся милиционер, но он нас с мальчишкой «не видел». Он охотился за настоящими спекулянтами и ворами, которые продавали из-под полы бормотуху-самогон и целые буханки хлеба. Плохо милиционер охотился — все равно продавали…

Трудное послевоенное детство, но сколько живых, по-настоящему добрых воспоминаний… Может быть, это потому, что мы тогда были юными и впереди у нас была долгая и непременно счастливая жизнь после великой Победы?

***

Уже в юношеском возрасте мы с тем мальчишкой узнали друг друга в трамвае, одновременно сказали: «Привет!» — и он вышел на своей остановке.

Галина Петровна Мурашова родилась в 1932 году в Казахстане, где ее отец (мой дедушка) был начальником геологической партии. Мама всегда жила, кроме времени военной эвакуации, и сейчас живет в Петербурге. По профессии инженер, занималась водоочисткой на теплоэлектростанциях. Любит вспоминать историю про то, как, когда она работала в управлении Ленэнерго (и была уже довольно крупным начальником) партийная комиссия не пустила ее в Грецию и Египет, потому что она никогда не посещала первомайские демонстрации. Много ездила по стране и путешествует до сих пор — уже после перестройки побывала в Париже, Вене, Хельсинки... Катерина Мурашова