Курехин. Шкипер о Капитане. Отрывок из книги

Пытаясь вспомнить, проследить в прежней, до радикального политического поворота сознания Курехина какие-то корни или ростки того, что случилось с ним в последний год жизни, находишь немногое. До перестройки все мы исповедовали обычные для диссидентствующего культурного андеграунда убежденные антисоветизм, антикоммунизм и западничество. У нас в Ленинграде, в отличие от Москвы, почти не было просвещенного и образованного антизападного, националистически-русофильско-почвеннического диссидентства — ну скажем, образца Солженицына, Шафаревича или того же Дугина. Западничество в нашей среде считалось безусловной и безоговорочной нормой. Чрезвычайно редко встречавшиеся отступления от нее (я помню в Клубе современной музыки человека по имени Геннадий Муриков — он учился в аспирантуре филфака ЛГУ, обожал «тотального» Штокхаузена, терпеть не мог джаз и свободную импровизацию, а в перестройку начал писать православно-государственнические статьи в толстых литературных журналах) воспринимались скорее как аномалия.

Перестройка была воспринята как однозначное и безусловное благо — а как же иначе? Ведь именно благодаря ей появилась возможность выступать, записываться, издаваться, мелькать в кино и на ТВ, ездить за границу, в конце концов, зарабатывать деньги, о которых еще несколькими годами раньше нечего было и мечтать.

Широкая слава и признание Курехина практически совпали с крахом КПСС и СССР — напомню, переломный в его карьере «Ленин — гриб» случился в мае 1991 года, за считанные два месяца до августовского путча. В стране сложилась абсолютно новая политическая реальность. Раньше политика, если таковая и была, вершилась где-то далеко в заоблачных кремлевских сферах, а теперь она приблизилась вплотную, по сути дела на расстояние вытянутой руки. Петербургский мэр Анатолий Собчак считался одним из самых влиятельных российских политиков и какое-то время — наиболее вероятным преемником Бориса Ельцина.

Поначалу Курехина вся эта новая политическая реальность скорее забавляла и развлекала, чем серьезно заботила. Если он и позволял себе какие бы то ни было комментарии по поводу политических событий, личностей и явлений, то они носили типично курехинский, игровой характер. Помню, как Сергей бесконечно склонял так и этак фамилию Бурбулис (Геннадий Бурбулис — ближайший соратник и помощник Бориса Ельцина, один из самых влиятельных российских политиков начала 1990-х. — А. К.). Он как ребенок забавлялся необычным звучанием этого имени, ему ужасно хотелось с обладателем этого имени познакомиться, куда-то его приспособить, а больше всего — добиться участия Геннадия Эдуардовича в «Поп-механике». «Человек с такой фамилией далеко пойдет», — постоянно повторял он.

Постепенно тяга Курехина к властным структурам становилась все более и более явственной. Но и тут, как в искусстве, он не шел традиционным путем. Создавать политическую партию или примыкать к существующей, чтобы войти в Думу, ему было так же скучно, как и, совершенствуя свой пианизм, добиваться первого места на конкурсе Чайковского или Монка. Сергей придумал и зарегистрировал Центр космических исследований, смысл и суть которого не была понятна никому, в том числе, кажется, и ему самому. Но это было неважно, важно было создавать видимость кипучей общественной деятельности, созывать пресс-конференции, давать интервью, рассказывать о грандиозных научных, культурных и политических проектах.

Все это, однако, делалось вполне в русле уже привычного, всем знакомого и всеми любимого Сергея Курехина — остроумного, в меру дерзкого, но крайне милого и обаятельного. Ничто не предвещало той бури, которая разразилась летом и осенью 1995 года.

Чтобы не пересказывать уже однажды сказанное, вернусь к интервью, которое я дал порталу OpenSpace в июле 2011 года, к 15-летию со дня смерти Курехина. Вот как звучал заданный мне вопрос:

«Самый неоднозначный поступок Сергея Курехина — это его сближение с Эдуардом Лимоновым и вступление в партию НБП. Многие, например Борис Гребенщиков, склонны считать, что это одна из радикальных, провокационных шуток Сергея, на которые он был горазд. Эдуард Лимонов в своей «Книге мертвых» дает иную версию: что Курехина в НБП привели искания какой-то Большей силы, к которой он бы мог примкнуть. Цитирую Лимонова: «Если „художник“ не приходит в конце концов к отрицанию индивидуализма, к пониманию того, что нужна сверхчеловеческая величина, которой он мог бы стать частью, то такой „художник“ остается карликом навсегда. Его ждут тусовки, телешоу, пьянки, пошлость, пустота и заурядная смерть от инфаркта или рака простаты. Курехии умер от саркомы сердца». А вы что думаете по этому поводу?»

Вот что я тогда ответил:

«Это, безусловно, самый сложный вопрос в оценке личности Сергея Курехина. Я очень-очень много на эту тему думал. Более того, провел вместе с нашими общими друзьями несколько серьезных разговоров с Сергеем о его новом увлечении. Я не был инициатором этих выяснений, но играл в них достаточно активную роль, пытаясь понять, что, собственно, стоит за его громогласно заявленной позицией, хотел услышать версию, предназначенную не для публики, не для СМИ, а для нас, близких друзей.

Нас обеспокоила череда происходивших одно за другим событий. Сначала сближение Сергея с Дугиным, а через Дугина — с Лимоновым. Затем приезд Дугина и Лимонова в Ленинград и пресс-конференция Дугина, Лимонова, Курехина и Тимура Новикова в рок-клубе, где все они излагали свою приверженность национал-большевизму. И, наконец, откровенное участие Курехина в избирательной кампании Дугина в депутаты Государственной думы от одного из округов Санкт-Петербурга. Курехин по сути дела полностью взял на себя агитационно-пропагандистское обеспечение дугинской кампании; весь свой авторитет, все свое имя отдал туда. У многих его друзей это вызывало тревогу.

Одна из таких встреч, в ходе которых мы — близкие друзья — пытались выяснить, что собственно, происходит, состоялась в квартире Сергея Дебижева. Кроме Дебижева, меня и Курехина, в ней принимал участие врач Владимир Волков (полный тезка известного контрабасиста). Он не был публичной фигурой, но был очень близким другом, и Сережа очень трепетно к нему относился. Волков, к сожалению, тоже умер несколько лет тому назад. Мы задавали Курехину вопросы: как ты себя мыслишь в этих категориях? люди пропагандируют какие-то тоталитарные идеи полуфашистского толка, почему ты с ними? Курехин стоял насмерть, говорил, что национал-большевизм — его по-настоящему искреннее и очень серьезное убеждение; что гуманизм и прочие либеральные идеи потерпели полный крах, точно так же, как полный крах для России потерпела и мысль о родстве, сближении с Западом. Америка, утверждал он тогда, готова бомбить Сербию. Слова эти, сказанные в 1995 году, оказались пророческими. Через четыре года именно это и произошло — Запад бомбил Сербию, хотя Курехин до этого и не дожил. То есть, позиция его было откровенно жесткой, государственнической, антилиберальной.

Была ли это очередная провокационная шутка? Элемент провокации здесь, безусловно, был. Курехин вообще известный провокатор — эстетический, художественный и политический. Либеральная идея к тому времени стала знаменем интеллигентного истеблишмента, а провоцировать истеблишмент — стиль Курехина. Другое дело, что нередко он в свои провокационные идеи верил. И действовал в этом случае не только очень убедительно, но — что очень важно — крайне убежденно. Настолько убежденно, что убеждал себя. Так что, да, таковы были тогда его убеждения, он так считал, он так думал — я в это верю. Осознавал ли он, что творит провокацию? Да, безусловно. Поэтому правы и те, и другие: это была и шутка-провокация, и серьезный политический шаг. Но Лимонов в приведенной цитате попутно делает еще одно заявление: он выдает нам мотивацию действия Курехина, считая, что Курехин пытался уйти от индивидуализма и примкнуть к новой идейной и духовной общности, которую мнил и продолжает мнить вокруг себя Лимонов. Справедливо это или нет по отношению к самому Лимонову — в нашем разговоре не так важно. Но по отношению к Курехину это, как мне кажется, абсолютно несправедливо. У Курехина действительно была большая и серьезная цель, но она не имеет ничего общего с той, которую ему задним числом пытается приписать Лимонов. Цель Сергея, как мне кажется, состояла в том, чтобы перенести метод безумного построения материала и его организации из области художественных поисков в политику. Тем более, что в его искусстве методы эти как ему, да и некоторым другим (мне в частности) казалось, к тому времени зашли в тупик — я имею в виду дошедшую до полного абсурда гигантоманию «Поп-механик», с грузовиками, военной техникой, огромными оркестрами, чуть ли не с вертолетами. Понятно, что, наверное, можно было наращивать до самолетов и космических кораблей, но это уже было чисто количественное нарастание, которое не переходило в новое качество. И он — человек невероятно чуткий — не мог это не чувствовать. Ему уже становилось неинтересно, уходила новизна. Каждая новая придумка еще была свежа, но в целом, по-гамбургскому счету, понятно было, что на этой стезе, совершенствуя детали, общее здание уже не изменишь. В этой сфере был достигнут полный предел. И куда было выходить? Получилось так, что после художественных манипуляций культурными слоями и идеологическими символами прежних эпох Курехин понял, что может проявить такую же изобретательность и такую же творческую дерзость, но на поприще политики. И вот это, мне кажется, была та самая задача, которую он вдруг для себя нашел и которая его увлекла. Он был человеком невероятно увлекающимся — и понесся во весь опор. И несся, насколько я помню, с лета 1995 года и до самой смерти.

Да, я думаю, он с одной стороны играл, но с другой стороны его убежденность, что России не нужен западный путь, — она сквозила во всем. Было ли это глубинное убеждение от сердца или всего лишь игра ума, в которой он себя убедил, трудно сказать. Думаю — и то, и другое».

Новая идея, тем более дерзкая, смелая, провокационная, была для Курехина вещью самоценной. Интересно, впрочем, что философ и политолог Александр Дугин, благодаря знакомству с которым Курехин во многом и вступил на скандальную политическую стезю последнего года своей жизни и с которым я неоднократно и очень серьезно обсуждал эту тему, отнюдь не отрицает версию провокационной игры, проводя при этом интересное разграничение между идеологией и политикой.

«Есть миф, — говорил Дугин, — что Курехин примкнул к тому консервативно-революционному движению, которое я тогда олицетворял. Не примкнул! Ему было интересно общаться со мной».

«Но как же не примкнул? Он же напрямую отождествил себя с вашей избирательной кампанией в Думу, даже возглавил ее?» — возражал я.

«Ну и что? Для него это была игра. И для меня в значительной степени это была игра. Интеллектуальная игра, игра на очень большие ставки, но с точки зрения серьезной политики — конечно же, только игра. Это не была серьезная политика. Да, у меня есть идеологические взгляды, и они действительно серьезные, но их воплощение — для меня вопрос вторичный. Вот Маркс — считается, что он идеологически один из самых удачливых людей, а политически он лузер. Все, чем он занимался, он провалил».

Вот, пожалуй, именно это в позиции Дугина и в тогдашней — пусть до конца не высказанной — позиции Курехина я и отказывался принимать. Не понимать, как считает за меня и за многих тогдашних критиков Курехина Дугин, и как считал тогда Курехин, а принимать. Не скрою, мне было больно слышать переданные кем-то из общих друзей сказанные с искренним разочарованием и сожалением слова Курехина: «Я думал, что уж кто-то, а Алик поймет…»

Я, как мне кажется, понял — пусть не в деталях, но в принципе — главный смысл всей затеи. Понял и отнесся к ней и с уважением, и даже в каком-то смысле с восхищением — восхищением красотой, дерзостью замысла, неортодоксальностью, парадоксальностью позиции, решимостью и готовностью идти наперекор и господствующему в обществе мнению, и своему привычному кругу. Ведь Сергей рисковал многим.

В 1987-м в интервью Шолохову в «Ленинградской правде» Курехин своей жесткой, даже жестокой (по отношению к Гребенщикову лично) позицией хотел предостеречь рок-сообщество против надвигающей опасности самодовольства и самоуспокоенности.

В 1995-м, заключив альянс с НБП, прокламируя идеи «русского фашизма», пусть и не банально-нацистского толка, а вполне эзотерического, в духе Николая Устрялова, Курехин — примем наиболее благоприятное для него объяснение — пытался встряхнуть погрязающий в буржуазно-мещанско-попсовом самодовольстве русский либерализм.

Страна переживала период наращивания первого капиталистического, буржуазного жирка — несмотря на чудовищное обнищание огромной части населения и совершенно катастрофическое финансовое положение государства. Появился запрос на альтернативную левую идею — не только замшелую коммунистическую в исполнении КПРФ имени Г. А. Зюганова, но и яркую, острую, интеллектуальную. Ту самую, которая всегда существовала на Западе (воспитавший нас 1968-й год тому лучший пример) и которой просто по определению не могло быть в СССР. Не случайно главными провозвестниками этой «новой левизны» в посткоммунистической России стали проведший большую часть 1970-х и все 1980-е на Западе Эдуард Лимонов и воспитанный на западном ультра-радикализме Егор Летов.

Курехин был, безусловно, изящнее своих тогдашних идеологических союзников. Он не бросался примитивными политическими лозунгами. Он ставил перед собой, как я уже сказал, задачу внести эстетическую наполненность в политическую жизнь. Перенести «Поп-механику» на государственный уровень — цель в высшей степени увлекательная и поистине достойная его художественного гения. Это вам не в очередной раз выводить юродствующих некрореалистов в балетных пачках на подмостки БКЗ «Октябрьский».

Я, повторяю, не инициировал тогда душеспасительных разговоров с Курехиным. По разным причинам. Во-первых, я знал курехинские упорство и упрямство и совершенно справедливо предполагал, что, вне зависимости от того, что на самом деле у него на уме, он, закусив удила, не отступит уже ни на йоту. Не тот характер, да и невозможно это было по той роли, которую он начал играть. Во-вторых, потому что, повторяю, видел красоту его замысла и не хотел ему в этом мешать.
Почему же, спросите вы, не только открыто не поддержал, но и спорил, переубеждал?

Причин тому тоже несколько. Пусть Дугин и кокетливо заявляет себя не политиком, а идеологом, и пусть реальной угрозы победы Дугина с Лимоновым на выборах в Думу в 1995 году не было, мне все же, в отличие от Дугина, кажется, что политика — не игра. Что игры в политику (и приведенный им пример «лузера» Маркса — тому подтверждение), какими бы красивыми и эстетически захватывающими они ни были, — штука опасная. Да, безусловно, лимоновская пассионарность и неподдельная тяга к героизму и к новым радикальным идеям, глубина философского видения, гигантская эрудиция и интеллектуальное очарование Дугина, и художественный талант и эстетическая смелость Курехина ставили, как им тогда казалось, и как я охотно признавал, всю троицу в авангард интеллектуально-политической мысли. Да, и Курехин, и Лимонов, и Дугин (пусть и в разной степени), очищая фашизм и воспевая революционный террор, видели разницу между идеологическим и эстетическим очарованием вскормленного авангардными эстетами-футуристами раннего итальянского фашизма и «извращением» (выражение Лимонова) этой идеологии в лице Гитлера и гитлеризма. Но видели ли — могли ли, в состоянии ли были увидеть? — эту разницу шедшие за ними куда менее образованные молодые люди, для которых героизм равноценен насилию, а идеологическая пассионарность превращается в оправдание нетерпимости к любому инакомыслию, а в революционный момент — и в жестокость к обывателю, то есть мирному населению? Не эта ли или похожая пассионарность привела к жесточайшему террору ХХ века? Да, Дугин признает, что ставки в той игре были высоки. Но не говорит, насколько высоки, забывает, что речь шла о человеческих судьбах, а то и жизнях.

Политически страна, напомню, стояла тогда еще очень даже на перепутье. Капитализм и столь ненавистное Лимонову и Летову «буржуйство» еще очень легко могли быть сметены отнюдь не интеллектуальными леваками, а вполне себе замшелой КПРФ — вместе с подстегивающими ее и присоединившимися к ней леваками. Напомню, что в конце 1995 года рейтинг «буржуазного» Ельцина находился на близкой к статистической погрешности отметке в три процента. И даже спустя полгода, после титанических усилий, миллионных вливаний и едва предотвращенного Чубайсом государственного переворота, когда Курехин уже при смерти лежал в больнице, в первом туре президентских выборов Ельцин опередил Зюганова всего лишь на те же самые три процента. Проиграй Ельцин и завертись в стране серьезная политическая заваруха, не смели ли бы те самые заботливо выпестованные Лимоновым на дугинской идеологии и летовских песнях бритоголовые м[о]лодцы сначала опопсевшее мещанство, а затем и Дугина, и Курехина, и, в конечном счете, самого Лимонова с Летовым? «Не буди зверя», — именно так в одной фразе можно сформулировать то, что я тщетно пытался донести до Курехина, приводя бесчисленные примеры эстетствующих «буревестников революции» — от Горького до Маринетти и Мережковского. Не пора ли одуматься и перестать играть в эти очень опасные игры?

Радикальный идеологический и политической поворот в голове Сергея не мог не привести и к изменению эстетики. В августе 1995 года уже полностью захваченный новыми идеями Курехин вывез «Поп-механику» в Хельсинки — тогда еще никто не мог предполагать, что финское выступление станет последним выездом «ПМ» за границу. Видеозапись этого концерта оставляет очень странное ощущение. Вроде бы обычная «Поп-механика». Костюмы, маски, некрореалисты. Джаз, рок, индастриал. Миша Чернов, Саша Титов, Володя Волков, Гриня Сологуб. Есть все, есть всё, но нет веселья. Нет радости. Более того, есть щемящее ощущение грусти и какого-то трагического отчаяния. И поверьте, это не надуманное, не привнесенное задним числом и знанием скорого конца ощущение. Вслушайтесь, как Курехин поет классический блатной романс «Постой, паровоз», ставший одной из самых любимых и знаковых песен советского народа после проникновенно-ироничного парного исполнения его Никулиным и Вициным в комедии «Операция „Ы“». «Трогательной в своем идиотизме» назвал курехинскую версию выложивший эту видеозапись на YouTube бас-гитарист «Поп-механики» Александр Титов. Мне же видится в ней куда большее, чем привычный для нас и столь любимый Курехиным поп-механический «идиотизм». Ощущение такое, что великому мастеру иронии уже не до шуток. Неподдельное отчаяние и подлинный трагизм сквозят и в голосе, и в глазах, и в диком танце облаченного в блестящий костюм Ихтиандра Курехина, и в его грохочущем — кулаками по клавишам — фортепианном соло, и в неумолимом монотонном титовском басе, единственно поддерживающем незамысловатую мелодию и ритм, и в зловещем скрежете судниковской «Зги». Титов одет в багровый балахон и черную полумаску; «Зга» — в белом бедуинском облачении и куфиях, скрывающих лицо.

Не менее щемящее ощущение оставляют еще две классические советские песни этой «Поп-механики». Лиричную «Призрачно все» из кинофильма «Земля Санникова», с ее наивным в своей мудрой простоте выводом: «Есть только миг между прошлым и будущим, именно он называется жизнь», Курехин поет, как кажется, совершенно искренне и проникновенно — со светящимися и чуть ли не наполненными слезами глазами, под прозрачный аккомпанемент трех акустических гитар и скрипки и пронзительное в своей бесстыдной поп-сентиментальности саксофонное соло Дяди Миши Чернова. Нет привычного стебового сарказма и в советской песне о войне «На кургане» («У подножья обелиска в карауле молодые деревца... Сядем рядом, сядем близко, так, чтоб слышать друг друга сердца»), поет которую неведомая никому пожилая женщина в маске (по всей видимости, кто-то из массовки «Ленфильма»). А в трогательном и отнюдь не издевательски выглядящем танце полуобнаженных некрореалистов и новых академистов есть такое сложное наслоение эмоциональных и идеологических пластов, что остается только искренне сожалеть, что все это смысловое богатство вывалилось на совершенно не способную оценить его хельсинкскую публику.

(А может быть, я недооцениваю финнов? В июне 1993 года, за два года до последней хельсинкской «Поп-механики», пародийная финская группа Leningrad Cowboys выступила на Сенатской площади в Хельсинки вместе с Дважды Краснознаменным Академическим ансамблем песни и пляски Российской Армии имени А. В. Александрова. Невероятно комичные финны с русско-американским названием вместе с величественным советским военным хором пели дилановскую «Knocking on Heaven’s Door», прославленную Томом Джонсом «Delilah» и «Happy Together» группы Turtles вперемежку с «Полюшком-полем», «Калинкой» и «Дубинушкой». Заснятое мудрым и печальным Аки Каурисмяки на пленку выступление со сложнейшей гаммой не столько музыкальных, сколько исторических и политических аллюзий от этого неожиданного и уморительно-трогательного альянса стало великим — без преувеличения — концертным фильмом «Total Balalaika Show».)

А уже месяц спустя после Хельсинки, в петербургском ДК им. Ленсовета, в Малом зале которого полутора десятилетиями раньше зарождалась «Поп-механика», прошел и самый последний ее концерт. На афише значилось «Поп-механика 418. Курехин для Дугина. Памяти А. Кроули». Алистер Кроули — британский оккультный мистик первой половины ХХ века, одна из важнейших фигур в идеологии и Дугина, и Курехина, а 418 — одно из нескольких важнейших чисел в его магических священнодействиях. Лимонов выписал Курехину партийный билет НБП за номером 418 — по поводу этого билета между вскорости рассорившимися Лимоновым и Дугиным возникли острые разногласия: был он таки передан лично в руки новоявленному партийцу или нет. Ну а сам концерт, как следовало из афиши, и как об этом говорил сам Курехин, являлся ничем иным, как пропагандистской акцией в поддержку кандидатуры Дугина на выборах в Государственную думу.
Вышедший под торжественно-помпезную штраусовскую «Так говорил Заратустра» на сцену Лимонов в сопровождении нежного курехинского фортепиано стал рассказывать об ангелах. «Часть ангелов, которых принято называть благими, — поведал он, — выбрала самоуничижение перед лицом непроявленной изначальной апофатической трансцендентности Бога. Они по свободной воле объявили о своей онтологической вторичности в сравнении с Творцом и остались в раю. Их имена: Михаил, Гавриил, Рафаил. Другая часть предпочла объявить о своей онтологической самодостаточности, о сущностном единстве своего ангельского существа с природой высшего принципа. Иными словами, эти пр[о]клятые ангелы заявили о своей божественности. Их имена: Декатрион, Люцифер, Сатана и еще девятьсот девяносто четыре других. И среди них — вся Национал-большевистская партия, которую я возглавляю».

После чего Курехин при робкой и неумелой поддержке Лимонова, под ритмичный барабанный пой, сбиваясь с текста и заглядывая в бумажку, спел песню «Нам нужна одна победа» из фильма «Белорусский вокзал». К концу песни некрореалисты водрузили и привязали ремнями двух своих товарищей на кресты. К ногам и рукам «распятых» были прикреплены горящие факелы с разлетающимися от них, как от бенгальских огней, искрами, а кресты стали раскручивать вокруг своей оси, будто на спортивном аттракционе.

Затем Курехин попросил публику почтить минутой молчания память Алистера Кроули, после чего на сцену вышел Дугин и на французском, а затем на русском прочел фрагмент из книги «АРАРИТА» Кроули — тот самый, где упоминается звезда 418. Музыки при этом не было, но Курехин за спиной Дугина совершал какие-то странные ритуально-танцевальные движения.

Все эти детали я воспроизвожу сейчас, разумеется, уже по кем-то снятой и выложенной на том же YouTube неполной, плохого качества видеозаписи. Но я был тогда в зале ДК. им. Ленсовета и хорошо помню очень тяжелое, под стать освещению в мрачно-багровых тонах, даже гнетущее впечатление от концерта.

Умный Дугин, для которого «Поп-механика 418» была первой не только в качестве участника, но и в качестве зрителя, тем не менее подметил в нашем большом разговоре о Сергее в 2008 году очень точно: «Курехин стал склоняться от оптимистического постмодерна к постмодерну трагическому. Там еще была жизнерадостность курехинского абсурда, греческая пантеистическая радость, но уже со зловещими тонами конца».

А вот в своем уже совсем свежем, опубликованном в очередной, 58-й день рождения Курехина тексте «418 масок субъекта. Эссе о Сергее Курехине» Дугин пишет:

«Есть мнение, что с годами "Поп-механика" становилась все мрачнее, от «лучезарного юмора» переходя к «зловещему мракобесию». На самом деле, лишь прояснялся изначальный проект Курехина. Становясь более понятным от полноты реализации, он начинал пугать».

Позволю себе все же с уважаемым Александром Гельевичем не согласиться. Не думаю я, что в столь милых его сердцу мрачности, зловещести и трагичности последних «Поп-механик» «прояснился изначальный проект Курехина». Да и сам себе — нашему с ним не такому уж давнему разговору — Дугин теперь противоречит.

Как бы то ни было, но если главная задача Курехина и Дугина во всей этой затее состояла в том, чтобы нарушить самоуспокоенность интеллигенции (по крайней мере, той ее части, для которой имя Курехина не было пустым звуком), внести в нее раздрай и разлад, то удалось им это блестяще. Настолько, что «мира под оливами» в дележе идейного наследия Курехина нет и до сих пор. Дугин с Лимоновым (теперь уже не вместе, а каждый сам по себе) и многочисленные адепты национал-большевизма и евразийства тверды в своем убеждении, что Курехин был с ними до конца, и что «либеральным гаденышам был нанесен сокрушительный удар» (рецензия на «Поп-механику 418» в «Лимонке»).

Либеральная же часть курехинского окружения во главе со вдовой Анастасией первое время стремилась и вовсе как бы забыть эту страницу его жизни, хотя я прекрасно помню оживленную дискуссию, развернувшуюся на первом фестивале SKIIF в Санкт-Петербурге, где была произведена попытка примирить две половинки курехинского духа — там выступал и уже ослепший, в клобуке, с посохом и огромной инокской бородой Тимур Новиков, и идеолог «новых магов» и «незримой империи» Александр Секацкий, и Дугин, призывавший переименовать Петербург в город Курехин.

А что, спросят меня, ты, Шкипер?

Уже упомянутая рецензия в «Лимонке» заканчивалась характерными словами:

«Ночью после концерта главных недругов «нового революционного альянса Курехин—Дугин» (далее идет перечисление нескольких фигур петербургской культурно-медийной среды с эпитетами, цитировать которые в своей книге я не считаю нужным. — А. К.) видели в кафе «Фиш-фабрик» на Пушкинской, 10 в расстроенных чувствах. Опасливо глядя на группу веселых и пьяных бритоголовых, они, обнявшись, плакали. Вечно колеблющийся музыкальный критик Александр Кан при этом нервно курил. Их можно понять. Это только начало».

Сегодня колебания мои те же, что и тогда. Я отказываюсь принимать ту или другую сторону. Я не хочу делить Курехина.