Сергей Николаевич: Люба+Антон = кино прямого действия

Эти строки я начал писать задолго до рассвета, посреди октябрьской ночи, осыпавшейся и шуршавшей за дачным окном всеми своими листьями. Я думал о Любе, об этом мальчике-аутисте. Вспоминал, как он метался, как не находил себе места. Как не было ему этого места. Нигде. Кроме койки в загаженной больничной палате для таких же хроников, как он, на которую он только и имел право. И то после бесконечных мытарств, ходатайств, писаний в инстанции, сидений в очередях.

– Но это же ад? – недоумевал знакомый голос за кадром.

– Да, ад, – спокойно отвечала другая женщина на экране. Воротник хомутом, голубой шарф, все повидавшие глаза, поджатые в строгую ниточку губы. – Кто вам сказал, что ада нет на земле? Он есть.

Мы познакомились с Любой Аркус, когда еще Питер назывался Ленинградом. То есть больше двадцати лет назад. Сама она из Львова, приехала учиться во ВГИК, вышла замуж за ленинградца, родила дочку Нюшу. Обычная история. В конце восьмидесятых все, как подорванные, вдруг стали издавать свои журналы. Казалось, что это просто и весело: критики, те­атроведы, журналисты, экономисты. Каждой твари по паре. Таланты! Собрались, выпили, сочинили. Еще раз выпили, издали. Этому упоительному процессу могло помешать только не­ожиданное исчезновение спонсора (они тогда часто сбегали в неизвестном направлении со своими деньгами, трусливые любители прекрасного), или нехватка бумаги (слово «корюковка» до сих пор пишу с содроганием), или перебои с выпивкой (если кто забыл, шла антиалкогольная кампания, затеянная М. С. Горбачевым себе на погибель). Так или иначе, новые журналы и журнальчики каким-то образом возникали, пробиваясь на свет, как бледные крокусы на весеннем газоне. Кого-то хватало на один номер и шумную презентацию, кого-то – на два-три номера и изнурительные судебные разбирательства. Каждому свое. Журнал «Сеанс», затеянный Любой Аркус в далеком 1989 году, выходит до сих пор. Как ей это удалось? Непонятно. Beyond my mind, как любит повторять одна наша знакомая, выражая степень крайнего недоумения, граничащего с восторгом и даже возмущением.

Символично, что с Любой мы познакомились не где-нибудь, а у бастиона Петропавловской крепости. Она сама назначила место и время. Мне оставалось только доковылять туда по ледяной брусчатке. Было холодно и солнечно, как бывает во время ледохода на Неве. Прислонившись к каменным стенам и распахнув зимние пальто, надетые прямо на голое тело, загорали отчаянные ленинградские солнцепоклонники. Невозможно было представить себе более эффектную мизансцену для первой встречи: ледоход, Зимний дворец, застывший в белом сиянии на ­другом берегу, скорбные голые тела, а в довершение еще и ритуальная полуденная пальба из пушки, как нарочно совпавшая с Любиным появлением. Она тогда ходила на высоких каблуках и носила волосы до плеч. Как потом я узнал, каблуки надела исключительно ради меня, а без платка на петропавловской стуже едва не заработала себе воспаление легких.

Впрочем, на мой возглас: «Вам, наверное, холодно?» – отреагировала непреклонно: «Мне не бывает холодно!» И, чтобы перевести тему, тут же спросила: «Правда, красивее места нет?» Я улыбнулся. Девушка-тетя из Львова в очках первокурсницы, на два года моложе меня, вела себя как хозяйка Северной столицы. Все вокруг было ее. При этом она готова была делиться со мной, московским гостем, и этой имперской красотой, и своим новорожденным журналом, и многочисленными друзьями, собиравшимися у нее дома, и новыми фильмами, которые специально по ее просьбе потом крутили для меня в душных ленфильмовских просмотровых зальчиках. Все вокруг нее были таланты, гении, по­эты. Всех она привечала, звала по имени и на «ты», вдохновляла, кормила обедом из трех блюд, выслушивала жалобы, одалживала деньги без всякой надежды на отдачу, хотя бывали дни, когда сама сидела без копейки. В высокомерном, сонном и закомплексованном Питере редакция «Сеанса» воспринималась мною как место силы.  Здесь на равных существуют и теоретики, и практики, и высоколобые киноведы, и практичные режиссеры. «Сеанс» – это не просто журнал, это определенный образ жизни, который стал возможен именно благодаря Любе Аркус. Громкая, шумная, витальная. Со своим заливистым смехом, с неизменно дымящей сигаретой, с трагическим шепотом в телефонной трубке, настигавшим меня посреди ночи.

– Я знаю, что ты спишь. Прости, но только ты один можешь спасти меня.

– Как, Любочка, как? Что я могу для тебя сделать?

Семь тысяч знаков про Роми Шнайдер, или Рустама Хамдамова, или ­Хельмута Ньютона, или Хельмута ­Бергера, или уже не помню про кого, но про кого-то, про кого могу только я один во всем подлунном мире. Семь тысяч знаков! И «Сеанс» будет спасен. И Люба тоже.

– Когда мне перезвонить? – спрашивала она срывающимся контральто Алисы Коонен из радиопостановки «Мадам Бовари».

– Утром, Люба, утром.

Люба была одинаково грандиозна и в сочинении журнальных концепций, и в добывании импортной ­мелованной бумаги, но еще более грандиозна в выстраивании своих отношений с окружающим миром. Все, кто оказывался в ее орбите, должны были принести капельку своего меда, какую‑то пользу, сделать свой посильный (или непосильный!) вклад, подключившись к ее проектам, замыслам и мечтам. При этом мечтала она не о бриллиантах, не о дорогих машинах, не о недвижимости на Côte d’Azur. И даже не о славе (та известность в узких кругах, что была, ее вполне устраивала). Журнал, редакция, какие-то мальчики и девочки, из которых она лепила будущих звезд отечественного кино, питерских интеллектуалов, – вот круг ее интересов и потребностей, на которые уходили все деньги, свои и чужие, все ее время и силы. Как хороший режиссер, Люба знала, кого назначить на какую роль, от кого что ждать и что можно получить. На самом деле ей уже тогда надо было становиться директором «Ленфильма», или шагать прямиком в Смольный, или еще дальше, туда, где вершатся судьбы стран и народов. Но она терпеть не могла рано вставать и слишком любила свой «Сеанс», чтобы представить себя без кино, без редакции, без тех, кого она всю жизнь опекала и поддерживала.

Между тем за четверть века, прошедшую с нашей первой встречи у Петропавловской крепости, она несколько раз сменила команду и редакционный концепт журнала, выпустила многотомную энциклопедию по истории кино с 1988 по 2000 год, от Горбачева до Путина, подготовила целый шкаф серьезных киноведческих книг. Причем за какие-то символические деньги, на двух компьютерах, в полутора комнатах в редакции на Каменном острове. И все до последнего времени было нормально и даже хорошо, пока не раздался новый залп из Петропавловской крепости: Люба стала режиссером, забросила «Сеанс» и теперь сама снимает кино. И еще в ее жизни по­явился Антон.

Электра спускается в ад

– Господи, да я уже сто раз это рассказывала.

Мы сидим с ней в кафе на следу­ющий день после премьеры ее фильма «Антон тут рядом» на кинофестивале 2morrow. Я только что видел, что ­делалось с людьми после показа. Как великолепная актриса, француженка Сандрин Боннер несколько минут сидела, закрыв лицо руками, а потом пулей рванула мимо всех фотографов, переводчиков и журналистов. Но, заметив растерянную Любу, вернулась с полдороги, подошла к ней, обняла. И так они вместе стояли долго-долго, пока их щелкали фотографы. Всем было немного неловко. И, кажется, даже фотографам. Ведь никто не обязан знать, что у самой Сандрин сестра с детства страдает аутизмом. И она сняла об этом фильм, который тоже привезла в Москву. Сама Люба не очень понимала, что ей делать в объ­ятиях плачущей французской знаменитости. Кажется, она даже пыталась ее утешать: «Сава, Сандрин, сава?» А что еще она могла сказать?

Вот и сейчас она не знает, о чем со мной говорить. Мы слишком давно не виделись. По лицу я вижу, что она пережила падение Трои, крушение «Титаника», полет Гагарина. Как будто буря прошла по нему. Она сумела выжить и вернуться оттуда, где побывала, с дисками DVD, на которых записано шестьсот часов экранного времени. Потом ей надо было их превратить в полуторачасовой фильм. Она и это сделала тоже. А осенью была Венеция, где ей, немолодой дебютантке из России, устроил пятнадцатиминутную стоячую овацию пресыщенный фестивальный зал. И в дополнение ко всему краем глаза я заметил у нее в номере букет, который прислал к московской премьере Константин Эрнст. Кажется, такого количества роз никогда не дарили даже Майе Плисецкой.

Так о чем она должна мне рассказать?

– Начни с начала, – предлагаю я.

Нет, она не собиралась снимать кино. Хотя многие киноведы об этом мечтают, а некоторые даже дорываются до «большого метра». Ведь невозможно же всю жизнь провести в темноте кинозала, смотря чужие фильмы. Хочется на свет, на воздух, походить со своей камерой в руках. Классический пример – Франсуа Трюффо. Он ведь тоже был из плеяды великих редакторов «Кайе дю синема». Так вот, Любой эта страсть не владела. Зачем состязаться с теми, кто режиссер от Бога, а не по необходимости? Но тут нарисовалась такая история, что без камеры было просто не обойтись.

А началось все, как это часто бывает, совершенно случайно. Любина подруга, питерский филолог Елена Грачева прочитала в интернете, что требуется подер­жанный мобильный телефон. У нее как раз такой был, и с ним она отправилась в больницу, где находился больной лейкозом ребенок со своей мамой. Собственно, телефон был нужен им. Но этим дело не ограничилось. В больнице Лена познакомилась с другими мамами и с другими детьми из соседних боксов. Она стала приходить туда каждый день. Потом она там поселилась. Потом все ее знакомые и знакомые знакомых стали собирать деньги. Вначале между собой, а потом круг этих невольных благотворителей стал шириться все больше и больше. И все это случилось в течение буквально нескольких месяцев. Ну вот, представьте: жил человек налаженной и понятной жизнью – Петербургский университет, диссертация по Салтыкову-Щедрину, студенты, лекции, – а сделав один только шаг в сторону, провалился совсем в другую жизнь, где ничего этого не было. А было что-то совсем другое, страшное, мучительное, опасное. Нет, понятно, что надо помогать, но все-таки не до такой же степени!

Для Любы как натуры активной и искренне преданной профессии такой «уход» был странен и непонятен. Она исправно собирала деньги, пыталась устраивать какие-то благотворительные акции и даже организовала круглый стол на радио «Свобода» на тему, почему на нашем телевидении нет социальной рекламы. Туда она вытащила редакторов телеканалов и разных ответственных лиц, которые доходчиво и быстро объяснили, что такой рекламы нет, потому что ее не умеют делать. Задетая за живое, Люба предложила: а что если российские кинематографисты объединятся под эгидой «Сеанса» и попытаются сделать несколько серий того, чему она с ходу придумала эффектное название «Кино прямого действия»? Идея понравилась, машина закрутилась, инвестор на диво быстро был найден. Люба и ее помощники начали собирать материал, встречаться с волонтерами, с больными детьми, причем из самых разных групп риска. И вот среди горы страшных и трагических материалов, скопившихся в редакционном портфеле, ей вдруг на глаза попался маленький листок, на котором было написано «Сочинение Антона Х.». По собственному опыту знаю, что у человека, всю жизнь работающего с чужими текстами, почти на уровне рефлекса вырабатывается способность по первым двум-трем строчкам определять, стоит читать дальше или нет. Люба прочла.

«Люди бывают добрые, веселые, грустные, добрые, хорошие, благодарные, ­большие люди, маленькие. Гуляют, бегают, прыгают, говорят, смотрят, ­слушают…»

Листок выпал из папки детей-­аутистов. Кто такие аутисты, она тогда не знала. Ну, думала, что это какие-то мрачные люди, которые сидят букой в углу и не хотят ни с кем общаться. Но текст-то был совсем про другое. Он был про людей.
«Люди барабанят и громыхают. Не лохматятся. Теряются. Рыжие. Глубокие. Люди сдирают кожу. Люди ремонтируют домик, сарай. Люди потерпят. Люди рисуют, пишут. Люди колют дрова, пилят, топят. Люди еще здороваются, говорят, прыгают, бегают. Люди конечные. Люди летают».

Люба буквально кожей почувствовала, что есть здесь какая-то тайна. И что это уже не текст, а судьба.

«Я много раз его перечитывала, а потом, подсчитав все слова, увидела, что там с математической точностью повторяются максимы: люди терпят, люди не терпят, люди потерпят, люди конечны и люди летают. А теперь, скажи мне, как мог все это выдать мальчик-аутист, которому было на тот момент четырнадцать лет? Как мог написать это человек, у которого, как потом я выяснила, диагностировали глубокую умственную отсталость? Как вообще он мог знать то, до чего я дошла только после нескольких лет общения с ним, да и то только в процессе монтажа своего фильма. Вот такое было начало!»

«Сюжетная функция»

…На экране мальчик. Подросток. С полуоткрытым ртом. Коротко остриженный. В красных трусах с шелковым отливом. Короткие крепкие ноги в прорезиненных шлепанцах. Мальчик что-то мычит. Слов почти не разобрать. Я понимаю, что он хочет куда-то на «Белгородскую» (как потом выясняется, это его питерский адрес). Поначалу он боялся камеры. Норовил вырваться из-под ее пристального взгляда. Потом привык. Он даже время от времени ей стал улыбаться. Радостно и беззащитно показывая свои розовые десны. Это самое начало фильма. Съемки в уникальном, единственном на всю Россию лагере для аутистов на берегу Онежского озера. Между ними и финалом пройдет целая жизнь или даже несколько жизней. Он потом станет другим, вытянется, похудеет, уйдет детская припухлость, появятся нервные скулы, умный лоб. И взгляд станет другим. Мудро-понимающим, мгновенно фиксирующим самую суть – человека, ситуации, отношений. Но это потом.

А пока он маленький и что-то рисует на песке. Слова, которые смывает волна, которых никто не может разобрать, кроме Любы. Ее почти не видно в кадре. Только голос. Очень терпеливый, нежный голос. Ни с кем Люба при мне не говорила с такой интонацией спокойного и счастливого умиления. И вот уже не главный редактор, не знатный кинодеятель, обычная мама в кедах, с рюкзачком, приехавшая к сыну в гости, в лагерь, в родительский день. Сидит на солнышке на берегу озера со своим ребенком. И ничего-то больше ей в жизни не надо, кроме как смотреть, как он что-то там пишет или рисует.

Но у Антона есть своя мама. Точнее, была. Рината. Через какое-то время она тоже появится в кадре. Усталая, грустноглазая женщина, смиренно, но с достоинством принимающая свою жизнь, свое бедное жилище, своего больного сына. Она ни разу не пожаловалась, ни разу не зарыдала над своей несчастной судьбой. Как-то все с застенчивой улыбкой уже откуда-то не отсюда она будет смотреть и на него, и на своих подруг, собравшихся на ее последний день рождения, и на беспомощных врачей, и на Любу, что-то пытавшуюся ей объяснить про «динамику лечения». Самые сильные кадры для меня – это там, где ­Рината. Но ее снимали, как назло, мало. Во многом потому, что последние четыре года она провела на больничной койке, в разлуке с Антоном. У нее был ­плохой диагноз, и она это знала, поэтому так торопилась пристроить сына в интернат, в санаторий, куда-нибудь, где бы он смог выжить, где бы ему было хорошо. «Отдам в хорошие руки». Так раньше писали в объявлениях. Но чьи это руки?

Никому, кроме нее, Антон был не нужен. Даже собственному отцу, у которого давно была другая жизнь. В фильме мы увидим и этого отца, водителя троллейбусного депо. Тяжелая работа, ночные смены. Не злодей, не «изменщик коварный». Просто мужикам не по нервам их больные дети. Они не выдерживают, спиваются, или помирают, или бегут, сломя голову, спасая себя. Все, что мог себе позволить отец Антона, – это свидание с сыном где-нибудь в городе один раз в месяц. В дом к себе не звал. Там порядок, там другая жена. Здесь – дешевое кафе с пластиковыми столами. Бутылка фанты или пепси на двоих, нескладный разговор, который заканчивается одним: «Ну, я пошел». И он уходил, а Антон еще какое-то время оставался сидеть со своей растерянной, отсутствующей улыбкой.

Но и Антон, и оба его родителя – все они, в сущности, статисты, покорные заложники рока и неправедной социальной системы. Главная в этом фильме, конечно, Люба. Именно она, говоря языком учебника по написанию сценариев, является «сюжетной функцией». Она действует, она сопротивляется. Она ходит по инстанциям, стучится во все двери, вырывает необходимые справки и признания. Это она делает невозможное – буквально выкрадывает Антона из закрытого интерната для умалишенных. А потом поселяет у себя дома умирающую Ринату, подарив ей возможность провести последние дни с сыном. Это она отбивает у органов опеки оставшуюся жилплощадь для Антона.

Но при этом ее почти нет в кадре, а в тот момент, когда она случайно там появляется, слышится грозный окрик оператора: «Люба, из кадра!» И она, пригнувшись, как двоечница, сбега­ющая с уроков, прячется где-то за кустами и чужими спинами. В фильме есть только ее голос, в котором попеременно слышится то гнев, то отчаянье, то надежда. И любовь, любовь…

Конечно, ей помогали. И верные оруженосцы из редакции «Сеанса», которые про диагноз «аутизм» теперь знают уже больше, чем про параллельный монтаж Дзиги Вертова или французскую «новую волну». У нее был великолепный, едва ли не лучший на сегодняшний день в России оператор Алишер Хамидходжаев, подставивший ей плечо и разделивший с ней все тяготы этого мучительно сложного фильма. Все четыре года ей безропотно выдавали деньги продюсеры Сергей Сельянов и Александр Голутва, которые в какой-то момент потеряли надежду когда-нибудь увидеть ее фильм. «Ну что, Люба, трудно быть Богом?» – грустно шутили они, намекая на еще один ленфильмовский долго­строй. Но всегда без лишней волокиты подписывали очередной счет. Если Любе нужно…

А вот зачем ей это было все нужно? Чего она хотела добиться? Что хотела доказать своим фильмом?

Прокричать на весь мир, что быть аутистом в России невозможно? Тоже новость! Как будто до нее никто не знал, что нет у нас толкового лечения, нет подходящего образования, нет ре­абилитации, даже нормальной статистики нет! Любой медработник даже самой низкой квалификации с готовностью объяснит, что в будущем детей-аутистов ждет койка в психоневрологическом интернате, тяжелые лекарства и публичное одиночество, которое для них непереносимо по определению. Но это лишь часть правды. В фильме ужасы нашего отечественного здравоохранения – не более чем социальный фон. Ну да, у России такой фон, во Франции, наверное, другой, в Киргизии – пятый. Само существо отношений мира с этими людьми остается более или менее одинаковым повсюду. Они никому не нужны, кроме собственных родителей. Семьи с аутистами в абсолютном большинстве случаев – это социальное изгойство и бедность на грани нищеты. Люба с Алишером записали огромное количество монологов родителей. Они не могли поверить своим ушам, когда впервые услышали от одного из них: «Я хочу, чтобы мой ребенок умер раньше меня». Потом они это слышали много раз и уже хорошо понимали, что значат эти слова из уст людей, отдающих жизнь своим детям без остатка.

И все же не только ради этих открытий Люба мучилась четыре года. Тут что-то другое. Но что?

Небо, а в нем облака

Можно попытаться зайти с другого входа, на котором крупными золотыми буквами написано: «Желаю славы я». Именно туда устремились Любины критики, поспешившие обвинить ее в тщеславии и самопиаре. Я уже как будто слышу их голоса, доносящиеся из коридоров «Ленфильма» и Дома кино. «В кои-то веки сделала доброе дело – и тут же фильм об этом сняла». Не хочется ввязываться в кухонные дискуссии. Но в том-то и дело, что слава режиссера-кинодокументалиста весьма условна. Много мы их знаем по именам? Никто документальное кино не смотрит, нигде его толком не показывают. Так что благожелатели могут успокоиться: едва ли тут Любе грозит большая слава и профит.

И что же тогда? Конечно, есть версия самой Любы. Во многих своих интервью она говорила, что Антон – это, в сущности, она и есть, что это ее «второе Я». Что она узнала в нем себя, как будто заглянув в зеркало. Что аутизм – это не болезнь, а «системный сбой». Причем сбой нашей общей системы, нашей цивилизации, болезнь времени, в котором мы живем. Все так!

И тут прозвучал третий выстрел из Петропавловской крепости.

– Люба, ты хоть понимаешь, что ты сняла?

– Что?

– Это же фильм о любви.

– А ты только сейчас догадался?

Конечно, «Антон тут рядом» – это фильм о любви. Любви, в которой нет корысти, нет ничего низменного, собственнического. Только один страх любовь потерять и невозможность без нее жить. И этот странный мальчик, гордо отвернувшийся от мира, и женщина, которая пытается в меру отпущенных ей сил и возможностей сделать этот мир более пригодным для жизни, оба они на самом деле хотят только одного – любить. Но на каких-то своих, особых условиях, понятных только им одним. Обмолвилась же Люба, что она понимает Антона по одному только взгляду, по посадке плеч, по внутренней энергии. И что ни с кем никогда у нее не было такого глубокого, такого подлинного контакта.

Что говорит и думает сам Антон, я не знаю, но видел на экране, как он пытается ей улыбаться и утешать, оказавшись запертым в клетке специнтерната. На самом деле в этих кадрах лицо Антона и есть сама любовь.

Раньше мне казалось, что такое можно увидеть только в кино. После фильма «Антон тут рядом» я убедился: так бывает и в жизни. Причем не с кем-то посторонним, чужим и далеким, а с той самой Любой, с которой мы всю жизнь на «ты» и про которую, как выяснилось, я почти ничего не знаю. Мы вообще знаем друг про друга мало. Мы боимся и не хотим этого знания. Боимся, что оно будет нам в тягость. «Не парь меня», «не грузи» – привычные аксиомы из сегодняшней речи. А этот фильм и «парит», и «грузит», и не стесняется говорить вслух о самом интимном, тайном и больном. Не боится спускаться в такие подвалы памяти и подсознания, из которых потом, кажется, живым не выбраться. Но Люба, наша бесстрашная Электра, выбирается и идет дальше, потому что есть ради кого и ради чего…

И какая же это удача, что в ее распоряжении все это время была цифровая кинокамера – великое устройство, за которое можно многое простить сживающему нас со свету прогрессу. Вот это оно – «кино прямого действия», способное не только отразить, но и вмешаться и даже поменять жизнь.

А в финале фильма Антон сам возьмет в руки кинокамеру. И первое, на что он нацеливает объектив, – это небо и плывущие по нему облака. «Люди летают»...

Нет, двадцать три года существования журнала «Сеанс» не прошли даром. Ведь, кроме всего прочего, «Антон тут рядом» – это ведь еще очень хорошо сделанный фильм. В нем есть воздух, в нем есть небо, в нем есть лица, которые нельзя забыть. Есть suspence, который так виртуозно умел нагнетать Хичкок, и «звезды в лужах», которые любил разглядывать Довженко. И еще это признание в любви к кино. Без пафоса, без торжественных слов, такой застенчивый и беглый поцелуй в щеку постаревшей восьмой музе. Наверное, еще рано списывать ее в тираж, если такие фильмы выходят, если народ плачет, а по окончании сеанса торопится выяснить номер счета Фонда помощи аутистам, который Люба Аркус открыла вместе с режиссером Авдотьей Смирновой и журналистом Екатериной Кронгауз. И как она все успевает? Beyond my mind!

Что касается Антона, то он в порядке (насколько он может быть «в порядке»). Теперь он живет с отцом на природе, в деревенском доме, в Ленинградской области. У них там картошка, парники и какая-то живность. Есть и русская баня. Люба наведывается к ним раз в месяц. Чаще не получается, все-таки это довольно далеко. Но с Антоном у них четкий уговор, когда ее ждать. И он ждет. Фильма про себя он не видел. Люба не хочет, чтобы он узнал, что мама умерла. Пусть думает, что она у него есть.С