Евгений Попов: Так говорил Алешковский

Вот веселая же все-таки у нас страна, амбивалентная, честное слово! Сначала царская, потом советская, постсоветская, постпостсоветская, ныне уж, кажется, окончательно потерявшая ясные идеологические очертания Россия. Правят нами вроде чекисты, они же – олигархи, на торжественных сборищах служилым людям велено петь советский гимн, косметически отремонтированный Михалковым-старшим Сергеем Владимировичем перед его непосредственным перемещением из земного в иной мир… И в эти же нынешние дни в московском «Президент-отеле» другие серьезные люди вручают «Русскую премию», которая входит в пятерку самых престижных российских литературных наград, Юзу Алешковскому, зоологическому антисоветчику, зэку и эмигранту, живущему в самом центре «мировой закулисы», в стране со зловещим названием США. И за что вручают? За «Маленький тюремный роман», где палачи из НКВД глумятся над «трясущим бороденкой» биологом-генетиком, издеваются над этим «бандерлогом» не хуже, а лучше, чем их преемники-коллеги из нынешнего МВД, вогнавшие в задницу казанскому мужику пустую бутылку из-под шампанского, что не помешало начальникам страны наградить тов. Нургалиева, видного персонажа этого нового «тюремного романа», орденом «За заслуги перед Отечеством», второй, правда, степени. Но не будем о грустном!

Назвать легендарного Юза, опубликовавшего в «Снобе» весной прошлого года фрагмент из своей премированной ныне книги, человеком уникальной судьбы было бы с моей стороны сильным преувеличением, за что суровый Юз, с которым мы дружим вот уже более тридцати лет, имел бы полное право обложить меня столь имманентным ему виртуозным матом.

Судьба самая обычная, биография – рядового советского человека. Родился (1929) в Красноярске (горжусь, что мы с ним «парни из одного города»!), возрос в районе московского Нескучного сада, чуть было не угодив «на малолетку» в тюрьму, куда он все-таки попал в 1950 году, преобразившись из городской шпаны, умевшей играть на аккордеоне, в защитника родины, матроса-­краснофлотца и угнав по пьяни у секретаря райкома Всесоюзной коммунистической партии (большевиков) в городе Совгавань знаменитую чекистскую «эмку», автомобиль ГАЗ М-1, очень красивый, конструкция которого была списана советскими автомобильными учениками с соответствующей модели «Форда», выпускавшегося в упомянутой стране США. «М», если кто не знает, – это соратник Сталина Молотов В. М., имевший среди своих прозвище «каменная жопа» и тоже, как Сталин И. В., ставший одним из видных персонажей сочинений Ю. Алешковского.
Ну, сидел да и сидел. Кто у нас в стране не сидел? Землекопом работал, шоферил десять лет на аварийке «Мосводопровода», стал знаменитым советским детским писателем, в 1979-м навсегда расстался с родиной «Пушкина, родиной Ленина, родиной наших детей», как определял тогда СССР коллега Юза по Союзу писателей СССР Евг. Евтушенко, ныне тоже живущий в Америке.

Говорю же, что обыкновенная биография.

За малым исключением, ибо слова и музыка песни «Товарищ Сталин, вы большой ученый», которую знает или, по крайней мере, раньше знал каждый житель Страны Советов, есть следствие существования на Земле вот уже более восьмидесяти лет Юза Алешковского, дай ему Бог и дальше здоровья, успехов в работе, счастья в личной жизни.

Споемте, друзья! Ведь эта песня, к сожалению, будет в России актуальна всегда, ибо фамилия Сталин, как выяснилось, вполне заменяема. Петь бодро, легко, подвижно, с любовью, четко произнося слова, отрабатывая плавное и отрывистое звучание, весело, хотя и с легкой грустинкой:

Товарищ (вставить фамилию очередного начальника страны. – Е.П.), вы большой ученый – в языкознанье знаете вы толк, а я простой советский заключенный, и мне товарищ – серый брянский волк.

Так вот, лично меня ужасно интересовало, как такой обычный, но гениальный человек, про которого Иосиф Бродский сказал, что он «слышит русский язык, как Моцарт», оценивает этот самый XX век, в котором прошла если не лучшая, то, по крайней мере, весомая часть его бурной жизни и где самым главным событием была все-таки наша так называемая Октябрьская революция.

– А по-моему, очень поверхностны да и крайне нелепы рассуждения некоторых тенденциозно настроенных политиков, ученых и массы фанатов советской утопии о катастрофическом для России Октябрьском перевороте как о наиглавнейшем событии канувшего в Лету, но не перестающего жить в сердцах наших и в умах, величественного, вместе с тем трагического, если забыть о его чудовищной уродливости, предыдущего века.

Не нужно забывать, что это был век всемирных боен, различных – то к лучшему, то к худшему – социально-экономических переворотов, совершенно ужасающих геноцидов, терроров, идолизации зловредных, дьявольски хитро прикинувшихся светоносно добрыми идей, вспышек озверения, стартовавшей дегенерации искусств – словом, прямых предательств Божественной идеи Преображения, безусловно, являющейся основной содержательной целью истории человечества.

Буквально все разрушительные – никогда не созидательные! – «землетрясения» ушедшего (не думаю, что на покой) XX века, даже если их эпицентры находились не на Балканах, не в России, не в безумно воинственной Германии, затем не в несчастной Европе, не в Индии, не в Китае, не в Японии, так или иначе сейсмически были связаны друг с другом.

Естественно, толчки «Великого Октября», так же как индустриальные новации США, продолжают колебать почвы общественного бытия нынешнего человечества, определять во всех концах беспокойной нашей планеты идеологические установки политиков и так далее.

Я уж не говорю о массе иных последствий, ставящих, как говорится, на повестку века этого проблему несовершенства жизнеустроительных программ гомо сапиенс, неразумно, точнее, самоубийственно уничтожающего биосферу прекраснейшего из всех известных нам Творений.

Собственно, отказываясь от выбора «основного» события XX века, я хочу сказать, что подобный выбор исподтишка утверждает хитрожопо взятый на вооружение политическими авантюристами ленинизма-сталинизма и их философствующими шестерками принцип пресловутой исторической необходимости, явно призванный оправдать все кровавые преступления утопистов и фашистов против своих и не своих народов.

Впрочем, век живи, век учись. Я уж и сам давно не мальчик, обо всем на свете имею свое выстраданное мнение, и все же интересно мне было, кого мой мудрый старший товарищ, ныне проживающий в штате Коннектикут по адресу Filley rd Haddam CT 06438 USA, считает главной гнидой и мерзавцем канувшего века. Ленина, Сталина, Троцкого, Гитлера или другого начальствующего козла? И как все же решить вечный спор арийцев между собой: кто был гнуснее – большевики или фашисты? И кто же, по его мнению, самая светлая историческая личность ХХ века, идеальная личность, если таковая вообще была?

И так отвечал мне (всем нам) Юз Алешковский:

– Ты, Женя, почему-то не включил в свое «обвинительное заключение» – в тюряге его называли объ*баловкой – Муссолини, Мао, Пол Пота и других вождей «широких масс трудящихся».

– Да потому, что они указанным выше демиургам в подметки не годятся, – огрызался я. – Муссолини даже своих евреев не зачморил, а болтунов и анекдотчиков не на архипелаг ГУЛАГ гнал по статьям 58, 190-прим или 70, а кормил касторкой, чтобы они в буквальном смысле этого слова обосрались, как в фильме Феллини «Амаркорд». Тов. Мао называл себя монахом под дырявым зонтиком и плавал в Янцзы, про Пол Пота можно сказать словами советской блатной песни «Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал». Кто там еще? Людоед-коммунист Бокасса? Или из другого братского коммунистам фашистского лагеря – венгерский нацист Ференц Салаши, последний союзник Гитлера, повешенный в 1946 году?

– Вообще-то лично я предпочел бы говорить не о них, не о вождях, подохших, иногда валяющихся в усыпальницах – своеобразных вокзальных зальчиках ожидания Страшного суда, – а о толпах их неразумных поклонников, даже сегодня представляющих всем своим видом, всей логикой своих речуг нелепейшую из возможных, абсолютно сюрреальную, но, к сожалению, вполне реалистическую в России картину: по улицам городов – в отличие от улиц германских, итальянских, испанских и пномпеньских – шествуют с красными в руках знаменами, с портретами бывших отцов безжалостного террора, официально так и не осужденных за свои преступления, шествуют колонны младых и пожилых поклонников палачей собственных великих народов, их самобытных культур, религий и эволюционно улучшавшихся условий существования.

Это удручающе печальное зрелище. Впрочем, я убежден, что летописцы и политики будущего – коли оно светит гомо сапиенс – полностью расставят все зловещие фигуры российской истории по надлежащим местам, а более разумные потомки нынешних фанатов советскости и большевизма будут вспоминать о далекой эпохе «борьбы и побед», как вспоминают о культурной революции китайцы, немцы же – о постыдной влюбленности своих предков в бесноватый гитлеризм.

Строгий, да… Строгий Юз. «Нервный, прямой, безапелляционный, как посредине операционной» – так, помнится, писал об одном вожде Андрей Андреевич Вознесенский, его и мой коллега по Союзу писателей СССР и подельник по идейно ущербному альманаху «Метрóполь». Да… было когда-то «дело Метрóполя», после чего меня выперли из Союза писателей, а Юз покинул горячо любимую им родину, которая, глядишь, и далее бы его «щедро кормила березовой кашей», если чуть-чуть перефразировать слова той лирической песни`, что, по конфиденциальным данным, нравится нашему новому старому президенту В. В. Путину не меньше, чем песня «С чего начинается Родина», которую он с таким блеском неоднократно исполнял, аккомпанируя себе на рояле.

Тут к месту, пользуясь случаем и преимуществом своего возраста, я бы заметил про нынешних молодых (относительно меня) начальников страны, что и они пока не тянут по сравнению с Лениным, Сталиным, Троцким и Ко. Какой-то постмодернистский стиль управления страной они взяли, нарезая нынешнюю реальность из эклектического материала различных эпох и времен, начиная со Средневековья и заканчивая свободой студенческих демонстраций 1968 года. Как-то бы намекнули, что ли, чем все у нас кончится, чем сердце успокоится. То ли, Бог даст, как-нибудь и дальше у нас все все-таки обойдется и мы однажды станем все друг другу братья и сестры, то ли пора уже валить в сторону Юза, «чтобы не было стыдно за бесцельно прожитые годы», имея шанс потом-потом тоже приехать «на недельку до второго» из города типа Haddam CT USA, чтобы тоже какую-нибудь премию отхватить в каком-нибудь грядущем «Президент-отеле»…

– Юз, давай говорить серьезно и по-мужски. Кто лично и конкретно в твоей жизни сыграл самую гнусную роль, кроме всей советской власти в совокупности всех мерзостей блуда ея?

– Только в одном случае кто-то один сыграл бы в моей жизни, как ты выражаешься, гнусную роль. Это был бы палач, отрубивший мне бошку после лживого доноса какого-нибудь выродка и несправедливого приговора народного суда. Ну а если говорить серьезно, то никто не может предать так гнусно самого себя и свою судьбу, как человек, закопавший в землю талант или продавший душу дьяволу за никогда не девальвируемый тридцатник.

И советская власть, слава Богу, истлела, но чего уж говорить о ее генах, к несчастью, въевшихся даже в наши с тобой экзистухи и, как бы то ни было, частично присутствующих в психике сегодняшних властителей российской политики, особенно внутренней.

Естественно, все такое, как оказалось, незлокачественное, тормозит историческое дело очищения народного сознания от скверн большевицкой преисподней, как бы там по ней ни ностальгировали праздные романтики, не бывавшие дальше изгородей своих дачных «чистилищ», если не «раев».

Не могу не пожелать россиянам быстрейшего – во всех областях личного существования и общественного бытия – изживания отвратительно безнравственной «совковости», опять-таки, к несчастью, превратившейся в ядовитые сорняки на начавших, слава Всевышнему, возделываться нивах свободы.

Тут следует заметить, что Юз, как мне показалось, на этот раз явился в Москву какой-то нервный, суетливый, озабоченный, капризный. Рычал на фотографа Васю, которого он знает с Васиного младенчества, что тот слишком часто затвором щелкает. Все время поглядывал на свои наручные даже во время чтения и записи на СD другого своего известного на весь мир романа «Рука», как будто бы дожидаясь некоего часа Х, досадовал на сильные мои к нему приставания, обещая ответить на все устные вопросы позже. «Возраст, что ли, дает о себе знать?» – мельком подумал я. И тут же опроверг сам себя, видя энергичное Юзово лицо, не в силах угнаться за «коллегой и подельником» в наших пеших хождениях по Москве.

– Юз, весь ли мир уже в нынешнем, ХХI веке постепенно, как закатное солнце в море, погружается в гнусность, судя по тому, что творится во всех уголках этого мира? – задыхаясь, спросил я его на ходу где-то в районе Курского вокзала.

– Позже, позже, говорю, – отмахнулся он. – Письменно или свяжемся по скайпу.

– Мир, Женя, не раз переживал различные тектонические смещения, ряд «перестроек» водных пространств и суши, капризы земной оси, природные катаклизмы, потопы, оледенения, оттепели, уничтожение видов животных и растений, гибель многих цивилизаций и так далее. Короче говоря, Земля постепенно сделалась местом не только более или менее пригодным для обитания, прокормления ближних и дальних, индустриальных новаций и полей бесчисленных войн, ведущихся самыми изощренными видами новейшего вооружения, но и привлекательным для туристов.

Однако, как это ни странно, несмотря на насущные, но явно скороспелые идеи планетаризма, что выражается, к примеру, в уродливой политкорректности и в иных видах оголтелого умозрения, в мире уже пованивает не просто закатом Европы, но гибелью очередной человеческой цивилизации. Сие не причуда моего мрачного пессимизма, а ответственные научные выкладки высокоученых дядь и теть.

– Тогда скажи все же, дорогой Юз, кто самая значительная и любезная твоему сердцу персона, встреченная лично тобою в этой жизни? Кроме Ирины, разумеется, твоей верной спутницы, подруги, ангела и так далее.

– Во времена веселой пьяни, бедной, но временами загульной жизни, богатой только на дивных друзей, – жизни, осчастливившей меня вдохновением и призванием к сочинительству, поверь, я молил Небеса только об одном: о ниспослании в мя грешного и в непорочную мою душу истинной и единственной в жизни любви. К счастью, дошли однажды до места назначения мои молитвы, дошли: в Коктебеле, на сорок шестом году безалаберной, но кое в чем – благодаря осознанию призвания – определившейся моей жизни я встретил свою в доску Прекрасную Даму, с которой ежедневно счастлив вот уже тридцать шесть лет, а тот факт, что я тоже ею любим, клянусь, рассматриваю как совершеннейшее чудо, которого не достоин.

Так что личности значительнее Иры – ангел-хранитель не в счет – никого у меня не было да и быть не может. А о необыкновенной везухе знакомства и близкой дружбы с иными в высшей степени замечательными личностями предпочту умолчать – сие не для публичного разговора. Я просто благодарен судьбе за такие удачи. И никакой я не вижу непременной надобности обзаводиться любому из Художников потрясениями, революциями, личными драмами, видами поэтического безумия, я уж не говорю о тоске по страданиям физическим и нравственным, выполняющим, как говорят, роль исцелительных для духа витаминов. Жисть, сам знаешь, до краев наполнена всем таким, порою совершенно невыносимым, а ежели сам ты в некотором роде везунчик, то все равно принимаешь близко к сердцу боль и горести массы незнакомых тебе людей, зверей, бездомных псов, кошек, раненых перелетных птиц, порою даже дерев, вырубаемых в угоду всепожирающему техпрогрессу. Я хочу сказать, что коли уж ты Художник, то пепел Клааса до гробовой доски не перестанет стучать в твое сердце, а может быть, и в ту самую доску, если, конечно, твой опыт художественного восприятия как язв жизни, так и красот существования на лоне Творенья окажется того достойным. Однажды Жозеф, он же Иосиф Бродский, чистый гений, с которым имел я счастье и радость дружить, спросил меня по телефону: ну, что происходит, как жизнь?

Я неожиданно для себя брякнул: жизнь прекрасна, всех очень жаль, – и почему-то испугался. Но поэт есть поэт – он ответил: потрясная формулировка. Я до сих пор не пойму, какие ему привиделись в ней поэтические или, что одно и то же, метафизические смыслы. Однако до души – не до разума – доходит, что в случайно брякнутой мною фразе содержится нечто основополагающее, для меня необъяснимое, предельно глубокородственное радости существования и вместе с тем исполненное ясной до странности жалости ко всему живому, занятому нелегким трудом жизни. Может ли нормальный человек не жалеть избиваемых детей, баб, брошенных мужиками, бездомных собак, загарпуненных китов, белых медведей, погибающих от таяния льдов, каждого из живых существ в клетках зоопарков? – конечно же, не может.

Взволнованный этим его длинным лирическим монологом, я подумал вдруг, что и он, и я, и многие другие наши современники, все мы в обозримом временном пространстве, несомненно, покинем сей вещный мир. Так будет ли новое поколение россиян, не имеющее нашего опыта жизни при тоталитаризме, в более выгодном положении, чем мы, или наоборот? Как в связи с этим следует относиться к фразе Варлама Шаламова о том, что «лагерный опыт – целиком отрицательный до единой минуты»? И здесь меня, товарищи, ждал от Юза Алешковского эксклюзив.

–  Категорическое заявление великого Шаламова об абсолютной отрицательности лагерного опыта кажется мне весьма спорным хотя бы потому, что порою невыносимо ужасные испытания человеческого тела, ума и души являются для сумевших выжить, как бы то ни было, частью таинственной химии их жизненного опыта.

Я не был на Колыме, хотя и мне приходилось изнывать от дикой холодрыги и голодухи. Не могу сейчас не рассказать о том, о чем почему-то никогда не писал (курсив мой. – Е.П.).

Однажды, в промозглом лагерном сортире, посреди желтоговенных сталагмитов, попалась мне на глаза почти не смятая страничка из какого-то редчайшего в те времена глянцевого журнала. Как я понял, это была страница, вырванная из номера «Америки», журнала, неясно как в сортир попавшего.

Вот так я прочитал в полутьме и в миазмах, почти нейтрализованных морозом, нобелевскую речь Фолкнера.

Это был один из самых замечательных моментов в той моей, молодой, да и в последующей жизни тоже. На мгновенье перестала для меня существовать морозная зима, вечная недожираловка, подневольный труд – в душе зазвучала вдохновенная музыка фразы великого писателя: «Человек не только выстоит – он победит». Она и определила отношение ко всему выпавшему на мою долю. Главное, я почувствовал наличие в своем существе духа такой божественной свободы, которая неподвластна ни одной из тираний, ни одному из оскорбительных для личности человека колючепроволочных ограничений, ни цензуре, ни прочим видам зависимости человека от любых внешних сил, враждебных его изначально свободному, полагаю, богоподобному духу.

С этим чувством живу по сей день, но не знаю, как бы я высказался насчет лагерного опыта, оказавшись в условиях, в которых пришлось мантулить и тянуть за сроком срок Шаламову, одному из многих известных и неизвестных героев нашего времени, – не знаю, ей-богу, не знаю.

Как угодно понимай, но я пытаюсь в своей жизни отвечать на вопросы, никогда не задаваемые ни ею, ни мною самому себе, что необыкновенно занимательно, временами именуется судьбой и требует от человека безраздумно доверчивой подчиненности велениям ее постоянно безмолвного гласа.

А что касается «нового поколения россиян», то все, что мог сказать, я сказал в своих сочинениях, если, конечно, они окажутся достойными внимания потомков, а чтение книг все еще будет считаться одной из добродетелей человека, остающегося культурным. Кроме того, не высказаться лучше, чем Пастернак: но нужно ни единой долькой не отступаться от лица, а быть живым, живым и только, живым и только – до конца.

И вот он удаляется, удаляется от меня, удаляется от нас, скрывается в тумане пространства и времени.

– Юз, – кричу я ему вслед. – Извини, но что для тебя Америка, в которой ты сейчас живешь, и Россия, в которой ты сейчас не живешь? Не хочешь – не отвечай. Я в претензии не буду, и ты на меня не гневайся.

Тихо и серьезно, безо всяких признаков нервности, суеты, спеси отвечает Юз, житель двух главных в мире стран – Америки и России, уникальный русский писатель Иосиф Ефимович Алешковский.

– Россия – родина матери, отца и моей полувековой жизни, а также русского языка, ветреной Музы и, рад повторить, любви к Ире, ниспосланной мне – сузим пространство до точки – в Коктебеле, в Крыму, некогда принадлежавшем России. Америка – родина вторая, где я начирикивал свои сочинения не в ящик, а в простых условиях естественной свободы. Сочинениями этими горжусь еще и потому, что местом их действия всегда была родина первая, доходившая по всем статьям, но терпеливо ожидавшая врезки дубаря сюрреальной советской системы, перестройку которой по китайскому образцу я каким-то странным образом и описал в романе «Рука» за десять лет до неслыханных политических инициатив Горби и его младых, намного более шустрых единомышленников. Прощай!

– До свиданья.С