Алексей Тарханов: Комната с мехом

Я давно не пугаюсь французских музеев. Не восхищаюсь, не удивляюсь, не возмущаюсь. Ах, вот оно как? Ah bas oui? Ну-ну. Не знаю почему, но, оказавшись в этих музеях, самые яростные манифесты современного искусства утрачивают свою яростность, как троцкисты в доме престарелых. Но недавняя встреча поразила меня.

В музее современного искусства в ­Центре Помпиду находится курьезнейшее произведение – разноцветная комната. Стены, пол и потолок покрыты цветными геометрическими узорами, а вход в нее закрыт прозрачными панелями из разноцветного пластика. На стенах – вроде бы шпалеры, но невероятной пестроты. Это работа израильтянина Яакова Агама, который еще в пятидесятых поселился во Франции. И не просто устаревшая инсталляция образца 1974 года – это дело государственной важности.

В 1971-м Агам получил заказ от французского президента Жоржа Помпиду, который просил его оформить приемную в Елисейском дворце. Зачем президенту нужна приемная? Затем же, что и дантисту. Для того чтобы люди сидели и боялись, опасаясь выйти в туалет, ­чтобы не пропустить очередь, перебирали в уме свои грешки и еще раз повторяли доводы. Ну и как-то он их, видимо, хотел поддержать, рассмешить или привести в возвышенное состояние. Или просто не дать заснуть, если ожидание затянется.

Президент любил современное искусство, собирал его и коллекционировал, не зря при нем началось строительство художественного центра на Бобур, который будет открыт уже после его смерти под именем Центра Помпиду. Но невозможно себе представить, как ему пришел в голову такой цветной способ принимать людей. Комнатка – вырви глаз. Один взгляд на нее приводит в возбуждение, сравнимое с ощущениями от звуковой атаки на рок-концерте. Понятно, что уже следующий президент, Валери Жискар д’Эстен, комнату распорядился убрать с глаз подальше – и в конце концов она очутилась в коллекции Центра Помпиду как музейная вещь.

Но вот недавно я оказался на приеме у современного чиновника. Мэрии в больших французских городах расположены сплошь в самых прекрасных зданиях былых веков. Такова была и эта приемная: комната в высоченном квад­ратном зале с роскошным плафоном, из которой на четыре стороны расходились коридоры власти. Центр ее был оставлен пустым, а по четырем углам лицом друг к другу – за четырьмя худосочными антикварными столами на тонких ножках – сидели четыре чиновника, как совы в зоопарке. Каждый из них всегда был на виду под тремя парами глаз, и не то чтобы решать с сыном в рабочее время задание по арифметике, но и пошевелиться, почесаться или поковырять в носу он не мог, не потревожив чувствительность остальных.

Неудобный диванчик для просителя выставлял напоказ и тебя, и ты оказывался под взыскательным контролем всех четырех столоначальников. Не сравнить веселую президентскую комнату с цветным мехом и эту камеру психологических пыток, которая заставляла вспомнить французскую идиому faire antichambre – «томиться в приемной». Хорошо, что я был там гостем, а не по делу.

Приемная президента Помпиду была приемной Франции семидесятых, полной энергии и веселья. Родины Фантомаса и Ива Монтана и «Большой прогулки» с де Фюнесом и Фернанделем, запустившей «Конкорд» и ракету «Ариан», проложившей по стране железные дороги, на которых путешествовать быстрее и приятнее, чем на самолете, и построившей этот самый Центр Помпиду раньше стального Гуггенхайма.

Вероятно, я немного опоздал, потому что ехал в ту цветную и смешную Францию, которую помнили мои родители, и вел себя точно так же, как французы, которые в Москве «Сахарного Кремля» ищут Россию «Доктора Живаго». Страна изменилась. Французские пластинки, которые когда-то играли у родителей в доме, уже не звучат, голосов этих певцов сто лет никто не слышал. Ну да, ­гремит на всю Москву вечная девочка Мирей Матье, ну бессмертен Шарль Азнавур, который открутил по пять раз все прощальные гастроли и еще переживет Мадонну. Французы хотя бы не страдают манией вечной молодости, как американцы: их «глосси» ставят на обложки людей за шестьдесят и не считают это провальным номером. У нас бы это не прошло – на моих глазах редакторша одного известного журнала спросила с отвращением: «А кто этот ужасный старый человек?» Я чуть не подскочил, это ж был Жак-Ив Кусто!

Я говорил в резиденции русского посла с первым французским космонавтом Жан-Лу Кретьеном. Он вспоминал, как в Звездном городке они просили икры на завтрак, обращаясь к электрической лампочке (и назавтра икра появлялась силой электричества), и жаловался на то, что у Франции так и не хватило силы и воли, чтобы послать его в космос на французском корабле. «Мы были космонавтами – с русскими, потом астронавтами – с американцами, может быть, теперь станем тайконавтами с китайцами», – грустно сострил он. Космическое агентство существует, ракеты запускают, но Франция не хочет подниматься в космос и не стремится в мир безмолвия. Больших проектов не видно – более всего обсуждаются налоговые пакеты, устанавливаемые социалистами, чтобы накормить ненасытную социальную страховку, дефицит которой зашкаливает за девятнадцать миллиардов. Покушение на нее французы не простят. Сейчас Франция закрывает автомобильные ­заводы – трудно конкурировать уже не с японцами и американцами, те сами не в лучшей форме, а с корейцами и китайцами. Да и с соседними немцами тоже. Предложи в этой ситуации лететь в космос, поднимут на смех. Мои друзья ведут разговоры о том, как они устают в конторе, как выгоднее получить пособие по временной безработице и сколько правильнее будет на нем просидеть. Их волнует не жизнь на Марсе, а работа, зарплата и мир между социальными группами. Здесь задается все тот же вопрос, что и у нас, – а есть ли жизнь за МКАД, только здесь роль Московской кольцевой автодороги выполняет парижский периферик. Они спорят, как помирить христиан и мусульман с евреями, как подружить обитателей окраин и обитателей центра.

Выросшие дети иммигрантов дают французам жару. Одни из них заседают в правительстве, как Нажа Белькасем или Мануэль Вальс, зато другие продают дурь в Марселе или ходят к имамам и готовятся бороться с христианским миром изнутри. Двенадцать членов террористической ячейки, арестованные недавно в Каннах, Париже, Торси и Страсбурге, – не приезжие и не инопланетяне, это французы, дети французов, вовсе не считающие при этом, что они чем-то обязаны Франции. Одного из них застрелили при аресте. Он мечтал стать мучеником джихада – полиция удачно отмучила его без ущерба для окружающих, но разве этим дело закончится? «Правительство пытается вычерпать океан чайной ложкой, – пишет один из читателей Le Figaro. – Их тысячи в нашей стране, готовых приступить к действиям: ваш сосед, сослуживец, клиент, для этого не надо даже носить бороду и иметь нескольких жен». Вот уже и глава саркозистской партии UMP Жан-Франсуа Копе, недавно проклинавший национализм главы «Национального фронта» Жан-Мари Ле Пена, заговорил о растущем в предместьях «расизме наоборот», антибелом расизме. И тут же карикатуристы не знающей жалости Canard Enchaîné изобразили в берете спецназовца старика Ле Пена, который вспоминает, как успешно он воевал в Алжире против этого самого проклятого расизма.

И всюду страсти роковые. Вот недавно в Марселе жители района прогнали цыган и сожгли табор. Цыгане раскинули свои шатры на ничейной, расчищенной для будущего строительства площадке. Местные жаловались в полицию, но безуспешно, потом однажды собрались и донесли до сведения табора, что давай, до свидания, кочуйте дальше. Табор быстро ушел.

Это вызвало страшную свару – одни, правые, молчаливо сочувствуют жителям, другие, левые, предлагают верное решение: впредь и во веки веков прежде всего давать работу цыганам – она им нужнее. Но боюсь, что не все с ними согласятся. Судя по прошедшим по ТВ интервью, прогоняли понаехавших люди, как бы это яснее выразиться, тоже исключительно цыганистые на вид.С

Автор - парижский обозреватель газеты «Коммерсантъ»