Сергей Шаргунов: По дороге в Пермь

Школьная закадычная подруга Настя Авдюкова, геолог, три года назад попавшая на Урал по распределению, выходила замуж за инженера-пермяка. Годовалая Таня оставалась на дневное попечение старой соседки Макаровны и вечернее – Володи, благо ехала Лена всего на день, плюс два дня в дороге.

Она едва не опоздала, рассчитывала быть раньше, до Ярославского вокзала прямиком, но электричка неожиданно встала на сорок минут после платформы Лось. Володя не провожал – с работы сразу к дочке.

Лена ворвалась в купе, бросила сумку и села, смутно что-либо видя из-за мчащего в ней кровотока, но краем порозовевшего, как и вся она, уха засекла: грохнули двери, лязгнули составы, поезд тронулся.

Она глубоко вобрала душноватый воздух и медленно выдохнула. Напротив нее, на вешалке, между полкой и дверью, висел военный китель, золотилась звезда на погоне. За столиком сидели двое: один молодой, в белой майке, другой старше, в голубой.

– Здрасьте, – она растерянно засмеялась, натягивая на колени сбившееся сиреневое платье.

Поезд неловко шел, позвякивая и пошатываясь, как будто учился ходьбе.

– Евгений, – румяный парень в белой майке поднялся, сделал шаг, вагон дрогнул, и он схватился за верхние полки, показав небольшие миловидные мышцы. – Женя.

Поезд, словно добравшись до более взрослых земель, пошел бойчее.

– Лена.

– А мы, кажется, знакомы, – ровный голос второго пассажира прозвучал четко, даже сквозь нараставший перестук, и она сразу же его узнала: часто встречала в Минобороны, когда работала в службе тыла. – Вадим, – человек коротко кивнул темной, с легкой залысиной головой.

– Вам далеко, Лена? – у Жени была наивная улыбка и гостеприимная расщелина между зубами.

– До конца.

– Не, мне раньше, – вздохнул и заморгал.

Зеркальная дверь отъехала, пропуская сухую проводницу в синей форме и с синими подглазьями. Все протянули билеты. Зазвенели монеты за белье. Тупой стук закрывшейся двери подхватил перестук колес, ставший громче. Поезд бежал.

Лена придвинулась к Жене ближе, а значит, ближе к окну. Поезд с резвой насмешкой бежал в обратную сторону мимо станций, которые она недавно проехала на электричке. Знакомая березовая роща, свалка с ржавым остовом «жигулей», мелькнул их вишневый дом, где муж, возможно, уже был с дочкой, через секунду – зеленый дом Макаровны: может, Танечка еще у нее.

– Белье надо взять, – Лена встала.

– Этточно, – сказав в одно слово, взмыл Вадим и бросил Жене: – Посторожишь пока, ладно?

В коридоре они попали в маленькую очередь. Вадим обернулся, Лена оказалась с ним лицом к лицу. У него были серые глаза под черными вразлет бровями.

– Красивое платье, – сказал тоном заговорщика. – Ситец?

– Штапель.

– А я вас давно заметил. В столовке вместе стояли… Было? Еще на лестнице каблуками цокали… Цокала… Можно на «ты»? Каблуками… А я курил и хотел… – сильная волна толкнула Лену ему на грудь, Вадим придержал ее, одновременно приобняв. – Хотел подойти… Ты где сейчас?

Они посторонились, пропуская людей с бельем, сунулись к безмолвной размашистой проводнице. Когда они понесли свои волглые, пахнущие тестом пачки, солнечная вспышка озарила коридор, и у обоих блеснули кольца.

Женя пошел за порцией белья, Вадим с Леной снова остались вдвоем, стали застилать: она – верхнюю полку, он – нижнюю, спинами друг к другу, тихо толкаясь локтями и нежно ударяясь попами. Вокруг обильно летали пылинки с матрасов, мерцая на свету, как драгоценные. Вадим справился быстрее, сел поверх одеяла за столик, Лена, по-свойски охлопав подушку, посмотрела в окно, и вдруг это вялое кружение светлой пыли, обычно неприятное и душное, отозвалось в ней сладким замиранием, предчувствием какого-то волшебства.

– Так ты где теперь?

– Недалеко, тоже в центре. Там график полегче. Тема все та же: котельные, ЦТП…

– Жалко, что от нас ушла.

– Почему?

– Я бы с тобой познакомился, – сказал он убежденно.

Вскоре Вадим достал из чемоданчика бутылку коньяка «Двин», Женя – палку колбасы из прозрачного пакета, откуда торчал еще букет колбас, Лена выложила плитку шоколада «Салют» и принесла всем чай от проводницы. Вадим поднял стакан с коньяком «за нашу спутницу и за ее большое счастье, человеческое и женское, и чтоб больше было приятных минут». «Я обычно вино пью», – Лена пригубила. Женя рассказал, что едет в отпуск к родителям в пригород Кирова, ему двадцать пять, барабанщик в Москве в оркестре при ДК «Железнодорожник». Вадим сказал, что он до Глазова – инспектировать воинскую часть.

– Сейчас в Москве дурдом начнется, – он возюкал пальцем коньячную каплю.

– В июне, – сообразила Лена. – У меня муж говорит: радуйся, в Подмосковье сидим. Хоть спокойно все, без приключений.

– Чудаки! – Женя развел руками, оправдываясь перед кем-то невидимым. – Олимпиада! У нас – Олимпиада! Это же раз в жизни такое… Когда еще будет? В другой жизни, наверно… Я бы мечтал на Олимпиаду попасть! А так, вы знаете, я Москву что-то не очень… Дома тишина тишиной, рыжики зеленые, цвета иголок, вкус еловый, таких нигде нет… Обидно: отпуск кончится, они только пойдут. На Вятке жизнь особая… – он мягко растянул губы навстречу своим словам.

– Не скучно? – спросила Лена.

– Мне скучно не бывает, – перевел на нее улыбку. – Давно замужем?

– Три года.

– Этсрок! – Вадим поднял стакан. – За исполнение всех желаний, лишь бы все понравилось!

– Не, я не женат… – Женя, влив в себя коньяк, мгновенно прибавил в румянце. Лена смочила губы, стала разламывать на обертке шоколад. – Есть одна… в Кирове… вроде как невеста… Правда, старше меня и с ребенком. Да мне какая разница… Лишь бы хорошая была. У вас есть дети?

– Дочка.

– Сын, дочь, – Вадим звякнул кольцом по подстаканнику. – Взрослые почти. Я-то уже матерый, тридцать шесть. Но, по мне, все только начинается! Или старый я дед, а? Твой какой приговор? – он обращался к Лене, шевеля крутой приподнятой бровью.

– Молодой, конечно, – сказала она, прожевывая шоколад.

Пронеслась очередная платформа с туманными, как в пене, направленными на поезд лицами, среди которых Женя, кажется, углядел что-то, заставившее его заморгать:

– Едем, рай кругом, природа, солнце… Выйдешь – быстро огребешь. У нас в Кирове тишина, и то, бывало, гуляешь по городу, тут к тебе мелюзган: «Ты с какого района?» – «Тебе какое дело!», а за ним повыше подходят. Прическа у меня, – он встряхнул светло-русым каре. – От Москвы отъедешь – сразу огребешь.

– Часто огребал? – спросил Вадим поощрительно.

– Не, я карате занимаюсь. В Москве, в Сокольниках. Говорят, скоро его запретят. Карате страшнее пистолета. Сейчас по Союзу много случаев, когда приемами на тот свет отправляют.

– А ты знаешь приемы? – Лена подалась к нему с интересом.

– А покажешь? – перебил Вадим, как бы поддразнивая.

– Лучше не надо…

– Ладно, не пугай. Я пуганый.

Выпили третий раз и увлеченно заговорили о драках, видимо, чтобы при бабе не говорить о бабах.

Они сыпали историями, соревнуясь, будто бы угодив в азартную игру, и все время посматривали на нее, то ли как на судью, то ли как на приз. Она тоже стала пить, уже не понарошку, глотками, смеясь звонко, все звонче и звонче, втягиваясь в игру, крутя темной головой (вчера постриглась, челочка прореженная, сквозная, с ветерком, в купе душно, но челка с ветерком), даря блестящие темные глаза одному и второму.

– Мой знакомый по Ленинграду шел, – задорно сообщил Женя. – Прохожего просит: «Дай прикурить». Тот ему в морду хрясь: «А пожалуйста?» Вроде ужасно, но вежливость тоже нужна.

Вадим усмешкой подавил зевок:

– Я бы его этими сигаретами накормил. Я когда служил, один боец посылки у нас в каптерке крысил: сахар, колбасу… Курево внаглую воровал. Мы его поймали – папиросы жевать заставили.

Лена кокетливо повела головой:

– Он так умереть мог…

– Не всю пачку. Две-три цигарки он у нас съел.

– Жестоко! А я про цигарки вспомнил! – Женя сделал одинокий глоток. – У меня приятель Леха, глаз косой, каша во рту, зато на трубе молодцом играет. Идет он по улице у себя в Костроме, видит: цыган толстый курит. Леха к нему: «Цигаркой угостишь?» Тот не понял, и на него – упал прямо, обхватил и душит… Ручищи здоровенные, как два удава. Хорошо, люди оттащили.

– И я не поняла.

– И я, – Вадим затарахтел кашлем и присосался к чаю.

– Цыгану послышалось. Вместо цигарки – цыганка. Я говорю: Леха, сходи к логопеду, твоя непонятная речь чуть к трагедии не привела!

– Что-то все время твоих приятелей колотят… – Вадим нахмурился с ироничной тревогой, Лена залилась женским звонким хохотком, и, решив не отставать, малодушно зазвенели подстаканники.

– Тебя что, никогда не били? – Женя заполз на стол румяными, как его щеки, локтями. – Повезло…

– Бабуся в детстве крапивой стегала.

– А в армии?

Они дрались, решила Лена. Они дрались за ее внимание, стремились оба ее поразить и одолеть один другого. Химическая формула страсти: алкоголь, двое мужчин, одна женщина, замкнутое пространство и, может быть, тряска, и духота, и май…

– В армии нормально было, – сказал Вадим значительно. – В армии вообще нормально. Мелочи бывали… В армии все на пользу… Я в Туве служил, мотострелковая дивизия. Вот кругом – да, было лихо. Если вдруг война – тувинцы первые к американцам перебегут. Я всегда с ними дрался, когда в увольнение ходил. Однажды ко мне трое пристали, пьяные: «Давай деньги!», я говорю: «Даю!», двоих столкнул лбами, аж треск пошел, третий побежал, а я его догнал – камнем. Поднял камень с дороги, швырнул и попал ему точно в копчик. Он аж согнулся, на землю лег и пополз от меня. По-пластунски. С ними только так… Мне на днях из Кызыла письмо прислали: первого мая там кошмар был. Шесть трупов. Может, больше, – уже не сдерживаясь, он основательно закашлялся в гладкий, похожий на снежок кулак.

– Да ладно… – Лена смотрела на его кулак с теплотой, словно желала растопить.

– Парк в Кызыле, танцплощадка крошечная, – махнул рукой: так и быть, расскажу. – Народ танцевал, русские, в городе почти все русские, кто-то на площадку дымовую шашку бросил. И со всех сторон налетели. С ножами на площадку, и резали. Площадка огороженная, наши в ней прыгали, как звери в клетке. Выбегали, защищались чем могли. Против ножей-то. У скамеек ножки были вырваны, по всему парку трава кровавая… Есть информация, – он понизил голос, – это латыши тувинцев настроили.

– Латыши? – переспросила Лена завороженно, как будто маленькой слушает страшную сказку.

– Латыши нас не любят, они в Туву часто ездят, «волги» перекупать подешевле, а сами воду мутят. Погоди, почему я про Туву? – он покосился в окно, где темнел еловый, вечно усталый лес, и обличительно зыркнул на Женю. – Ты об армии спросил! Как ты спросил: били? Правильно говорят: без армии не мужик. Поэтому я дальше пошел по военной линии. Нравится мужиком быть. Один летчик так говорит, мой товарищ, он серьезный военный, Руцкой фамилия: «В армии если поставил себя как камень, тогда вырастешь до скалы». Красиво сказано? У нас в сушилке бушлаты висели. Я в наряд пошел дрова рубить и перепутал – чужой бушлат взял. Поработал, значит, вернулся, локти грязью испачканы. Меня этот самый встречает, старослужащий: «На хрена тебе мой бушлат?» – «Извини, – говорю, – можешь мой поносить». – «Стирай. Ты испачкал, ты стирай!» – «Не буду». – «Ты чего это?» – «Ничего это». Я молчу, он молчит. Он крепкий бычок, я зачуханный салага. Он говорит: «Тебя научат», мол, другие дружки его поддержат, я говорю: «Сначала ты научи!» – и дальше молчу. И вокруг молчат. Чувствую: давлю его своим молчанием. Я его даже пальцем не тронул. Я его молчком победил. Я его молчанием в котлету превратил. И никто не вмешался. С тех пор все меня признавали, – Вадим замолчал, Лена замедленно хлопнула ресницами, он поймал этот аплодисмент, довольно потянулся, уничтожающе спросил: – А ты служил?

Они как будто боролись все это время на руках, и если бы они сейчас начали бороться на липком столике – это было бы уместно. Просто слишком трясло, нормально не поборешься.

– Служил, куда денусь. В оркестре. В Северном Казахстане, в железнодорожных войсках, – отбарабанил Женя. – Выпьем еще?

От нового прилива коньяка его лицо стало цвета морса. Лена отметила это с беспокойством, которое немедленно сменилось любопытством, ведь он пообещал: «Нет, а я расскажу про настоящую битву!»

– Я в последнем классе учился и на каникулах полетел в Красноярск, к своему дяде Юре. Ну и в первый же вечер танцы пошел искать. А он меня еще отговаривал: не ходи никуда. Нашел я какую-то школу с дискотекой. Смелый был, меры не знал. Немножко потанцевал, вижу: отдельно на стуле парень сидит, нога на ногу, и по годам давно не школьник. Танцую, рядом девчонка. Приятная, как я в полутьме увидел. Я порядок понимал, кричу ей: «Ты с кем?» Она кричит: «Ни с кем!» Я ближе, вроде вместе танцуем, за руку взял. Слышу: парень со стула чего-то кричит, кого-то зовет. Гляжу: к нему подбегают двое, он им на меня показывает. Я девчонке: «Ты его девушка?» – «Не его! – кричит. – Но он здесь главный!» Тут эти двое налетели и давай меня к выходу тащить. Вывели на лестницу, в грудь пихают. «Тебе что здесь надо?» – «Потанцевать хотел». – «У нас Егор все решает. Он решает, кто с кем танцует. Иди отсюда. Это он решил. Он велел тебе рожу разбить, беги давай, у тебя десять секунд». Стал я по лестнице скорей подниматься и вдруг – не знаю, что на меня нашло, – развернулся и с разбега обратно туда, откуда вывели, оттолкнул их, и в темноту, под музыку. Парень все сидит, нога на ногу, я налетел и кулаком в лобешник. Он как сидел, нога на ногу, так и упал. А я ему ногой в рожу. Кто кому разобьет? Получай! Музыка громкая, но я услышал или показалось: нос у него хрустнул. Дальше сзади чем-то оглушили, бутылкой, наверно. Обрывками помню: лежу и бьют, лежу и бьют. Очнулся на улице, нога не идет, хорошо дядя рядом жил. Так, на одной ноге, под собачье гавканье, я к нему допрыгал. Ночь уже была. Добрался. К счастью, не перелом, вывих, лицо и тело в синяках. Не так уж и сильно били. Побоялись убивать. Может, они в душе благодарны мне были. Я же их хозяина и опрокинул, и потоптал… Хотя я их всех умыл! Это им за их несправедливость!

– Тебя умыли! – раздраженно возразил Вадим.

Лена подумала: какие похожие истории они рассказали. Оба не побоялись того, кто намного сильнее и не один, с ватагой сподручных. Она вдруг поняла, что враг, которого каждый победил в рассказе, – это сидящий напротив: Вадим – Женю, Женя – Вадима. Но Женина история задела ее глубже: он пострадал, и его было жалко.

– Молодец! – выдохнула порывисто. – А если бы они руку тебе повредили? Ты бы никогда не смог барабанить…

– На танцы идешь, будь готов: попляши, – рубанул Вадим, точно иностранец, путано воспроизведший какую-то русскую народную мудрость.

Лена подумала: весь их разговор – самцовские пляски, и хотя она сидела сбоку, на самом деле была в самом центре. Среди этого возбуждающего ее боевого трепа она была – слабая, безнадежно отставшая от них, не знающая настоящей жизни, риска и ярости, физических побед, боли, спелой тяжести мышц, счастья наносить удары – просто самка. Оба рассказчика очаровали ее и смутили, но втайне она выбрала из двоих ровесника Женю. Почему – она сама не знала. Возможно, в рассказе Вадима было нечто, напомнившее ей заполошные грубости мужа, а Женин по-вятски квакающий, восторженный рассказец был веселее, мягче и как будто сулил ей заботливую ласку.

– Танцы – дело такое, – Женя опять широко улыбнулся, показывая расщелину, в которой застряла чаинка. – В деревне в клубе летом было… Я у бабушки гостил… Ребята вместо танцев стенка на стенку пошли.

– Из-за девушки? – спросила Лена.

– Девушки все поделены. Симпатичные заняты, их ягодками называют, остальные в стороне пасутся. Из-за музыки! Один заорал: музыка не нравится, ставь другую. Половина поддержала. Половина не согласные. В итоге магнитофон сломали. Потом полгода музыки не было. Да, с такими негодяями сложно коммунизм построить… – он длинно вздохнул. – Партийный?

– А как же.

– А славно на поезде… Если глаза закрыть, как на санках. Правда?

– Я лететь хотел. Ты чего, самолета боишься?

– Я ничего не боюсь. Мне близко.

Вадим разлил всем коньяк и резко отстранил стакан от протянутых стаканов:

– Не чокаясь. За погибших.

– Много погибло? – спросила Лена недоверчиво.

– Слыхала про Афганистан?

– Ты там был? – уточнил Женя с вызовом.

– Друзья были…

Женя вскочил и крутанул радио:

Небо надо мной, небо надо мной – как сомбреро, как сомбреро!

Берег золотой, берег золотой – Варадеро, Варадеро!

Куба далека, Куба далека, Куба рядом!

Это говорим, это говорим мы!

Вадим, деревянно пританцовывая, пересел к Лене, так что теперь они все сидели втроем на одной полке.

– Паскудная, в сущности, штука жизнь, – он говорил задушевно и заученно, – пока не повстречается какой-нибудь дорогой человечек… И все летит к черту, все прошлое в щепки, на осколки, и ничего не страшно, – взял ее за левую руку, его рука была холодной и цепкой.

– Лишь бы какой подлец не обманул, – Женя легонько, почти невесомо погладил ее по правой руке. – Лена, у вас глаза… Смотреть бы в них и ехать… Ехать и смотреть. Сколько угодно суток!

– Никак нет. Тебе, друг мой, вечером сходить. А мне еще ехать. С этой красавицей. Завидуй!

Коньяк был допит. Лена посмеивалась, ощущая себя податливой и зависимой, каждое новое приятное слово мяло ее и меняло. Она никогда не изменяла Володе и сейчас даже в мыслях не держала это кислое слово «измена». Слева и справа было внимание – то, чего ей так не хватало с мужем. Чье же внимание ей подходило больше? Вадим симпатичный, осанистый, просто красивый, но женат и сильно старше, с ним ничего не светит. Женя хотя и похож на свинопаса, но добрый. Сказал: невеста у него с ребенком, возможно, и Лене есть что ловить, если она надумает разводиться. Однако он сходит, остается Вадим – нет, конечно, тоже мужчина интересный.

Ей стало тесно и душно между двумя кавалерами. Может, они не кавалеры, и она себя накрутила? Лена колыхнула челкой:

– Пусти. Я умоюсь.

Вадим рывком открыл дверь:

– Я тоже выйду. Покурю.

– Я с вами! – заявил Женя.

– Нет, ты сиди, – приказал Вадим.

– С чего это?

– Вещи сторожи.

– Ну-ну.

– Сходите вы, я подожду, – Лена поднялась, пропуская Женю.

– Куда сходить? Ты разве куришь? – взорвался Вадим, рассматривая попутчика зорко и неприязненно.

– Балуюсь. Пойдем вместе покурим!

– Как хочешь, баловник, – угрожающий кивок.

– Детский сад развели. Я вас жду! – Лена отвернулась к окну, где увидела рыжее стадо коров, выстроившееся в ряд вдоль насыпи, словно пародируя вагоны (может быть, ржавого товарняка).

В тамбуре Женя заговорил сразу. Решительным голосом, ритмичным и отрывистым, как барабанная дробь, как стук колес по рельсам:

– Не лезь ты к ней, у нее муж и ребенок.

Его голос, казалось, рассеивал скопившийся дым. Вадим закурил, выплюнул свежий дымный клок в малиновое лицо:

– Ты и не лезь.

– Ты же майор. У нее семья! У тебя семья! Жена, дети. Совесть имей! Связист… Вижу я, по каким ты связям мастер.

– Не смеши мои тапочки! – он глянул себе под ноги, которые, действительно, были в домашних тапочках. – Да ты сам к ней лезешь…

– Я? Я ее успокаиваю. Я вижу: она о чем-то переживает. Я к ней без грязи.

– Святоша. А чего ты сам нес? Мордобитие расписывал.

– Я расписывал, но с моралью. Понял ты? А ты не лезь к ней, не смей! Понял?

– Слышь ты, сосунок. Рот закрой.

Женя что-то прошептал, потянулся к Вадиму с быстрым и как бы дружеским жестом, дернул его за руку, стремительно разворачивая, и в следующее мгновение майор-связист, потеряв сигарету, стоял к нему спиной, сгорбившись, теменем упираясь в железную стену, с высоко заломленной рукой.

– Вот тебе прием карате. Каучица-сан.

– Пусти, – простонал Вадим.

– А волшебное слово?

– Пусти…

– Ты коммунист?

– Да.

– А чего ведешь себя как гнида?

– Я не веду.

– Отстанешь от нее!

– А-а-а…

– Даешь слово коммуниста?

– Угу.

– Смотри, я проверю, найду тебя, если обманешь, – Женя разжал хватку и отступил к замазанному белилами окну.

– Уголовник! – Вадим в углу раскачивал перед собой освобожденную руку, как новорожденного. – Посадить тебя надо.

– Еще милицию позови! Позорься! Не, ты не дури. Ты мне обещал, – Женя замигал. – Ты человек, я вижу, толковый, жизнь видел, но ты женщин не обижай. Никаких, никогда!

– Ты мне не указ…

– Не указ, а при ней тебя на колени поставлю, и ты слезами будешь обливаться крокодильими. Знаешь, Вадим, откроюсь: кроме шуток, я болен. По мне особо не скажешь, но факт: мало мне осталось, опухоль нашли одну дурацкую. Ты не смотри, что я румяный. Это тоже признак болезни. Я, Вадим, о совести думаю. Я себе поклялся: буду жить как коммунист и следить, чтобы все вокруг по совести поступали. Пока силы есть…

– Я вот тоже кашляю, – сказал Вадим жалобно и в подтверждение сотрясся глухим усердным лаем.

– Ерунда! Тебе жить да жить!

Когда они вернулись в купе, Лена встретила их недоуменно:

– Вы что там пили?

Оба были с красными сырыми лицами и пошатывались.

Ехали молча. Она ждала, что они заговорят, но они все молчали, и она тоже не заговаривала, надув губы и ощущая себя пустой. Вадим открыл чемоданчик, достал «Красную звезду», аккуратно зашуршал. Женя откинулся, зажмурившись, иногда он поворачивался к Лене и странно утешительно ей мигал, повторяя:

– Лена, у вас глаза… – вздыхал и погружался в окно. Садилось солнце, небо над лесами было цвета его лица, отражавшегося в стекле.

– Ой, я умыться хотела, – вспомнила Лена, выскользнула в коридор.

В туалете она нажала на педаль, стальная крышечка в унитазе поднялась, и показалась летящая земля. Лена в который раз подумала, что так же пролетает ее молодость. Что такое двадцать пять? Много. Почти старость. Она всматривалась в зеркало, ополаскивала лицо водой и снова всматривалась, словно вода ее омолодит. Оттянула вырез платья, зачем-то вытащила сосок из лифчика, показала себе язык. Заскрежетали тормоза. Ручку двери несколько раз дернули, но Лена не хотела выходить, в ней, как стая чаинок в растрясенном стакане, поднималась обида, и обида, и обида. Что-то случилось с ее спутниками. Она бы многое дала – узнать, что там было между ними в тамбуре. Какая разница… Впереди – чужая свадьба в чужой Перми, возвращение к работе, мужу, дочке.

В дверь застучали с настойчивым гневом. Лена провела по лицу полотенцем, открыла.

– Выходи! – проводница стояла на пороге, синяя, как туча. – Стоим!

Лена прошла в купе:

– А где Женя?

– Один сошел, другой поехал дальше… Естественный отбор, – Вадим нервно усмехался, обмахиваясь газетой, сложенной в трубочку.

– Схожу подышу…

Быстро встал, удержал за рукав платья:

– Не надо. Прошу тебя. Не надо туда ходить. Посиди. После вместе погуляем…

Наконец поезд тронулся, погружаясь в сумерки. Чем дальше они отъезжали от Кирова, тем непринужденнее делался связист. Он достал новую бутылку коньяка, кусок копченого сыра, доели оставшиеся кружки Жениной колбасы. «Хороший парень этот Женя!» – сказала Лена. «Чего хорошего? – зло заиграли желваки. – Псих. Ты разве не поняла, что он псих?» Вечер незаметно втянулся в ночь, полную пролетающей первобытной темени и огоньков, похожих на рассыпанную желтую смородину. На каком-то полустанке гуляли пять минут во тьме, рука об руку, прижавшись. Залезли обратно, Вадим травил анекдоты, смеялись, хмелели, вспоминали общих знакомых из Минобороны – военных, девчонок, теток. Лена совсем не противилась, когда он ее ненароком поцеловал. Сначала легонько, сухо, затем глубоко, мокро, тягуче. «А твоя жена? – выпалила она, храбрясь, а потому неестественно, развязно. – Ты ее любишь? Любишь ее?» – «Давно любовь была. Сейчас уважаю». Он не стал в ответ спрашивать о муже, и Лена была ему за это благодарна.

Он сомкнул занавески, несколько раз подергал, стараясь сомкнуть плотнее, словно кто-то может подсмотреть.

Они опять целовались, поцелуи стали объятиями, объятия – раздеванием. Он оказался безволосым и без запаха, лишь скорбный пучок на лобке. «Ты такой… ровный». – «Бабушка якутка», – только тут она уловила что-то лукавое в разрезе офицерских глаз. Лена ни разу не изменяла – побеждая себя, она сорвала платье через голову, бросила на подушку, он нагнул ее, головой в стену, и внезапно зачем-то заломил руку за спину, больно и высоко, как крыло.

Так и держал. Так и держал. Так и держал.С