Сергей Николаевич: Петербург. Перемещенные ценности

Это было в Лондоне много лет назад. Я был в гостях у лорда Сноудона, знатного британского фотографа, бывшего зятя королевы (какое-то время он был женат на ее младшей сестре принцессе Маргарет). Точнее, я пришел брать у него интервью, а получилось, что провели вместе полдня. За это время словоохотливый Тони (именно так он меня попросил себя называть), как настоящий трудоголик, не привыкший тратить время на бесполезные разговоры, попросил подписать ему фотографии в альбом, которые он сделал во время своей поездки в Санкт-Петербург. Изображения были все как на подбор серые, мутные, с тусклым небом, с которого все время что-то летело и падало. Как будто снимал все это не улыбчивый сангвиник Сноудон, а манерная декадентка Дебора Турбевилль.

– О боже, Тони, как же вам не повезло с погодой, – в какой-то момент посетовал я. – Ну кто же ездит в Питер в ноябре?

– Те, кто хочет понять его душу, – высокопарно ответил он. – Как ты не понимаешь, Петербург – очень драматический город. Солнечный свет делает его всего лишь еще одним собранием прекрасных достопримечательностей, а дождь, ветер, снег – настоящим духовным переживанием. Мы с Франсис (его младшая дочь. – С.Н.) были просто потрясены зрелищем вот этого собора, возникающего в тумане будто сквозь пелену слез. Кстати, как он называется?

– Исаакиевский.

– Правда, божественно?

Правда, Тони, правда! Сегодня признаваться в любви к Петербургу – неприличная банальность, но пережить ноябрь в городе на Неве – это как пересмотреть третий акт «Травиаты». Сплошные стоны, прощальные объятия и тихие мечты о «прекрасном крае», куда хочется срочно сбежать, чтобы оттянуть финальное крово­харканье. Но в том-то все и дело, что в нынешнем ноябре никуда из Питера уезжать не рекомендую. И не только потому, что охрипшие микрофоны экскурсоводов на Невском больше не приглашают на ночные прогулки по Неве и не сулят встреч с «блистательным Петербургом». И не потому, что, спрятав до очередных белых ночей свои потертые маскарадные одеяния, город приобретает привычный скорбно-равнодушный вид, какой бывает у пассажиров рейсовых автобусов или метро после трудового рабочего дня.

Просто в ноябре Петербург уже не старается никому понравиться, никому польстить, никого соблазнить. Такой, какой есть, суровый и будничный, «город пышный, город бедный». Он шуршит последней листвой в Михайловском саду, прячется под китайскими зонтиками и турецкими капюшонами, отогревается невкусным кофе в бумажных стаканчиках и провожает вас долгим обиженным взглядом без всякой надежды на то, что вы задержите шаг и обернетесь. А почему бы и нет? Красоты тут по-прежнему ­видимо-невидимо. Просто к ней надо приглядеться сквозь завесу дождя и тумана, сквозь колючую графику голых стволов и ветвей. К тому же ноябрь – это сезон главных театральных премьер. Два ключевых спектакля, ради которых стоит отправляться в Петербург в любую погоду: «Коварство и любовь» в Малом драматическом театре «Европа» и «Евгений Онегин» в Михайловском театре в постановке Андрея Жолдака. В первом случае – торжество черно-белой симметрии, романтические страсти, затянутые в тесный корсет «мещанской драмы» и строгие рамки придворного этикета. Очень стильный, внутренне напряженный и сложно придуманный спектакль с участием главных додинских звезд нового призыва Данилы Козловского, Лизы Боярской и вернувшейся из своих зарубежных странствий Ксении Раппопорт.

«Онегин» – великая, но безнадежно заиг­ранная музыка, услышанная Жолдаком как будто впервые, поверх всех могил, традиций, штампов, поверх всех постановлений и установок нынешней петербургской культурной власти. Режиссерская концепция звучит будто белые стихи: «Партитура «Онегина» – как большой темный лес, в котором только что прошел дождь, капли воды на листве деревьев. Каждый такт музыки Чайковского пропитан этой влагой, эротизмом, нежностью и т. д.». Интересно, как к такому прочтению Жолдака отнесется питерский совет по культуре, особенно озабоченный борьбой за чистоту нравов?

Представляю, сколько волнений должен был доставить местным начальникам даже вполне себе респектабельный музыкальный фестиваль «P. S. Дягилев», тоже проходящий в ненастном ноябре. Сама фигура Сергея Павловича до сих пор вызывает множество рискованных вопросов у ревнителей нравственности, а тут еще беспокойный американец Джон ­Ноймайер, «живая легенда», великий хореограф, автор множества выдающихся балетных спектаклей, к семидесятилетию которого была приурочена фестивальная программа. Помню, как в начале восьмидесятых годов я специально приезжал в Ленинград на гастроли Гамбургского балета, чтобы посмотреть шедевр Ноймайера «Сон в летнюю ночь», который тогда не пустили в Москву. Молодой, нервный хореограф в белой водолазке, с воспаленными глазами, метался за кулисами МАЛЕГОТа (Малого оперного и балетного театра), заламывал руки, пытаясь что-то объяснить, переходя с немецкого на английский, угрюмым вахтершам, а на сцене разворачивалось фантастическое по красоте балетное действо. Даже не знаю, что запомнилось больше: космические полеты Титании и Оберона на фоне лунного пейзажа или отчаянная жестикуляция хореографа.

Тогда я не понял, почему он так гневался. С тех пор прошла целая жизнь, и вот передо мной тот же, только уже совсем седой Ноймайер в том же театре, вернувшем себе имя «Михайловский», празднует юбилей. Круг замкнулся. Но вопрос остался.

– Вы не помните, что вас больше всего огорчило в тот первый приезд? – спросил я Джона на приеме по случаю завершения фестиваля.

– Почему же не помню? Отлично помню. Тогда за кулисами очень близко от сцены стоял телефон, по которому эти милые дамы, театральные служительницы, невыносимо громкими голосами разговаривали во время спектакля. Меня это просто убивало, я же знал, как это мешает артистам и зрителям.

– В зале ничего не было слышно. У вашего «Сна» был невероятный успех.

– Вот видите, а у меня в памяти от этих гастролей остался только трезвонящий телефон, который, будь моя воля, я бы разнес вдребезги, как и всех, кто по нему говорил. Счастье, что они не знали ни одного иностранного языка.

В Петербург, кроме спектакля «Дама с камелиями», Ноймайер привез и свою коллекцию, посвященную великому русскому танцовщику Вацлаву Нижинскому. Он собирает ее всю жизнь: эскизы декораций, письма, рисунки, фотографии, сценические костюмы… У себя в Гамбурге Ноймайер создал целый мемориальный музей, про который знают все специалисты и балетоманы. Но увидеть его собственными глазами – большая редкость и удача. Хрупкие экспонаты редко покидают свое хранилище, и только ради петербургского фестиваля было сделано исключение. Символично, что на какое-то время вещи Нижинского вернулись туда, откуда их владелец был в свое время с позором изгнан. Как известно, петербургский Театральный музей располагается в бывшей квартире директора императорских театров. Собственно, здесь и был подписан приказ об увольнении Вацлава Нижинского из балетной труппы Мариинского театра в январе 1911 года.

Впрочем, любителям музеев и выставок всегда есть на что поглядеть в Петербурге. До конца года открыты две выставки, которые советую посетить: в филиале Русского музея в Михайловском замке можно с наслаждением погрузиться в «Сон как явь» – самые разные интерпретации темы сна и сновидений в отечественном изобразительном искусстве от Сильвестра Щедрина до Татьяны Назаренко. А в Эрмитаже еще можно застать сольную экспозицию знаменитого полотна Эдгара Дега «Площадь Согласия», изображающего парижского франта виконта Лепика с дочерьми и собакой. Как выяснилось, в процессе реставрации картина была обрезана по краям, из-за чего пропали лапы борзой на первом плане. Художник был так раздосадован этим самоуправством виконта, что долгое время отказывался ставить свою подпись. К тому же это одно из так называемых трофейных или перемещенных полотен, вывезенных из Германии в 1945 году и больше пятидесяти лет томившихся в спецхране, оставаясь недоступными не только публике, но даже специалистам. Вокруг этих картин с начала девяностых было много споров: возвращать – не возвращать. Не вернули. И теперь «Площадь Согласия» смотрит, как за эрмитажным окном на Дворцовую площадь падает снег.С