Алексей Тарханов: Их папаша – не наш дед

Новогоднюю иллюминацию на Елисейских Полях стали налаживать еще в ок­тябре. Это было очень странно: ярко светит солнце, донимает жара, а тут какие-то люди занимаются развеской новогодних лампочек на зеленых деревь­ях. Неужели они верят, что когда-нибудь в Париж вернется зима и каштаны на бульварах превратятся в елки?

Зачем так заранее напоминать о неприятном, о снеге и беге времени, даже если неприятное будет скрашено цветными огоньками. Ведь и так круг­лый год в Париже есть своя вечнозеленая елка – Эйфелева башня, которая по вечерам то переливается огнями, как дискотечный шарик, то испускает световой луч, несомненно натолкнувший когда-то графа Толстого на идею книжки про гиперболоид инженера Гарина с его убийственной мачтой на таинственном острове. Зачем же еще поля?

На плановое безумие коммунальщиков это украшательство не спишешь. В ноябре иллюминация расползлась с полей по городу, постепенно захватывая витрины главных магазинов. Начала с «Галери Лафайет» на бульваре Османн, которая решила отпраздновать столетие своего стеклянного купола и пригласила художника Яна Керсале в буквальном смысле слова осветить это событие. ­Световую инсталляцию на фасаде «Лафайет» открыли 15 октября, в дни парижской ярмарки современного искусства FIAC, так что галерея смогла отрапортовать о досрочной готовности к праздникам.

Робко, понемногу за стеклами витрин стали появляться елки и персонажи в красном кафтане и колпаке, напоминающие нашего Деда Мороза. Большой ошибкой будет назвать их Санта-Клаусами. Вас не поймут или не захотят понять. Точно так же, как в России внимательно следят за отличиями Деда Мороза от Санта-Клауса, здесь не смешивают англосакса с галлом и вместо   оптимистичного Jingle Bells поют, заливаясь слезами умиления, песню Petit Papa Noël / Quand tu descendras du ciel. / Avec des jouets par milliers, / N'oublie pas mon petit soulier. Причем на мелодию, как сами признаются, вдохновленную «Тебе поем» Дмитрия Бортнянского. ­Прямое влияние Санкт-Петербурга и, между прочим, в итоге самая популярная из проданных на синглах французских песен.

Так вот, по городу Парижу растиражирован не Санта-Клаус, а Рère Noël, как бы это сказать по-русски, «рождественский папаша», ответственный за доставку подарков французским детям и взрослым в ночь с 24 на 25 декабря. У французской почты есть специальное отделение, принимающее письма на его имя, рукописные, как раньше, или электронные, как теперь. Бюро Рождественского папаши www.laposte.fr/pere-noel/ открывается ежегодно в первых числах ноября. В этом году конторе полвека, на письма здесь отвечают с 1962 года. Первый ответ написала Франсуаза Дольто (снова русский след – жена русского эмигранта Бориса Дольто). Но позвали ее сочинять письмо даже не потому, что она знаменитый детский психоаналитик (мне всегда нравилась ее книга «На стороне ребенка»), а потому, что она сестра Жака Маретта, дипломата, разведчика, минист­ра почт в правительстве Помпиду.

Ее первое письмо замечательно, нынешнее гораздо хуже, может быть, потому, что сестры министров поглупели. Да и Рère Noël стал настоящим французским бюрократом и обзавелся штатом сотрудников. Как уверяют на сайте, одна из его секретарш даже читает и пишет на кириллице. То есть кроме оленей у него есть целый выводок секретарш, в том числе русских красавиц. Впрочем, что удивляться. Уже то, что он père, а не grand-père, дедушка, как мы в Москве привыкли, показывает его сравнительную молодость. Это отлично знают, кстати, карикатуристы из журналов для взрослых, не раз изображавшие его в самых рискованных ситуациях. Он мужчина в самом расцвете сил. А его санки на десять оленьих сил с горящим в темноте носом десятого оленя Рудольфа не хуже красного «Феррари».

Русские туристические агентства заманивают в Париж на Рождество: «тематические балы в старинных особняках, где ели упираются в многометровые потолки с хрустальными люстрами времен Людовиков, сумасшедшие праздники в жгучих кабаре, где блеск перьев, бриллиантов, улыбок и блесток сливается с грохотом канкана, нотами беспечного шансона, беспринципными танцами и брызгами шампанского». Перед этой реальной рекламой мое воображение в бессилии отступает. Но я все же рискну предупредить любителей беспринципных танцев, которые как раз проще сплясать в Москве.

Рождество в Париже – это не дрызги шампанского, а пустые, как в августе, улицы. Горожане не уехали, но забаррикадировались (и не в жгучих кабаре, а в своих домах, куда вас не позовут), солнца не в пример меньше, не снег, зато дождь, рестораны переполнены, а в магазинах все покупают ненужные подарки, чтобы передать их курьерской службе Рождественского папаши.

Подарки – такой дополнительный рождественный налог, который берут с населения, из последних сил испытывающего свою покупательную способность. Итоги сбора будут понятны позднее, потому что в первые недели после праздников люди опять потянутся в магазины. Дело не в том, что они догуливают Рождество. Они приносят подарок обратно, вместо того чтобы передаривать по цепочке. Во многих случаях его преподносят с кассовым чеком, чтобы можно было вернуть и взять деньгами.

В церквях обновляются вертепы с фигурками, изображающими поклонение волхвов: Париж сейчас остро нуждается не в волхвах, так в дарах. В прошлые годы самый большой вертеп устраивался на площади возле Ратуши, сейчас, возможно, без него обойдутся, потому что рождественская символика может больно задеть нежных представителей других религий. Франция изо всех сил пытается остаться светской страной – почти до смешного.

Мою улицу толерантность не коснется. Тут стоит церковь Notre Dame de l’Assomption, которую французы давным-давно отдали польским католикам, бежавшим от немецких протестантов и русских православных. В теплую погоду по будням на ее ступеньках лежат прикормленные бомжи, за версту пах­нущие человечиной. Смотрю на них с изумлением: все-таки в СССР мы привыкли восхищаться поляками. Как же, четыре танкиста и собака, польский плакат, польский театр. Кабачок «13 стульев», наконец. А это что такое лежит? Гордые потомки шляхтичей? Гротовский, Махульский и Цибульский? Не узнаю. По воскресеньям вокруг церкви стоят фургончики, приехавшие из Польши. В них из-под полы продают польскую еду, но какую-то совсем не национальную, а интернациональную. Ну как если бы из Москвы сюда везли творожки «Данон» или германские корнишоны. Может быть, в этом и есть особый национальный гонор: где бы ты ни был, есть только то, что привезено из дома.

Но по настоящим праздникам на мою улицу собираются совсем другие поляки, которые отовсюду едут в «свой» кос­тел. Французские церкви в окрестностях спят непробудным сном, а здесь идет молитва на всю улицу при открытых дверях – всем не поместиться на лавках под высоким куполом, напоминающим Пантеон. В этот момент я жалею, что вырос в стране без Рождества.

Так было устроено в моем детстве, что Рождество приходило только с экрана «Международной панорамы»: «Настали праздники, но невеселы лица простых парижан». Мы попадали в щель между календарями и вождями. Есть история про Гринча, похитителя Рождества. Так вот, я учился в старой советской школе, и этот дедушка Гринч с добрым прищуром смотрел на меня с портрета над доской.

Разлад в календарях легко сглаживается шампанским. Старые дрязги идеологий и конфессий для меня, как и для многих моих соотечественников, – прекрасная экуменическая возможность пить его начиная от Рождества Христова в старом году до Старого Нового года в новом. Что же касается Рождественского папаши, я и сам немолод и хитер. ­Создается впечатление, что этот французский Санта-Клаус что-то хочет мне продать, а за это положит какую-то мелочь мне в носок, если я по ошибке оставлю носки у камина. Этому не бывать. У меня в квартире два камина, но они наглухо заделаны, так что он не ворвется.С

Автор - парижский обозреватель газеты «Коммерсантъ»