Нина Коржавина:  Я, Очкарик и Шамиль

Теперь все чаще
Я обращаю свой взгляд
В прошлое, в детство. Скоро я буду помнить то,
Что было до меня.
Виктор Зуев

Мне повезло. Из роддома меня принесли в отдельную квартиру на Лиговке. После тяжелейше прожитых блокадных лет, от первого до последнего дня проведенных в Ленинграде отцом и мамой, после многолетних мытарств по общежитиям и казенным углам, это был царский подарок — родители получили, наконец, квартиру.

Лиговка, правда, слыла в городе криминальным и опасным районом, но после пережитого в блокаду это были страхи другого порядка.

Квартира была уникальной. На чердаке трехэтажного здания, бывшего некогда доходным домом, в самой высокой части под крышей, там, где с трудом можно было уместиться в полный рост взрослому человеку, была сооружена прямоугольная загородка из необструганных досок — это были стены. С двух сторон «каморка папы Карло» была обита картоном, а внутри еще оклеена обоями для красоты и уюта. Естественно, зимой в квартире было холодно, как на улице. Летом, под нагретой железной крышей… ну, можете себе представить.

Дощатый загон был поделен такими же «папирусными» перегородками на четыре равные части — две комнаты, кухню и прихожую, а в самом центре установлена круглая печка, обогревающая все помещения сразу. Все чердачные ниши тоже принадлежали нам — там, в темноте, свистел ветер и бегали огромные крысы.

На кухне, правда, громоздилась огромная чугунная плита, но ее никогда не топили, зато на ней хорошо умещались керосинка, оцинкованный бак для кипячения белья, а впоследствии еще и огромная металлическая ванночка для купания меня.

Это была странная, но все-таки отдельная квартира — большая редкость по тем временам.

Дрова и бочка с керосином хранились вне дома в кирпичном ангаре, который, вероятно, в давние годы был конюшней (в петровские времена территория Лиговки была заселена извозчиками, конюшни остались невредимыми с тех времен). Сарай состоял из отдельных клетушек для хранения топлива несколькими жильцами: печное отопление было во всех квартирах. Те, кому не хватило места в сарае, огнеопасный комплект «дрова-керосин» хранили в подвалах под домами, где не было электричества. Остается только благодарить Бога, что это все не рвануло в одночасье.

Жили мы бедно. Отец, военный, постоянно был в отъезде, а потом и вовсе был направлен на Новую Землю — сопровождал оборудование для испытания водородной бомбы. Раз в полгода, с оказией, привозили оттуда подарок от папы — жирного гуся c кольцом на лапе. На алюминиевом кольце было выбито Museum Nat. Hist. Leiden-НOLLAND и номер. Нужно было известить о местах, где мигрирует гусь, но никто не сообщал: объект был секретным. Мы тогда не думали об опасности присланной еды. Это был праздник на несколько месяцев для нас и соседей.

Я отца практически не видела в детские годы, но он запомнился мне красавцем в морской офицерской форме — белые брюки, белый китель, погоны, кортик на боку.

В его отсутствие мать шила ватники и продавала на Кузнечном рынке. Там же покупала еду: на рынке было дешевле.

Мама ладила со всеми жильцами в доме, но особенно подружилась с еврейкой Беллой и татаркой Раей.

Белка — миниатюрная, худющая женщина, была слегка глуховатой. Посему в коридоре их квартиры на первом этаже вместо звонка висела электрическая лампочка, оповещающая о приходе гостя. Белла очень любила своего мужа — неприветливого, черного, вечно заросшего мужика, похожего на громадного Карабаса-Барабаса, гордилась таким видным супругом и страшно его боялась.

Карабас работал сапожником на углу Лиговки и Разъезжей. Приходя с работы, где его всегда ждала еда и чистота, начинал орать и распускать руки. Он явно был деспотом, потому что Белка часто забегала к маме поплакать, пожаловаться на свою трудную жизнь. Она не вылезала из абортов, всегда нелегальных, криминальных (до 1955 года аборты официально были запрещены). Все знали, что недалеко от Лиговки, на Свечном переулке, нужных «специалистов» можно было отыскать без труда. Частенько по утрам Белла почти ползком добиралась до нашего скворечника под крышей и отлеживалась у матери на оттоманке.

Однажды, когда в очередной раз даже знахари отказались совершать свое черное дело, Белле пришлось сохранить ребенка (старшему сыну Арону было уже лет 16-18), и они дружно, мать и Белка, с разницей в неделю, в августе 1945 года родили — долгожданную меня и нежданного Вовку.

Спустя несколько месяцев и Рая родила своего первенца Шамиля.

Вовка родился слабым, горластым, вопил и требовал молока, которого у Беллы не было. Зато его было вдоволь у мамы, и, покормив меня, мать неслась на первый этаж кормить Вовку. Так до года и вскармливала обоих детей. Стало быть, Вовка — мой молочный брат.

Белла была прекрасной кулинаркой, они с матерью постоянно сновали вверх-вниз по лестнице с кастрюлями, банками и тарелками, угощая друг друга.

Иногда мама приносила с рынка для Белки рыбу, и тогда нам доставалось по куску знаменитого еврейского кушанья — «рыбы фиш». Но такие праздники были редки.

Во дворе жильцы знали друг о друге все, можно было позвонить в любую квартиру и попросить присмотреть за ребенком, отлучаясь по своим делам. Но чаще всего обращались к тете Люсе.

Тетя Люся — бездетная, добродушная старушка, не утруждала себя особой слежкой за ребятней. Зато подкармливала нас незамысловатой едой, незабываемо вкусной. Каждому выдавался кусок булки, намазанной маслом и посыпанной сахарным песком. Или компот, в котором можно было выловить груши, яблоки, чернослив и изюм. Какое это было лакомство! Иногда угощение было еще изысканней — квадратный ломоть ржаного черного хлеба с выложенными на нем кругляками нарезанного соленого огурца, политого сверху сметаной. Помню вкус и аромат этого бутерброда до сих пор.

Игрушек в доме было мало. Мишка. Конечно, мишка. Его внутреннее содержание из картона и опилок было несгибаемым. Жесткий, колючий, с разноцветными глазами из черной и коричневой бусин. Серый щетинистый мех, изъеденный молью. Любимый мишка.

А вот кукла Катя, сшитая из льна и набитая ватой, была уютной и мягонькой. Целлулоидная голова в едином монолите с шеей пришита грубыми нитками к тряпочному туловищу, желтые крашеные пластмассовые волосы, глазки голубые. Живая, теплая. Ее хотелось пожалеть, одеть, вылечить, покормить, согреть, уложить рядышком с собой на подушку.

Потом дядя привез из Германии другую куклу — с фарфоровым личиком и шелковыми кудряшками. Закрывающиеся глазки с длинными ресничками, на спине кружок с дырочками, жалобное «ма-ма», если куклу перевернуть. Туфельки с атласными бантиками, шелковая рубашка и даже трусики, окаймленные кружавчиками!

Она была гладкая, блестящая, сытая и неприступная, поэтому всегда сидела на почетном месте с застывшей улыбкой. Играть с ней было страшно, и жалеть не за что, тем более лечить, не то что Катю — беззащитную и свою, родную.

И еще одна памятная игрушка была — акробат в паутине веревочек, на двух палочках, кувыркался в разные стороны. Мама рассказывала, что акробата мне подарили пленные немцы. Они разбирали обломки соседнего дома, рухнувшего от фугасной бомбы, и выпрашивали еду у играющих тут же во дворе детей в обмен на конфеты, игрушки. Вот так и достался мне деревянный гимнаст за утащенные из дома котлеты.

Но мишки-куколки, честно говоря, меня мало привлекали. Двор, мальчишки, ребятня были больше по душе.

В основном мы играли в замкнутом пространстве нашего непроходного, изолированного двора, на чердаках, в подвалах, крышах сараев. На улицу нам категорически запрещено было выходить. И только раз повезло вырваться за пределы, на шумную и заполненную транспортом Лиговку. Был март 53 года. Чувствовалось, что что-то происходит у взрослых, они собирались группками, разговаривали тихо, расстроено. Упоминали Сталина. Я тоже слышала это имя: в школе мы пели «Москва – Пекин… Сталин и Мао слушают нас…» Неожиданно на улице все загудело — машины, сирены. Люди побежали за ворота двора. Все легковушки, автобусы стояли и гудели. И Лиговка, обычно кишащая автомобилями, оказалась пустой и обездвиженной. Я схватила Вовку за руку, и мы рванули перебегать широкую улицу… потом назад. Потом опять — до хлебозавода на противоположной стороне и обратно. Как мы были счастливы! Перебежать эту большую, загруженную машинами улицу для нас было подвигом и редкой удачей.

Если мы с Вовкой были во многом похожи по темпераменту (шило в попе), то Шамиль был из другого теста. Мы с Вовкой — как два моторчика, достаточно было искры, чтобы завести нас обоих на любую авантюру. Шамиль всегда нас поддерживал, также загорался любой нашей бредовой идеей, но в последнюю минуту, когда нужно было забраться в темный подвал или прыгнуть с крыши трехметрового сарая, он отступал. И очень терзался от этого. Страх, боязнь наказания родителей либо другие причины всегда останавливали его перед безумным поступком. Шамиль был тихим и неконфликтным, за что ему чаще других доставалось от детей. По любому поводу он громко рыдал и бежал жаловаться бабушке. Его плаксивый вопль: «Аби! Аби!» навсегда засел в памяти. Бабка грозила обидчикам из форточки маленьким костлявым кулачком, а дети со смехом разбегались врассыпную.

Лишь однажды нам удалось уговорить Шамиля на «неположенный» поступок, за что все потом поплатились сполна. Решив исследовать очередной лиговский подвал, забрались как-то в «уютное» местечко и в кромешной темноте стали рассказывать страшные истории. Когда сами же испугались собственных рассказов, зажгли свечку и забыли о времени. Родители нас долго разыскивали и обратились к участковому милиционеру за подмогой. Он и обнаружил нас в подвале под домом с догорающей свечой на бочке с керосином! Попало всем — сначала родителям, а потом и нам!

Мы с Вовкой не жаловались родителям никогда. Вероятно, потому, что знали: наши матери не будут искать правых и виноватых — слишком часто мы дрались и мирились. За взрывной характер и постоянное желание врезать кому-нибудь к Вовке даже приклеилась кличка Вовка-драчун, а позднее его стали звать Очкариком за круглые, прилепившиеся к лицу очки на резинке. Шамиля звали Аникей, вероятно, из-за фамилии Аникеев. У меня клички не было, но и по имени Нина меня никогда не называли — я всегда была Нинкой.

Ни для кого во дворе не было секретом, что Шамиль относился ко мне с особой симпатией. Однажды в закутке у помойки он вытащил из кармана красную железную коробочку с надписью «Монпансье» и протянул мне. «Тебе… подарок».
В коробке, в вате, лежало очень красивое кольцо. Я почему-то испугалась и понеслась с подарком к маме.

Мать опустилась на стул, увидев кольцо. Оно все было усыпано бриллиантами, настоящими. Схватив коробку, мама понеслась к Рае. В общем, Шамилю досталось. Зато мы с мамой были приглашены в гости на благодарственный обед. Там впервые я попробовала татарский суп с клецками. Мать записала рецепт, и мы часто потом варили такой же.

Уязвленный Шамиль вскоре сказал мне, что, мол, ерунда, подарю тебе другое кольцо, у нас их там полно валяется. Но, видно, не судьба.

Я прожила на Лиговке десять счастливых лет. Потом мы переехали жить на Васильевский остров в настоящую квартиру. Но это уже другая история. Никогда никого из «той» жизни я больше не видела. Живы ли? Салют, Шамиль! Все бриллианты мамашины разбазарил? Как дела, Очкарик? Такой же забияка? Растолстел? Облысел? Сердечко не подводит? Привет вам из детства от Нинки из 15-й квартиры!