Выход

1.

Отправляясь, он думал: обычная экскурсионная; три страны, три ночных, двадцать человек, детей нет (сверялся со списком). Детей нет, думал опять. Какие дети в такую погоду: начало марта, в Копенгагене дождь, в Хельсинки снег ещё не стаял, будет ветер всю дорогу, и солнца не увидишь. Впрочем, они-то об этом не знают. Двадцать человек, а у меня пятнадцатый пошёл год.

Так думал, когда автобус выплывал из освещённого Питера в кромешную ночь трассы на Выборг. Салон за его спиной ещё был в движении, устраивал свой маленький, тесный, временный быт. Он проверял бумаги, брал микрофон и говорил им о предстоящем маршруте, о границе и таможне, сам себя не слушал, только отмечал: микрофон исправен, голос уверенный, громкий и спокойный, такой и должен быть.

Всё нормально, всё как обычно, – так думал, отправляясь.

Теперь же он не знал, что думать.

Когда Алла Демидовна (бойкая старушня, Б4) спросила, бывает ли ему что-то за тех, кого он забыл, он, конечно же, рассмеялся:

Да что вы, я столько народа за границей оставил за свои пятнадцать лет!

А теперь вспоминал и думал: да, но разве он кого-нибудь вот так забывал?

 

Этих девушек он отметил сразу. Лет восемнадцать-двадцать, одна полноватая, другая нет, одна бойкая, другая нет, одна лучше знает английский, другая хуже. Бывает, он и так своих туристов отличал. Имена запоминал редко. Они для него – набор признаков и место, на котором сидят.

Буква – ряд вдоль (считая от кресла водителя), цифра – ряд поперёк (считая от окна). Инвентарный список. Проверяя его, он заглядывал в каждого, как заглядывают за мутные стёкла бутылок с вином, пытаясь предугадать вкус.

А1 – мать: не молодая, не старая, не худая, не толстая. Не глупая. Будет покупать одежду мужу и сыну-подростку, но в какой-то момент схватит безделицу, сначала покажет всем, потом застыдится и не сразу достанет даже дома. Семья рядом, А2, А3 – угловатый, сутулый сын и муж, на много лет жены старше, гладко лысый, отчего голова кажется слишком большой и как будто к телу прикрученной.

Б4 – бойкая старушня, сморщенное личико с розовыми румянами на щеках, как гнилой персик:

Прошлым летом я ездила автобусом по Европе. Шестнадцать дней, восемь стран. Это было потрясающе! А как вы сказали вас зовут? – к соседке.

Рая. Вы у окна сели, вам не будет дуть? (…шарф? – взяла... лишь бы она не забывала заходить к Люсеньке. Что если забудет? Курочка в холодильнике, и никаких конфет, я ей сказала, никаких конфет, а что если забудет? По вечерам гулять обещала, а утром? Будет она сутки терпеть? Не молодая же уже…)

Если задует, я уйду, не переживайте. Свободных мест много, людей не очень, я вам скажу. Вы знаете, вот когда я ездила в Прагу…

Так странно, ведь могли когда угодно раньше поехать, раньше, почему же теперь? Именно теперь? Савва, а? – В1, женщина с большими глазами. За тридцать, уже полнеет, но ещё не ушли тонкие, почти юные черты грустного лица. Без улыбки. Смотрит на мужа, В2. Он рослый, русый, строгий, и его ветхозаветное имя гид запомнит навсегда.

В2:  

…

Гид удивился. Заглянул снова за это стекло – ничего. Пожал плечами, пошёл дальше по салону.

Ну что ты делаешь? Неужели нельзя это туда, наверх! – "Господи, ну зачем я с ней поехала? Всю дорогу будет так!"  – Г4, взрослая дочь, высокая и полная, с сильным голосом и руками, Г3 – её мать, в возрасте. Они очень похожи.

Ничего не мешает, пусть так!

Опять бросил взгляд на В2 – тихо.

А вот и они, те девушки.

Е4: "Матери напишу позже, недели через две после. Тогда уже всё будет, она ничего не станет. Это легко, лишь бы Светка не струсила в последний момент", – быстрый взглядна подругу:

"Может, я зря согласилась? Она сказала, ничего, никто ничего... Никто? А вдруг он уже догадался? Вон как смотрит, чего смотрит? На границе назад отправит? Может. Но ведь мы ещё ничего не сделали! Господи… Ещё в паспортах что-нибудь поставят, чтобы больше никогда не выпускали…Это ужасно!"

Он отметил их. Только отметил, выделил из числа остальных. Понял про них всё и остался этим доволен. Но ведь делать ничего не станет. Вольному воля. А ему просто нравилось знать заранее, от кого чего ждать.

Снова В2. Пустота. Не просто мутное, а глухое, непроницаемое стекло. Лёгкое беспокойство колыхнулось где-то на дне желудка. Но вольному воля.

Пересчитал всех. Девятнадцать. Кто ещё?

Вон: у дальнего окна – худой, потёртый мужик лежит. Шапку подложил под голову. Обнял пустую дорожную сумку. Обычно на те места никто не садится, потому он называл их Я – вроде как они самые последние.

Я – господин Корнев. Его фамилию он тоже запомнит. Это станет своего рода развлечением: смотреть, как он везде таскает за собой эту тёртую сумку, на дне которой (теперь-то он знает) катается советская электробритва и пакет с щёткой и пастой. Он будет всегда последним приходить на автобус, забывать все названия и переспрашивать, заблудится в каждой гостинице (но обязательно по вечерам выйдет из них погулять), потеряет ключ от своей каюты на пароме (потом найдёт его в сумке), в Эльсиноре уйдёт по берегу моря так далеко, что за ним придётся бежать.

Туристы – те же овцы: даже самые смелые если и гуляют поодаль, всё равно косятся на других. В них есть благоразумие. В этом – нет. В автобусе он всякий раз будет занимать новое место, благо, свободных много, и буква к нему не прилепится. Он просто Корнев. По документам – В.А.

 

2.

Паром – это огромное здание. Осознать его размеры возможно только на берегу. Но паром ещё больше, чем видится – часть под водой. Здание-айсберг.

Подхваченные разноязыким валом туристов по тесным коридорам-трапам поднимались они на главную палубу, пышную, с бордовыми ковровыми дорожками, блестящей стойкой-регистрацией, стеклянными дверями в ресторан и фонтаном. Там собрались все вместе – русскоговорящий остров – гид выдал ключи-карточки, и они стали спускаться на свою палубу. По узкой металлической лестнице – всё вниз и вниз, бухая по ступенькам багажом на колёсиках.

Может тут? нет? дальше?

Мама, смотри: мы ниже машин будем!

Почему ты так решил?

Ну вот же: здесь гараж!

Гид заглянул в лестничный пролёт и прислушался, как в колодец. Они уже всё знают, подумал, всё-таки второй раз. Ничего объяснять не надо, ни как вставить ключ, ни где будет обед. Сегодня я отдыхаю. Всё заканчивается благополучно. Подумал и пошёл к себе в каюту.

 

Палуба их была запутанной системой тесных – рука об руку не пройтись – коридоров со множеством одинаковым дверей-кают. Русские быстро разбрелись и потеряли друг друга.

Савва открыл дверь каюты, и они попали внутрь белого кубика с металлическими крашеными стенами. Сразу у входа был теснейший закуток – туалет и душ. Две койки друг напротив друга, почти вплотную – двоим не разойтись. Две над ними откинуты, прижаты к стенам. Подобие уюта – столик и большое зеркало в тяжёлой, лаком блестящей раме. Иллюминатора нет.

Мне здесь неуютно, – неуверенно сказала Мила и присела на краешек койки.

Господа, – сказало невидимое радио по-английски. – Наш паром отправляется. Желаем вам приятного пути.

Стены завибрировали и заурчали. Потом что-то громко, металлически застучало совсем рядом, заработало, всё здание дёрнулось, мягко, но ощутимо. Мила вцепилась пальцами в край постели, глазами – в Савву. Он слушал. Через какое-то время фырканье и стук прекратились, осталось только ровное потрескивание всего кубика.

Ты слышишь, – сказала вдруг шёпотом.

Плеск. Не легко, как о борт лодки, а утробно, сакрально. Вода обтекала здание, сжимала их белый кубик, тёрла обшивку колотым льдом, ныряла волной. Пенилась. Пузырилась. Она была чёрная, зимняя, ледяная. Ночная вода за стеной.

Я пойду приму душ, – сказал Савва и ушёл в закуток.

А ведь так это просто всё, жутко… И не выбраться отсюда ни за что. Она посмотрела на мобильный – связи не было. По коридору промчалась молодёжь. Финны, судя по голосам. Хлопнула дверь. Потом открылась, из каюты пошла громкая музыка. Другая хлопнула. Где-то одна группа подростков встретилась с другой, такой же пьяной. Голоса гремели в лабиринте коридоров.  

Как здесь всё слышно! – раздалось рядом по-русски, там открылась дверь. Выглянула мать Варламовых.

А у вас тот же беспредел, да? – По коридору шла Алла Демидовна. Рая семенила следом. – У вас-то что! А у нас! Мы прямо с ними соседи, представляете! Никогда ещё со мной такого не бывало. А что им скажешь? Я и не знаю как. Сказала – они не поняли. Иду гида звать.

Шаркая, они ушли к лифту. "Ма, мы идём ужинать?" – услышала Мила прежде, чем соседняя каюта закрылась. В душе вода текла тихо.

Я-то хоть с мамой жить буду, а он как? Один?

 

3.

Три страны, три ночных, шестьсот километров пути, два парома (туда и обратно). Финляндия – обзорная, музей, храм; Швеция – обзорная, музей, свободное время; Дания – обзорная, Русалочка, Эльсинор; да – не забыть сказать им, что Копенгаген по-датски звучит совсем иначе.

Он заранее знает, что всех их ждёт. И чего ждать от каждого из них. Момент личного любопытства полностью исключён. Это удел салона (двадцать человек, детей нет). Они робеют или же наоборот вдруг наглеют, стоит только проехать границу, а для него всё это музей. Адреса и названия – импульс к тому, что говорить в микрофон. Велосипедисты, молодые пары с двухместными колясками, пенсионеры с лыжными палками, занимающиеся спортивной ходьбой, хиппующее старичьё из Копенгагенской Кристиании, – всё то, на что его туристы реагируют очень живо, всякий раз возникало в одних и тех же местах. Он не был уверен, что они не замирают, подобно восковым фигурам, стоит их автобусу свернуть на другую улицу. В музее ничего не может меняться, разве что погода. Но и её он разучился замечать.

Вне автобуса – бутафория; для него реален только салон. Двадцать человек со своими интересами и потребностями, духовными, покупательскими, физиологическими. Он для них творец того, что их ждёт. Чтобы каждый получил именно то, что хочет. И ему нравилось, что все двадцать за его спиной – разные, но он знает их – всех и заранее.

Заранее? – думал он теперь, на обратном пути, касаясь в кармане чужой зубной щётки.

 

Это было своего рода развлечением. Он наблюдал, как они каждый раз чуть отстают, идут нарочито медленно, разговаривают. Он ни разу не окликнул их, но всегда делал так, чтобы они видели: он их видит. Только они ни разу не смутились от этого. Та, что пополней, могла подолгу разговаривать с продавцами в магазинах, выбирая одежду, сувениры и просто так. Потоньше обычно держалась в стороне, носила пакеты с покупками.

Однажды полная спросила, как она может позвонить из гостиницы по городу (это было в Стокгольме). Он объяснил и ничего не спросил у неё.

В Копенгагене у них было свободное время. Много свободного времени – почти целый вечер. Он видел их последний раз в одном из магазинчиков на бульваре Андерсона, а потом они не пришли на автобус, чтобы ехать в гостиницу на окраине, почти за город.

Он всё равно подтвердил их регистрацию и взял себе ключи. Они пришли в половине первого. Доехали сами. На городском транспорте, сказала полная. И поблагодарила за то, что предупредил заранее: Копенгаген по-датски и правда звучит совсем иначе.

Именно тогда, на следующее утро после этого, Алла Демидовна, Б4, спросила его, часто ли бывает так, что кто-то отстаёт от автобуса.

Да каждый раз! – оптимистично заявил гид в микрофон. – Иногда люди сами догоняют, была у меня такая дама, всю Швецию за нами ехала. Другие звонят, и я объясняю им, как нас найти. Но ведь бывают такие, которые хотят отстать, вы меня понимаете? – он сделал паузу. – Я не против, поймите. У нас давно не советское время, и я вам не нянька. Мне единственное было бы удобно, если бы вы подошли и заранее сказали, так мол и так. Неужели я бы стал кого-то держать за руку? Но меня, по всей вероятности, боятся.

И он усмехнулся в микрофон. Вроде, чего нас бояться?

Да уж, чего нас бояться, – подумал теперь, ощупывая в кармане зубную щётку. Выцветше-рыжую. Без надписей.

4.

За огромными полукруглыми окнами на носу корабля со всей его исполинской высоты острова появлялись фантастически, нереально. Они будто выныривали из моря, проплывали рядом и вновь уходили под воду. На них были сосны, редкий снег, мокрый песок и большие, почти круглые камни. Чёрные птицы крутились над соснами, строгими, мачтовыми. Чёрная вода была в белом вареве крошеного льда. Когда навстречу проплыл другой такой же паром, он тоже походил на остров, но оставил после себя эбонитовый след.

В большом ресторане русские затерялись. Народу много, выходные. Семьи, дети, пожилые, молодые люди. Все приветливые и говорливые. Без национальных различий. Просто люди с тарелками, бродящие между столов с предлагаемой едой.

Но когда русские расселись, стало заметно, что сели они в один ряд, за самый большой стол, сели так, чтобы быть лицом к окну, разве что не по порядку, как в автобусе. Только гида и водителя не было. И Корневу не досталось места. Он попал один за небольшой круглый стол, где сидели ещё восемь человек. Он взял себе все возможные виды селёдки, самого чёрного хлеба и постоянно поднимался, чтобы подлить красного вина.

Ээ, подумал старший Варламов, проследив за ним, и пригубил своего белого, налитого женой. Она покачала головой.

Почему он всю дорогу молчит? Только молчит. Вот так живёшь с человеком, думаешь, что знаешь его, а на самом деле – нет. Саввушка, а? Мила подняла взгляд с тарелки на мужа. Он ловил глазами всплывающие острова.

Товарищи, надо пойти гиду сказать, ведь может выйти международный скандал, – сказала Алла Демидовна. – Смотрите-ка как набирается!

Она поднялась.

Да оставьте вы его, – тихо сказала вдруг обычно кроткая Рая.

Что вы сказали? – изумилась Алла Демидовна.

Оставьте вы его. Может, человеку плохо. Вы же не знаете.

Ну знаете ли, – обиженно произнесла Алла Демидовна, но села на место.

Не скажет ничего. Я его не понимаю. Если разводимся – зачем поездка? Смеркается, не видно же почти уже ничего. Если поездка – зачем разводимся? Мы тут самая странная пара.

Корнев встал в очередной раз, вернулся, сел и мрачно осмотрел своих соседей.

Раша? – спросил его толстый человек и взял зачем-то за локоть. Улыбнулся, аж щёки заблестели.

Раша, – кивнул Корнев не злобно и рукой не двинул. – А что?

Олрайт, олрайт, – закивал тот дружелюбно и похлопал Корнева по руке.

Суоми? – спросил Корнев.

Но, – замотали синхронно головами все восемь улыбающихся человек.

А, неважно, – сказал Корнев. – Вы не обижайте, что я так, ага? – Он вопросительно показал на свои бокалы и тарелку с селёдкой.

Олрайт, олрайт, – закивали и заулыбались они опять.

А мне вот интересно, что вы на самом деле сейчас обо мне думаете, – сказал Корнев задумчиво, глядя на толстого. – Молчишь? Ну ладно. Я только одно тебе скажу. Вы вот думай… – он икнул, – те, зачем русский человек за границу едет? А? Вы думаете – за этим? – Он кивнул на бокал, и столик опять синхронно закивал. – А нифига. – Он тоже расплылся в улыбке, приблизился к толстому и сказал ему в самое лицо: – За тоской он сюда едет. За тоской. – Восемь человек вокруг послушно закивали и подняли бокалы, будто Корнев сказал тост. Он чокнулся с ними со всеми, выпил, вытянул из-под стола свою сумку и ушёл.

Ты всё? – спросил Савва у Милы. – Пойдём спать.

Радио объявляло, что на верхней палубе будет дискотека. Перед стойкой регистрации на бортике фонтана сидел Корнев и бил плашмя ладонью по воде. Чуть дальше, за шахтой с лифтом, был коридорчик и стеклянная дверь на внешнюю палубу. Небольшая, служебная. Она оказалась не заперта, подростки стайками выпрыгивали наружу покурить. Им было зябко и радостно.

Exit, – было написано зелёным над этой дверью – и выбегающий человечек.

Выход, – прочли Корнев и Савва вместе. Каждый про себя. Но заметили друг друга и отвернулись.

 

5.

В Эльсиноре была в тот день такая погода… Впрочем, нечего о ней сказать, кроме того, что была, это место он при другой погоде не помнил: пасмурно, высокая влажность, сильный ветер с моря. Холодно. Женщины надели шапки, мужчины подняли воротники.

Эльсинор – замок за толстыми боевыми стенами, пушки на береговой её части по привычке опущены в сторону Швеции. Вон она, видно её, три километра только пролив, он им об этом уже сказал. Влажный песок. Вдоль моря – огромные серо-зелёные валуны. Он видел, как одна из его туристок перелезла к воде и её не стало за ними видно.

В замок их пустили, хотя совсем не ждали. Большая женщина-сторож с тяжёлым взглядом и тяжёлой челюстью, со связкой ключей в полкило и в тёмно-синей униформе улыбнулась им с приветливостью лошади.

Он сказал:

Это туристы из России. Вы были бы очень добры, разрешив нам осмотреть замок изнутри, – по-датски. Лошадь была очень добра. Он заметил, что русские оробели от её улыбки настолько же, насколько от всего колорита этого места.

Они получили историю, Шекспира и пятнадцать минут свободного времени на прогулку и фотографирование.

Где стоит автобус, вы знаете, – сказал он им и медленно зашагал по валу к стене, хотел потрогать её камни. Камни были влажные, у земли покрыты мхом. Местами стена была реставрирована свежим кирпичом. В небе кричали огромные чайки.

Он видел, что почти все потянулись к автобусу, подгоняемые ударами в спину ветра с Балтийское моря.

Он видел, что Савва вернулся обратно на территорию замка. Позже увидел его на стене. Савва смотрел на море, в сторону Швеции поверх одной из опущенных пушек. Его жена стояла внизу и кричала ему что-то, смеялась и стирала тыльной стороной ладони слезинки от ветра.

Он видел, как Корнев ушёл по берегу направо. Позже он пошлёт подростка, А2, в ту сторону, сказать Корневу, что уже уезжаем.

Девочек он не видел во время всей экскурсии. Внутренне он с ними уже попрощался. И был отчасти удивлён, когда встретил их, зябко курящими рядом с автобусом.

6.

Если б эти стены могли прыгать, они бы прыгали. Мила слушала ритм дискотеки, как будто это было её сердце. Лежала в темноте с открытыми глазами. Темнота такая, что хоть закрывай глаза, хоть нет. Музыка дискотеки сочилась в их кубик с верхней палубы по стенам. Она сама была их стенами.

А ведь он тоже не спит.

Не против, если я почитаю? – спросил Савва.

Читай.

Он зажег свет у кровати. Над Милой появился белый потолок. По коридору с криком и топотом пробежали подростки. Хлопнуло подряд три двери. Потом в одну, совсем рядом, шарахнули с ноги. За ней завизжали девицы. Парни в коридоре смеялись и что-то кричали. Мила подумала, что в джунглях должно быть тепло.

Ты мёрзнешь? Давай включу обогрев.

Он поднялся и повернул регулятор кондиционера на плюс. Лёг. Через некоторое время стало теплеть. Мила расслабилась и достала руки из-под одеяла.

А я помню – выпускной что ли? Или так просто. В кабинете… русского… да. Музыка, а в коридоре так сумрачно, в школе нет никого больше, только наш класс, гулко, и шаги в коридоре громче, чем музыка. Шорк, шорк. Возле зеркала. Там ещё цветы были, я все листья оборвала тогда. Костя… у них с Наташей сейчас двое. Позвал, идём, говорит, там места больше. Мы танцевали вальс. Господи, смешно вспомнить! Светка потом: что ушли, целовались что ли? А мы вальс танцевали…

Музыка вдруг отдалилась, и стало слышно, как булькает, шипит, крошится море за обшивкой. Она слушала его и плыла. Мягко, тихо. Пенно. Долго. Вдруг поняла, что Саввы нет, потом будто хлопнула дверь, и она открыла глаза.

 

7.

Если бы я вернулся в салон с этой сумкой, что бы я им сказал? – думал гид. Никто не остаётся, не взяв с собой вещи. Это первый признак, что человек именно остался. Сам. Если вещей нет.

Впрочем, они же об этом не знают. А он не знал, что ему теперь делать.

Только в первый момент, когда, пересчитавшись после парома, салон сказал, что не все, он был спокоен. Он ли этого не ждал?

Пошёл по проходу, считая по головам, с таким чувством, что выполняет формальность. Он даже искать их не будет. Зайдёт за здание, покурит, подышит, вернётся в автобус, скажет, что на пароме ничего не знают. Ведь так оно и есть: что там знают? А они молодые, не пропадут, да и вольному воля.

Но он дошёл до конца, произнёс вслух девятнадцать и остановился, глядя на девушек.

Так, будто это обман зрения. Бутафория. Восковые фигуры.

Они смотрели на него, не понимая.

Кого у нас нет? – спросил у салона.

Корнева, – услышал ответ.

Ему стало тревожно. Он подумал: это ничего, что Корнева нет, Корнев найдётся. Но девушки на месте. Он понял, что не знает теперь, чего ожидать. Чего от них, этих людей ожидать. А ведь казалось, что он всех их сразу прочёл.

Вернулся к водителю, наклонился и сказал ему:

Ты посмотри тут вокруг, я схожу на паром. – И к салону: – Я попрошу вас не расходиться. Долго мы не задержимся.

 

8.

Савва вышел, как был, в халате, переодеваться не стал, боялся её разбудить. Если она не будет спать, он уже не уйдёт. Он знал это. Ему просто не захочется этого делать. Поднялся на верхнюю палубу на лифте. Холл перед регистратурой был пуст. Выше гремела дискотека. Савва обогнул фонтан и свернул налево, в узкий коридор, туда, где он заметил Выход.

У стеклянной двери стоял Корнев, ощупывал её по периметру, отгибая пальцами резиновую прокладку. Обернулся и не удивился, увидев Савву.

Заперли, видите? – сказал он и дёрнул ручку в подтверждение своих слов. – Ночь, – сказал он потом, – вот и заперли. Чтобы пьяные не шлялись.

Савва подошёл к Корневу и они стали вместе, прижавшись лбами к прохладному стеклу, смотреть. Снаружи была металлическая, серого, цвета мокрая палуба, за ней – совершенная ночь.

Ничего не видно, видите как, – сказал Корнев. – Есть там чего, нет ли – не видно.

Свет с парома вырывал ещё полметра воздуха за бортом, и в нём блестели, пролетая слева направо, мокрые хлопья, ядовито-белые на фоне абсолютной черноты. Так становилось понятно, что за стеклом ветер. Что паром движется, чувствовалось только по вибрации.

Знаешь, что я здесь каждый день вспоминаю? – вдруг спросил Корнев, не отводя всё так же взгляда от зияющей черноты. – Как меня дед косить учил. Он меня брал с собою, и мы там с утра – до обеда. Я помню это – идёшь с косой, в голове уже ни одной мысли, краем глаза ловишь деда, далеко ли ушёл – впереди и справа. И всё за косой следишь.

Идти надо ровно, чисто, ритмично. Чирк. Чирк. Чирк. Мягко, как в масло. И над землёй чуть-чуть только, – продолжил Савва.

Они обернулись друг к другу. Корнев был трезв, Савва это запомнил.

Потом в тень шли, – сказал Корнев. – И пили квас. Он лежал в лопухах под берёзой.

Ели бутерброды и зелёный лук.

Жареную курицу и варёную картошку. Холодную, скользкую.

С солью.

Потом лежали. Ни о чём не говорили, в небо глядели.

Тело ныло. Я о речке мечтал.

Это очень заманчиво, о чём ты говоришь, – услышали они у фонтана женский голос, по-английски. Из лифта вышли два молодых человека и две девушки из их автобуса.– Но я боюсь, что завтра мы будем уже в другой стране. Но ведь мы подумаем, правда, Света?

Правда, подумаем, – сказала та, и обе засмеялись. Поднялись по лестнице и скрылись за дверью в диско-зал.

Савва рассеянно похлопал по карманам своего халата. Корнев тронул его за плечо и протянул сигареты. Курили молча, друг на друга не смотрели.

Она правда закрыта, Савва. Или может это не тот выход, что мы искали.  

Тот.

Значит, не для нас. – Корнев отчего-то усмехнулся. Бросил окурок в урну за пять шагов. Попал. – Иди к жене. Всё ещё наладится.

Заходя в лифт, Савва подумал, что всё ещё действительно может быть по-другому.

 

9.

Ему сказали: если человек пропал, давайте обращаться в полицию. Если это его вещи. Гид смотрел на электробритву, бледно-рыжую зубную щётку и пасту. На щётке и пасте ни слова по-русски. Только бритва старая, сразу видно, что советская. Впрочем, откуда им это знать.

Я не знаю, его ли это вещи, сказал он.

Хорошо, имейте в виду, они будут храниться у нас в отделе пропаж, если он объявится и вы узнаете, что это его.

Хорошо, сказал он по-фински и вышел оттуда с твёрдой уверенностью, что Корнева не увидит больше никогда. Что-то подсказывало ему, что он не просто отстал от автобуса. Исчез с парома. Что это было задумано заранее. Вот только зачем и зачем так сложно? Чужая душа – потёмки, – подумал гид. – Он хоть бы вещи с собой прихватил. Чтобы совсем чисто было. Впрочем, он же не знал…А на том свете зачем ему бритва.

И уже спускаясь с парома, положил руку в карман и обнаружил там зубную щётку.

На которой ни слова по-русски. На которой вообще ни слова.

 

10.

Ты выходил? Я, кажется, задремала, – сказала Мила. Савва промолчал. Он сидел на своей кровати в канареечного цвета халате. Его купили в прошлом году, он был ему чуть ниже колен. Очень смешной.

Музыка всё ещё была. Только тише и медленней. У нас это называлось медляк. Обняться и медленно так, медленно танцевать. Если пригласят. А все стеснялись и не приглашали. Море было слышно тоже. Музыка с морем. С крошащимся льдом, пеной вдоль борта. Музыка в глубине черноты.

Давай танцевать.

Может быть, он это и сказал вслух, но она задремала и услышала как-то иначе, будто бы в собственной голове. Очнулась. Он протягивал ей руку.

Встали вплотную, она – ладони ему на плечи, он – ей на талию. Покачиваясь, переступая с ноги на ногу, стали вращаться в тесном проходе между кроватями. Он – в тапочках, в канареечном халате, который чуть ниже колен, она – босая, на сером ковролине, шершавом и колком, просвечивая белым телом через длиннополую ночную рубашку. Спрятав лицо у него на плече.

Как давно, как давно… Уже и не вспомнить когда.

Ты что, плачешь?

Я? Нет. Это на халате у тебя вода. Откуда – вода?

Холодное море качалось рядом с ними, невидимое, в такт.

 

11.

Туристы подходили к нему по очереди прощаться, гид отвечал и улыбался всем. В Питер прибыли как штык – в половине пятого, несмотря на полуторачасовую задержку после парома. Бледные, очень уставшие после ночной дороги, они выходили из автобуса, забирали вещи и медленно растворялись во мраке, жёлтом вязком свете фонарей, среди таксистов, крутившихся рядом. Другие шли через дорогу, на Московский вокзал. Он видел, как они потянулись туда друг за другом так же, как ходили за границей. Это синдром. Это пройдёт.

Всего доброго, – подошла к нему Мила. – Спасибо вам.

Удачи. – Савва пожал руку. – Была отличная поездка. Мы получили всё, что хотели.

Добрые, пустые слова. Полная формальность. Гид улыбнулся, сказал спасибо и подумал: конечно, ведь всё это делалось только для вас.

Да, я так и понял, – ответил Савва одними глазами.