Наталия Почечуева: Как живет Андрей Васильев

«Однажды Васильев, Орлов и Попков поехали в Ялту…» – голосом сказочника затянул свои всегдашние байки фотограф Игорь Стомахин. Было это лет сто назад в Пскове. Под ногами у слушателей хлюпала вода, макушку поджаривало солнце, но это никого не смущало. Побросав нивелиры в грязь, опершись на лопаты и носилки, археологическая экспедиция в полном составе жадно внимала рассказчику. Купальники, кеды, загорелые тела, горящие глаза… – такую аудиторию сейчас уже и не найдешь. А времена стояли жесткие. То ли на заре, то ли до зари перестройки. Из напитков на прилавках – только мятный тошнотворный ликер, из еды – бычки в томате. Из духовной пищи – приключения любимых супергероев. Зато как страстно ждали мы новых серий, как требовали от Стомахина продолжения: «Однажды Орлов и Васильев… Однажды Василь­ев и Орлов…» Теперь я понимаю, что это был первый российский сериал в аудиоформате.

Например, там был такой сюжет. Однажды Васильев, Орлов и Попков пришли в гости к тогдашней девушке Васильева. Попков впервые в жизни увидел на подоконнике трехлитровую банку с чайным грибом, похожим на сопливую медузу. «Что это?» – скривился он. «Понимаешь, – не моргнув глазом ответил Орлов, – когда Вася познакомился с Катей, так уж вышло, что он плюнул в эту банку, а девушка в порыве чувств плевок сохранила. Видишь, что с ним стало за три месяца их знакомства». Попков был потрясен: «Теперь я верю, что на свете есть настоящая любовь!»

Но абсолютным хитом была история про трусы, ­которые Васильев якобы спрятал в интеллигентнейшем профессорском семействе под обложкой альбома «Импрессионизм». Особенно нам нравилась концовка, когда жена профессора, принюхиваясь, говорила, указывая на книгу: «Неужели импрессионизм настолько прогнившее искусство, что уже начинает попахивать?!»

И вот сейчас, четверть века спустя, аудитория супергероев разрослась до немыслимых размеров. Андрей Орлов превратился в поэта Орлушу, а Андрей Васильев вместе с Михаилом Ефремовым и Дмитрием Быковым уже собрал армию слушателей под тридцать миллионов.

Год назад бывший главред «Коммерсанта» случайно нащупал золотую жилу. Хотел возродить жанр политической сатиры на злобу дня по принципу «а что бы сказал поэт Пушкин о том-то и том-то» и заодно поддержать ­Наталью Синдееву с «Дождем». Думал, выйдет междусобойчик, но неожиданно «Гражданин поэт» стал самым успешным медиапроектом года… Ничего коммерческого не планировали, а в результате заработали восемьдесят пять миллионов.

Мы встретились с Андреем в его двухэтажной квартире на Соколе. Сто с лишним метров на последнем этаже сталинского дома, построенного зэками, плюс отвоеванный чердак и «скворечник» с круглым окном. Всего около двухсот метров. Вот только в последнее время здесь не слишком людно. Дочь Варя учится в Лондоне, жена Ира ее пасет, сын Митя повзрослел и переместился в соседний дом. Так что к моменту нашего прихода семейное гнездо было почти пусто, только белая, похожая на облако кошка Феня металась в панике по квартире. Она решительно не понимала, кто мы и зачем сюда пришли, стонала, рычала, булькала и снова рычала. Да еще мрачно стояли на страже частной собственности кактусы-убийцы. Когда-то Васильеву подарили маленькую зеленую головешку, но с тех пор она заполонила зелеными колючими зарослями всю квартиру и даже переместилась на лестницу к лифту.

Сам хозяин ничуть не походил на тот портрет, что рисовали СМИ. Белая рубашка, белые зубы, белая сигарета… Конечно, я помнила предостережения: никакого панибратства, никаких вась-вась, это только для близких друзей, ­иначе можно и огрести. Зато как аккуратно он относится к чашкам-плошкам, тянет посуду в раковину еще до того, как вы ее выпустили из рук. Чистота стерильная. Вот это было неожиданно.

ПРО ГЕНЫ. Это во мне бабушка говорит, Розалия Абрамовна. Не давала поесть спокойно, тарелки у нас с мамой из рук рвала. Вообще-то, когда все приезжают, здесь обычно страшный срач. Все завалено. Еще моя мама приходит, она в соседнем подъезде живет, сын пожрать забегает. Тогда мне бывает нужно какое-то свое пространство. В этом смысле второй этаж – хорошее убежище, поднялся – и даже дверь не нужно закрывать.

ПРО ДЕНЬГИ. Изначально здесь была коммуналка на четыре семьи. Купили мы ее в самый кризис в девяносто восьмом. И стоила она вполне терпимо – сто восемьдесят пять тысяч долларов. Покупали с прицелом захватить ­чердак, но не понимали, какие это мытарства. Остальное «украдено у государства». Нет, мы, конечно, потом все согласовали, но это была страшная морока. Даже кусок лестничной площадки прихватили. И, кстати, весь второй этаж нам стоил всего семьдесят четыре тысячи рублей. Официально там не много метров, потому что все, что меньше метра сорока в высоту, не считается ­площадью.

ПРО БЕСЕДКУ. Вообще-то мы сюда переехали, потому что Варя стала подрастать. Раньше у нас была вполне нормальная «трешка», но, если у ребенка нет своей комнаты, он думает, что вся квартира – его комната. И когда она ­стала передвигаться, все говно двинулось вслед за ней по квартире.

Так что пришлось нашу прежнюю квартиру на Соколе продать. Я горевал. Ужасно жалко было беседку на балконе, которую Петя Пастернак специально строил, чтобы Варя там спала в коляске. Беседка была помесью дачи в Быково с каким-то грузинским селением. Потом мы там часто радостно выпивали. И люди приходили во двор на экскурсии – посмотреть на нашу беседку. А когда продавали квартиру, я отдельно продавал квартиру и отдельно ­балкон за десять тысяч долларов, кто не хочет, тот не наш клиент!

ПРО ПЕЧКУ. Я родился в Сокольниках в деревянном доме. У нас было две комнаты в коммуналке. Семнадцать метров с сортиром в подъезде. Я даже помню печное отопление. И слова «Печку, Леночка, не тронь, жжется, Леночка, огонь» я понимал буквально. При мне ставили трубы. И я никак не мог уразуметь: печка, понятно, греет, а трубы что? Зато у нас был телевизор. Причем не какой-то КВН с линзой, а настоящий «Рубин». И, да, приходили соседи его смотреть.

Потом было много других квартир, и мне в принципе всегда все нравилось. Помню, в какой-то момент жена говорит: «Все, я замоталась жить в хрущобе с пятиметровой кухней без балкона!» А я расстроился, мне нормально. Она говорит: «Правильно, ты пришел пьяный, полежал и ушел, а я здесь живу с ребенком».

ПРО ТВОРЧЕСТВО. Я никогда не любил писать. Это слишком мучительно. Слишком большая работа. ­Помню, мог в «Московском комсомольце» микрозаметку про ПТУ всю ночь писать. А в бытность редактором часто приходилось не перекраивать, а переписывать пол­ностью текст. Мало авторов, на которых можно положиться. Пока работал на ОРТ, у меня почти никто за пять месяцев зарплату в полном объеме не получил, я всех штрафовал. Но кто остался – до сих пор меня вспоминают добрым ­словом.

В «Коммерсантъ-Weekly» (сейчас «Власть») я проработал год и практически все тянул сам. Это было страшно ­нетехнологично и тяжко для других и для меня, зато, ­говорят, хороший был журнал, самый лучший. Я придумал такую концепцию, мы были оперативнее других, всех ­опережали.

А началось все в семьдесят шестом году, когда мы с Орлушей накатали большое письмо в редакцию «Московского комсомольца». Что-то там нас взволновало. В метро сидели и писали, длинное такое письмо, а его взяли и напечатали. Потом мы приперлись в редакцию, и все удивились, когда увидели, что мы живые Орлов с Васильевым, почему-то все думали, что это Щекочихин с Юмашевым прикалываются. Они тогда из «Комсомольца» дальше двинули. Когда Орлуша из армии пришел, куда идти? В «Московский комсомолец», а потом и я за ним. Кайфа от писания я никогда не испытывал, но в «Комсомольце» была школа. Крепкая школа, как потом, в девяностые годы, школа ­«Коммерсанта».

ПРО РЕМОНТ. С первым этажом мы хлебнули по полной программе. С угрозами, разборками, с киданием на деньги, чуть ли не с солнцевской братвой. Попали в кризис, снимали квартиру, делали ремонт, я еще безработный, меня в тот момент поперли с ОРТ. Но я не успел испугаться, запить, надо было крутиться. Потом как-то все разрулилось. Я ушел с ОРТ осенью девяносто восьмого, а в мае уже работал в ЮКОСе. Но у меня еще долго не было сил делать второй этаж, я просто не мог смотреть на людей с мозолистыми руками.

А потом мы случайно нашли отличного чувака и второй этаж уже делали в комфортных условиях. Обычно после ремонта полностью с человеком рвешь, при встрече переходишь на другую сторону улицы, но с ним мы остались в отличных отношениях. А перила прекрасные ковал кузнец Олег. Он умер от пьянства. Решетку на балкон тоже он делал. Решетка – это всегда немного депрессивная вещь, а он сделал такую… в стиле собора Парижской Богоматери.

Декоративной штукатуркой у нас занимался не штукатур, а художник. И мне очень нравится, как все получилось. Стропила и балки тоже он тонировал, там у нас все насто­ящее. Дом строили для кагэбэшников зэки, и я его просил, чтобы все осталось аутентичным, но только чтобы на голову ничего не сыпалось.

Вообще второй этаж – это полностью наше с женой ­детище, наш сознательный выбор. Но, поскольку мы не дизайнеры, нам пришлось многое переделывать. Я же редактор, а не автор, мне нужно, чтобы кто-то что-то сделал, а я потом скажу, что переделать. Так что мы редактировали ремонт наверху.

ПРО ДИВАН. Если не считать кухни Boffi, у нас в доме только одна дорогая вещь – диван. В девяносто пятом году он стоил десять тысяч долларов. Я тогда говорю жене: «Ир, ты что, это ж двое «жигулей»! При том что у него нет переключения скоростей». Вот так я на него смотрел частенько и разговаривал с ним: «Ну что ж ты так оборзел!» А сейчас никто, кроме меня, уже с ним жить не хочет. Вот, кстати, еще одна дорогая, вернее, знаковая вещь, начало моего благосостояния. Маленькая бронзовая гирька с маркировкой веса – 1 веллес. Мне ее отлили в мастерских «Мосфильма». Мы тогда делали наш первый рекламный ролик. Про компанию «Веллес». И слоган у нас был «Один веллес. Да, мы имеем вес в торговле!» Вот на эту гирю я, фигурально выражаясь, и купил ту «трешку» на Соколе.

ПРО БУФЕТ. Я всегда хотел массивный дубовый настоящий буфет. Потому что в голове у меня сидел образ профессорской квартиры. После всех коммуналок и хрущоб чего же хотеть, как не профессорской квартиры. Орлуша тоже, когда стал первые деньги зарабатывать, почему-то подсел на такую мебель, и у него таких буфетов было как грязи. А свой буфет мы случайно купили на Арбате за тысячу восемьсот долларов. Страшно функциональная вещь. Потом нашли каких-то бабку с дедом, которые на косыгинских дачах реставрировали мебель, и они нам его привели в порядок.

ПРО ГРАЖДАН. «Гражданин поэт» закончился, и я уже сто раз говорил, что мы «на зубах» дотянули до дембеля 5 марта. Пока Ефремов «Анархию» репетировал с Сукачевым, я чуть проект не закрыл. У творческих людей куча тараканов. И они радостно перекидывали на меня все геморрои. И это вполне объяснимо, обоих знаю с детских лет. Одному портвейн покупал на съемках «Когда я стану великаном» (ну, действительно, не Лия же Ахеджакова ему будет портвейн покупать). Другой ко мне ходил школьником, когда я работал в «Комсомольце», учился писать свои первые заметки. Они считали, что все проблемы должен решать я. Про «Гражданина хорошего» мне сейчас пока сложно что-то внятное сказать. Там концепция совсем другая. Но денег нужно огромное количество. Будет продюсерский центр, несколько творцов, все по-серьезному. На днях все должно решиться. Придется новых людей вводить, а это стремно. Но самое главное – нужно точно выбрать новость, чтобы это была главная новость недели.

ПРО ДИКТОФОН. Обычно все интервью я записывал в блокноте. Диктофон разве что для подстраховки, а однажды брал интервью у Альфреда Шнитке с похмелья. Ткнул в диктофон и расслабился. Он такой интеллигентный. Тихим голосом что-то очень медленно говорит. Я и заснул. Он меня за плечо трясет: «Вам ведь не интересно?!» – «Нет, что вы, что вы, очень!» Потом он даже перезвонил, говорит: может, ну ее, публикацию? Я говорю: «Нет, невозможно! Дедлайн». После выхода материала Шнитке перезвонил и говорит: «А ведь хорошо получилось!»С