Мария Андреева: Я не в каждые глаза могу посмотреть

О СУДЬБЕ

Помню, что первые три года я училась в московской женской гимназии с духовным уклоном. Мы были такие одинаковые опрятные благочинные девочки, как из фильма «Небесные лас­точ­ки», – ходили в платьях в пол с белыми накрахмаленными воротничками. Нас водили в Треть­яков­скую галерею, а однажды мы пели литургию в храме на Новокузнецкой. Для многих, кто общается со мной сейчас, мои рассказы о детстве становятся аттракционом: люди удивляются и не верят. Просто потом я перешла в обычную школу имени Островского с углубленным изучением английского языка. И вот ирония судьбы – спустя много лет я пришла работать в Малый театр, старое название которого Дом Островского.

О РОЛЯХ

О ролях не мечтаю, мечтаю, ­чтобы жизнь с хорошими людьми и хорошими режиссерами сводила. Знаю точно, что мне неинтересно играть женские любовные истории в духе «сопли и сахар». Я вообще больше люблю мужские персонажи – мальчики более выпуклые, что ли? И в паре Ромео и Джульетта для меня настоящее проявление любви – Ромео. Потому что он совершает поступок, а она дома сидит с нянькой. Наверное, мой образ – это женщина-воин. Мне нравится, когда в образе есть стержень, движение, намерение, когда можно кого-то защитить, против кого-то драться, ну или просто кого-нибудь замочить. 

О СТАЛИНЕ И ТАЛАНТЕ

Только что я закончила сниматься в фильме о летном подразделении «Сталинский сокол», которое воевало на Курской дуге. Готовясь к съемкам, изучила огромное количество материалов про Сталина, и мне показалась в нем какая-то, может быть, если не светлая, то благородная мотивация. Я поняла, что допускаю погрешности, если человек талантлив. Это применительно ко всем, в том числе к актерам. Предположим, актер напился на съемке или нахамил, а потом выходит в кадр, и от него глаз не оторвать, так мощно он существует, ­– и я пасую. Талантом обладают редкие люди, их можно и поберечь.

О РАБОТЕ

Был момент, когда все, связанное с театром, было для меня подлиннее того, что происходило в жизни. Сейчас же стерлись границы между работой и жизнью, это, с одной стороны, довольно странное чувство – вдруг начинаешь думать, что ты бездельник и ничего не делаешь. А с другой – понимаешь, что это гармония: все миры между собой перепутаны, перевязаны. И все происходит на фоне любви, которая является важнейшим инструментом для понимания того, кто ты и зачем. И пусть приходится натыкаться на одни и те же грабли, пусть будет больно – чем живее, тем лучше. 

О ТЕАТРЕ БЕЗ ФОМЕНКО

Когда Петр Наумович ушел, мы с моим коллегой (к сожалению, остальные были в разъездах) приехали в театр, где было столпотворение. Все ждали каких-то слов от нас, а мы ничего не могли сказать. Только потом, спустя время, стало понятно, что ничего и не надо говорить. Он был лучший человек на земле. И точка. Его жизнь и даже его смерть стали подарком всем нам: Петр Наумович сумел собрать вокруг себя людей, в чьи глаза я могу смотреть. А я, если честно, не в каждые глаза могу посмотреть. 

О БЕСПОКОЙСТВЕ ДУШИ

Мама иногда спрашивает меня: «Машенька, почему ты не можешь просто закрыть глаза и полежать в темноте?» Пробовала. Не могу! Только я успокаиваюсь, вместо благости и гармонии внутри поселяется равнодушие, страшнее которого ниче­го нет. Это как датчики сердцебиения, фиксирующие жизнь сердца: вверх-вниз, вверх-вниз. А если на мониторе одна ровная полоса – ну все, привет. 

О СЧАСТЬЕ

В детстве я думала, что слова «счастье» и «сейчас» очень похожи. Если быстро-быстро произнести слово «сейчас» – «щ-щ-щ-щ», «счас», – то это как будто «счастье». Это было моим детским открытием. И если бы люди больше ценили это «сейчас», то, наверное, не пропускали бы свое счастье. Все счастье, потому что это происходит с тобой… Счастье – это ощущение, что ты живой. Видеть это или нет – только твой выбор. Ну как-то так, блин, я не знаю.С