Фолькер Шлендорф: Россия даст Европе импульс, который может что-то зажечь

«Штиль» — камерный, но многофигурный фильм, среди героев которого и Эрнст Юнгер, и 17-летний Ги Моке, парижский подросток, расстрелянный вместе с десятками других заложников в 1941 году по приказу Гитлера, в качестве мести за убийство немецкого офицера бойцами Сопротивления. Фильм основан на реальных событиях?

Да, но это не очень известная история. Я выстроил свою мозаику событий тех лет на основе сохранившихся документов: писем журналистов, дневников Эрнста Юнгера. Есть также показания по этому делу, полученные от множества разных людей: полицейских, духовных наставников... Несмотря на то, что сценарий фильма основан на документах, мне хотелось поэтизировать эту историю. Все это случилось около 70 лет назад, поэтому сегодня интересен не документальный, а человеческий аспект происшедшего.

Вы говорите, что это малоизвестный момент в истории, но именами героев этих событий названы станции метро и улицы в Париже.

Во Франции да, Ги Моке известен так же, как Жанна д’Арк. Это миф! Именно по этой причине мне удалось рассказать эту историю в поэтической манере.

«Штиль» при этом сделан в документальной стилистике, в отличие, например, от вашего же «Жестяного барабана», который больше похож на мрачную сказку.

Это моя концепция поэзии. Закаты и весенние цветы в нее не входят. Поэзия — это очень конкретные для меня вещи, может быть, иногда жестокие. Кстати, вы упомянули «Жестяной барабан» — недавно вышла его полная версия. Не знаю, издадут ли ее в России.

Чем она отличается от той, что получила «Золотую пальмовую ветвь» Каннского кинофестиваля?

Новая версия на 30 минут дольше, поскольку мы были вынуждены вырезать некоторые части по договоренности с дистрибьюторами. У нас с ними был контракт всего на 2 часа 15 минут. Но мы не могли никому сказать об этом, потому что фильм получил очень много призов. Мы не имели права говорить о том, что все награждали обрезанную версию.

То есть с цензурой это никак не было связано?

Это коммерческая цензура. Два года назад мне позвонили из берлинской лаборатории, где хранились негативы с вырезанными сценами, и сказали, что закрываются и собираются выкинуть пленку. Я забрал негативы и включил обратно в картину. Два года назад новую версию «Барабана» показали в Канне.

Вокруг ваших фильмов, основанных на реальных событиях, всегда возникали скандалы и бурные общественные дискуссии. Так было в случае с «Легендами Риты», на которые в Германии ополчилась и правая, и левая пресса. Со «Штилем» в этом плане все спокойно прошло?

Сколько террористов, столько и мнений по поводу «Риты». Со «Штилем» немного другая ситуация. Во Франции своего рода сюрпризом стало то, как я изобразил в фильме немцев. Одним словом, иначе, чем их показывают во французских и американских фильмах. Речь идет прежде всего о человечности. С одной стороны, они безусловно криминальные личности, творившие ужасные дела. С другой — они ведь очень хорошо образованы, у них огромная культура. Поэтому те вещи, которые они творят, для меня еще более криминальны и жестки. Ведь одно дело, когда подобные поступки совершают животные. Но проблема Второй мировой войны заключалась в том, что многие немецкие генералы и офицеры, делавшие чудовищные вещи, были высокообразованными, культурными людьми. Так вот французы говорили  про «Штиль»: «А можно ли показывать немцев в таком позитивном ключе? Например, солдата, который отказывается стрелять?» Но такое могло произойти в любой армии и на любой войне. Для меня это не просто фильм, в котором достоверно рассказывается о реальных событиях, меня в нем интересуют именно человеческие отношения и человеческое поведение.

В отношении Второй мировой и вот применительно к героям вашего фильма — меня всегда удивляло, почему пленные были настолько безропотны, так порабощены? Почему они, зная уже, что умрут, не пытались что-нибудь предпринять?

Что касается «Штиля» — на то было несколько оснований. Во-первых, эти люди не могли ничего изменить. Во-вторых, интернированные члены французской Компартии, которые шли на смерть, понимали причины, заставившие партию отказаться от вооруженного вмешательства. Партии нужны были жертвы. Поэтому фильм и называется «Штиль»: вот сейчас море спокойное, но мы знаем, что в какой-то момент оно поднимется и взбушуется. Я читал разговоры двух участников тех событий, которые выжили тогда, и конечно же, у них был план побега. Но французы, как дисциплинированные коммунисты, не сделали этого, чтобы, извините за высокопарность, не сломать ход истории. Это жуткая вещь, на самом деле. И весь фильм — он на самом деле о подчинении. Немецкие солдаты подчинялись офицерам, генералы — Гитлеру, французские полицейские — министерству внутренних дел, а французские коммунисты, которые стали жертвами, — своей партии. Но без подчинения не может быть драмы. Главной жертве в этой истории 17 лет. И это все еще сильнее усугубляет. Ведь в 17 лет мы не можем знать, что такое смерть. Я сам услышал об этой истории, когда мне было 17 лет. Я приехал во Францию как школьник, чтобы учить французский язык. И я очень рад, что в Европе такого рода события больше невозможны.

Если про ваших героев действительно более-менее понятно, то про тысячи евреев, которых всего несколько вооруженных немецких солдат могли конвоировать в концлагеря, не очень. Вот это повиновение меня всегда поражало.

Я никогда не говорил в своих фильмах об этом, потому что это огромный вопрос и для меня тоже. Каждый раз, когда мы идем в Аушвиц, мы задаем себе этот вопрос. Но я так думаю, что эти евреи не знали, чего ждать дальше. Не знали того, что знаем мы. Это было вне воображения, невозможно было представить события такого рода. И сама постановка этих событий была дьявольской. Гениально продуманная мизансцена. И бунт в нее не входил. Но вы знаете, в гетто в Варшаве подобный бунт имел место, и люди предпочли умереть в битве, чем просто так отправляться в концлагеря. Но опять же, это мои абстрактные мысли, ведь фильма на эту тему я не делал.

Почему вы регулярно возвращаетесь к теме Второй мировой?

Чтобы лучше понять настоящее. Для того чтобы понять, какие сегодня отношения между немцами и французами. Ведь я нахожусь на стыке двух культур — Германии и Франции. Многое объясняется из прошлого. Толстой написал «Войну и мир» спустя 60 лет после вторжения Наполеона, чтобы понять, что происходит в России в конце XIX века. Те события — основа современной Европы. России это тоже касается, потому что Россия для меня — в культурном смысле — тоже является частью Европы. К тому же до настоящего времени во многих фильмах, которые рассказывали о событиях Второй мировой войны, было слишком много пропаганды.

И какие же сейчас отношения между Германией, Францией и Россией?

У меня нет политического ответа на этот вопрос. Но каждый раз, когда я бываю в России — в Москве или в других городах, — я чувствую динамику нового общества. И эта современная российская молодежь перейдет границы своей страны и границы Европы и многое сделает. А старая Европа на данный момент слишком самодовольна, особенно учитывая культурный и духовный кризис. И я думаю, что из России может прийти определенный импульс, который может что-то зажечь, как это было в конце XIX века. Я говорю сейчас не о политическом, а о культурном веянии. И мне бы хотелось перевернуть наше интервью и задать вам встречный вопрос. Когда вы смотрите на мир, вы в первую очередь смотрите на Европу или же можете через Европу посмотреть и на Америку?

Все взаимосвязано. Знаете, как голливудские фильмы 70-х годов, которые были вдохновлены французскими фильмами 60-х, а те — опять же американскими.

С литературой — так же. Сейчас уже, правда, нет. В Европе есть пустоты, которые Россия могла бы заполнить. Это мне подсказывает интуиция.

Современные русские фильмы доходят до Германии?

Очень мало. Разве что на фестивалях. Но до широкой аудитории они не доходят.

Вы их смотрите?

В Берлине я посмотрел очень странный фильм — «Мишень» Александра Зельдовича. И еще фильм о двух мужчинах, которые работают на Северном полюсе.

Его снял Алексей Попогребский. Хотел вас еще про финансирование спросить. Деньги на фильмы с годами становится легче или сложнее найти? Насколько я понимаю, «Штиль» — независимое кино.

Это такой сложный процесс — поиск денег, что мои фильмы становятся все меньше и меньше. Сейчас у меня, правда, в разработке целых два проекта. Они будут достаточно большими. Половина бюджета — от разных государственных фондов, французских и немецких. В Америке, например, ничего подобного не существует. Возможно, живучесть кино как раз больше, когда нет государственной помощи. В Европе проблема заключается в том, что производится слишком много фильмов. Артхаусным картинам становится сложнее пробиться.

Читал, что вы приятельствовали с Фрицем Лангом.

Вы очень хорошо меня знаете (Смеется). У меня с собой есть собственная биография на болгарском языке. А в ней есть копия письма, которое мне написал Ланг. Вот, смотрите.

Открывает нужную страницу и показывает:

Он был настоящим динозавром. Даже внешне, его физический облик. Я встретил его в 1960 году, и Ланг в то время уже не очень понимал свою эпоху. Мы познакомились во французской Синематеке. Он приходил туда ради общения, рассказывал про свои фильмы. О «Метрополисе» в том числе. Я был очень молод тогда, мне исполнился 21 год, и в Синематеке я работал переводчиком. На протяжении 10 лет до его смерти я видел Ланга с периодичностью раз в год. Бесед как таковых между нами не возникало. Ланг произносил монологи — о собственной смерти и жизни, о своих мировоззрениях. Однажды я обратился к нему за советом. Будучи женатым человеком, я оказался в отчаянной ситуации. Я готовил фильм с актрисой Маргаретой фон Тротта — моей женой. Вместе мы написали сценарий, и она должна была играть в фильме главную роль, но мне казалось, что она не очень подходит. Но мы были парой, и таким образом приходилось выбирать: либо она играет эту роль, либо мы серьезно ссоримся. И я написал письмо Фрицу Лангу, в котором спросил, как бы он поступил на моем месте. И он мне ответил, что в ситуациях, когда нужно выбирать между искусством и жизнью, всегда побеждает первое. Но я поступил иначе. И оказалось, что Маргарет подошла на эту роль. И все сложилось как нельзя лучше. Когда задаешь подобные вопросы окружающим, ответам подчиняться не обязательно.