Писатель Владимир Козлов:  Панк — нормальная характеристика отношения к литературе

СДва романа в год — это нормально?

Так совпало, потому что «1986» был написан некоторое время назад и ждал своего часа. Получилось, что издатель нашелся сразу на оба романа. Меня это, конечно, порадовало, потому что не очень хорошо, когда написанная книга лежит и ждет. Плюс так еще интересно вышло, что один роман про 1980-е, другой — про 1990-е, а тот, который я только что закончил, «Война», он про наше время. Получилась такая условная трилогия.

СИздательство «Флюид» придумало серию «Русский роман для Европы» специально под ваши книги?

Нет, эта серия уже существовала. Мне название кажется несколько поспешным, что ли: пусть сначала романом в Европе заинтересуются, а потом уже... Но издателю виднее — вот у меня когда-то выходила книга в серии «Супермаркет», например. Я вообще очень спокойно к этому отношусь. Хотя ко мне вопросов много: а что значит «для Европы»? Приходится отвечать, объяснять.

СНо вас уже издавали за рубежом?

Вышло две книги во Франции — «Гопники» и роман «Домой». У французов есть интерес, но такой, умеренный, как вообще ко всему русскому. Но были любопытные рецензии, на перевод «Гопников» — рецензия человека, который в 1960-е годы писал про фильмы Годара. Было довольно приятно увидеть, что автор старой школы, писавший про «новую волну», заметил мою книгу и она ему понравилась. 

СВ романе «Домой» вы впервые стали играть с жанром.

Да. В какой-то момент я заметил, что просто, что ли, фотографирую реальность — своего детства, юности, в «Плацкарте» — уже Москвы начала нулевых. Вдруг я понял, что это уже не очень интересно, кроме того, я как раз в тот момент увлекся жанровым кино, тем же «фильм нуар». И захотелось попробовать: а что у меня получится с жанром? В «1986» изначально была идея оттолкнуться от конвенций нуар-романа, но перенести их на совсем несвойственную для этого почву: 80-е годы прошлого века, Советский Союз в своей низшей точке, накануне распада. Почему именно 1986-й? Потому что это год, когда Горбачев впервые произнес слово «перестройка», и год, когда случилась авария на Чернобыльской АЭС. Я, естественно, в 14 лет ничего не понимал, но сейчас ясно, что именно эти события показали, что СССР не будет, вопрос нескольких лет и все. Так возникло наложение нуар-детектива на реальность, которая вот-вот перестанет существовать. 

СПо-моему, самый точный эпизод, говорящий все о конце страны, когда главный герой, следователь Юра, случайно слышит разговор школьников, стоящих в почетном карауле у Вечного огня: «Парень и девушка — часовые — играли в слова: — ...Триппер... — ...Розетка... — ...Аборт... — ...Телескоп... — ...Пидарас... — ...Сортир...»

В этой сцене есть элемент автобиографии: я в таком карауле стоял. Был девятый класс, нам выдали автоматы Калашникова, псевдовоенную форму, и поскольку делать было абсолютно нечего, все стояли и переговаривались.

СНо этот чисто автобиографический момент иллюстрирует закат СССР даже сильнее, чем крах реактора. А насколько оправданны ассоциации с «Твин Пикс»? Я понимаю, что любое произведение, начинающееся с трупа молодой девушки, тут же напоминает «Твин Пикс», но в «1986» это не единственное совпадение — начиная с взаимной недоброжелательности следаков и ментов, напоминающей о сложных отношениях между фэбээровцами и шерифом, и заканчивая финальным перерождением Юры.

Без этого не обошлось, все-таки «Твин Пикс» в свое время был таким знаковым фильмом для меня, и я рад, что вы заметили эту параллель, потому что обычно люди смотрят по-другому.

СА как обычно?

Больше все-таки сосредотачиваются на каких-то деталях, на документальных вещах, на Чернобыльской катастрофе. Мне кажется, вообще у нас к жанру относятся специфически. Я сам в школьные времена, в институте к тем, кто читал детективы, относился снисходительно, что ли. Только много позже я  понял, насколько это неправильно. Ну, естественно, и детективы были весьма разного уровня.

СВ «1986» вы делаете акцент на марках сигарет, которые курят герои: Юра — «Космос», большинство других персонажей  — «Гродно», и на предложение сигареты каждый отвечает: «У меня свои».

Это деталь, но еще и важный, показательный элемент, потому что в те годы все обращали внимание на то, кто что курит. Курить «Космос» считалось самым крутым — не в смысле денег, потому что разница тогда была копеечная. А работяги, которые зарабатывали больше, чем инженеры, больше, чем следователи прокуратуры, все равно курили сигареты без фильтра, всякую «Астру», «Приму». То есть это прежде всего социальная характеристика.

СДеталь, которая делает героя круче, делает героя героем, как и то, что он ходит на квартирники БГ и бьется с неонацистами.

Ну да, конечно, потому что он все-таки очень неординарный человек. Но он, с одной стороны, крут, а с другой — дезориентирован: он в этой реальности абсолютно-абсолютно чужой, никто его не понимает.

СГерои всех ваших книг в чем-то похожи друг на друга. И на автора, даже если рассказ ведется не от первого лица?

Да, практически всегда, потому что хочется идентифицировать себя с героем, иначе я не могу рассказывать. Где-то этого больше, где-то меньше. В книге «Свобода» я максимально близко подошел к своему альтер эго.

СТам в прологе даже пересказывается биография героя вашей книги «СССР. Дневник пацана с окраины».

Конечно. Условно говоря, это тот самый Андрей из «СССР», и если проводить параллели между мной конкретным, между какими-то деталями моей биографии, то ближе всего окажется он. И наверное, есть тип героя, который мне интересен.

СВ «1986» Юра говорит: «Грустно как-то все это. И убого. Люди живут как пятьдесят лет назад». Вы задеваете тему, которая меня не то чтобы мучит, но волнует, что ли. Вот в 1980-е я смотрел на всех этих жутких советских теток и думал, что, когда вырасту, они все умрут, а вокруг останутся только красивые девушки, в которых превратятся мои одноклассницы. Но никуда эти советские тетки не делись и сегодня, и некоторые, подозреваю, даже моложе меня. Как так?

У меня тоже, наверное, четкого ответа нет... Такова реальность. Я жил, вырос в районе, который называется Рабочий поселок. Это очень странная смесь города и деревни, там несколько пятиэтажек, а через дорогу идут целые улицы абсолютно деревенских домов, люди там держат скот до сих пор, никто никуда не уезжает, и они не меняются поколение за поколением, живут своим образом жизни, и ничто абсолютно на них не влияет. Ну, появился у них мобильный телефон — ну и все. Но это, мне кажется, не только для России типично. Много-много лет назад, когда я учился в Америке, я иногда передвигался между городами на автобусе «Грейхаунд» и смотрел на попутчиков. Был уже конец 90-х, а они выглядели как в начале 80-х. Тот же стиль одежды, те же прически — они навсегда застряли в своем времени. Мне вообще иногда кажется, что людей можно разделить на тех, кто двигается, меняется постоянно, и тех, кто просто в какой-то момент застывает. В образе жизни, в образе мысли. И я, к сожалению, вижу, что мое поколение, люди, которым сорок лет плюс-минус, становятся все более консервативными, все менее способными воспринять то, что им непонятно.

СВ «Свободе» забавный момент, где герой — экстрасенс Жданович, подавшийся в политику, — утверждает, что предотвратил конец света. Вы это придумали на волне всеобщих разговоров про 21 декабря? Мне кажется, только у нас и, может, на родине ацтеков это так переживали, а, например, мои французские приятели вообще не слышали о грядущем апокалипсисе.

Честно говоря, я начал придумывать книгу довольно давно, несколько лет назад, и не помню, видел ли я на тот момент предсказание про 2012 год. Но я действительно изучал тему, чтобы взять одну из дат, и меня впечатлило то, что нашлось огромное количество этих дат конца света, и главное, многие стояли абсолютно рядом: 1996-й, 1997-й... Просто какие-то из этих дат получили максимальное медийное освещение, а какие-то нет. Но то, как люди гипертрофированно на это реагируют, очень характеризует народ.

СВот этот Жданович, основатель Партии саморазвития личности, он мошенник или нет?

Я начал придумывать эту историю про абсолютно отрицательного героя, шарлатана, который просто воспользовался конъюнктурой, ситуацией, этим временем, чтобы создать себе какой-то статус и заработать деньги. Но потом понял, что мне такой герой в принципе не очень интересен, что тот герой, который интересен мне, способен совершить нетипичный шаг. И он пошел в политику, где действительно пытается продвигать, может, несколько банальные, но все же правильные, разумные идеи. И шансы у него минимальны, ясно, что ничего не получится, но он отказался от достаточно благополучного будущего ради абстрактных, неочевидных политических целей. Для меня это шаг, который сделал его героем если не положительным, то, по крайней мере, неоднозначным. Не явным негодяем, не мошенником. 

СВ вашем тексте нет банальной романтизации 1990-х, но для меня он стал таким реквиемом по мечте, по удивительной эпохе, закончившейся назначением Путина премьер-министром. Романом о крахе утопии. Такая трактовка возможна?

Абсолютно. Она не то что возможна, она даже закладывалась. Сегодня мы воспринимаем то время не только как время дикого капитализма, бандитизма, беспредела, но и как время огромных возможностей, очень большой свободы, которая в конце концов большинству людей оказалась не нужна.

СВ названии «Свобода» иронии нет?

В названии «Свобода» иронии нет. Для меня это действительно ценность, может быть, потому что я вырос в то время, когда свободы было очень мало, все строилось на максимальном принуждении — практически до конца моих школьных лет, несмотря на все реформы, перестройку и прочее. 

СВаш аскетичный стиль кажется мне самым подходящим для того, чтобы говорить о ценностях. Не прямо — ваши герои избегают долгих бесед о важном, подчеркивают, что живут одним днем. Так же и вы избегаете описаний, богатых на прилагательные, того, чем всегда отличалась русская литература. Но такая модель описания — фотографическая, лаконичная, аскетичная — лично мне ближе и дает больше чувств, чем любые витиеватые эпитеты.

По крайней мере, это то, что я пытаюсь делать, и то, что, я надеюсь, у меня хотя бы иногда получается. У меня абсолютно то же отношение к русской классике, я помню, как меня доставали эти длиннющие описания, за которыми, как мне казалось, терялось очень многое: история, идеи. Поэтому, когда я сам начал что-то пытаться писать, от всего этого хотелось уйти максимально. И наверное, слушание музыки тоже повлияло. По эстетике, по идеологии мне очень близок панк-рок, его ритм, минимализм. Я нахожу какие-то пересечения однозначно. Понятно, что в России отношение к панк-року несколько специфическое, очень много людей, причем даже образованных, с культурным багажом, считают, что панки — это люди, которые едят говно. А в той же Франции меня порадовало, когда меня кто-то охарактеризовал как панк-автора: там, наоборот, это нормальная характеристика определенного отношения к литературе.

СЕще меня приводит в восторг то, как вы описываете частную жизнь героев. Словосочетание «Мы целуемся» действует опять же сильнее многословной любовной лирики.

Согласен. Есть вещи, которые в литературе описывались такое количество раз, что как бы ты ни пытался разнообразить, все равно получится либо банально, либо вторично, либо даже пошловато. А если просто дать один глагол «целуемся», это отвечает на все вопросы.С