Тюремный священник Андрей Рахновский: Православные атеисты действительно существуют

СКаким было ваше первое впечатление от посещения тюрьмы?

Первое впечатление — запах. Я тогда подумал, что нужно старшеклассников — особенно тех, кому хочется похулиганить, — привести туда, и не надо камеры открывать, ничего не надо показывать, просто дать им почувствовать этот запах. Я уверен, что количество преступлений снизилось бы, потому что этот запах ужасающий, такого нет больше нигде. Возникает неодолимое желание покинуть это место. И второе, что меня поначалу поразило, как человека со стороны: охранники, врачи, те люди, которые занимаются документацией, приходят в тюрьму как на работу. Для них это обыденность. Потом я понял, что это так и должно быть, конечно.

СКак вы начали служить в храме при Матросской Тишине? Вас направили или это было личное желание?

Был указ патриарха Алексия Второго.

СПочему выбрали именно вас?

Не знаю. Подобрали несколько молодых священников, и мы начали служить в храме при тюрьме.

СЭто влияет на зарплату?

Нет, прибавок не дает (смеется). Даже, бывает, если что-то нужно для храма тюремного, то мы скидываемся.

СКак проходят службы?

На службу приводят желающих. Есть такое общество помощи заключенным «Вера. Надежда. Любовь», и его активисты занимаются тем, что обходят камеры и узнают, кто хочет быть на службе. И потом выясняют, кого можно привести без опасений за какие-либо инциденты. Всегда все было спокойно, и желающие всегда приходили.

То есть для священника это в каком-то смысле обычная приходская жизнь. Ты приходишь в храм служить. А там уже стоят люди. Хотят исповедоваться, причаститься, что-то спросить.

Храм есть только в одном корпусе Матросской Тишины. А из корпуса в корпус не водят. Потому храм могут посещать только те, кто находится в определенном корпусе. К остальным священник приходит сам.

Если в тюрьме есть люди больные, которым трудно ходить, я тоже прихожу к ним сам, исповедую в окошечко, через которое им обычно дают пищу.

СВо время исповеди охранник отходит в сторону?

Да, нас никто не слышит, и, как мне показалось, никто и не пытается. Сокамерники, как правило, ведут себя тактично и не слушают, о чем идет речь.

СО чем люди обычно просят Бога через вас? Что хотят до него донести?

Как правило, все проще. Жить в камере, как вы понимаете, не очень интересно. Появление священника — это возможность как-то разнообразить довольно унылую действительность. Потому, когда кто-то изъявляет желание поговорить, он не обязательно исповедуется. Это может быть просто беседа. Есть люди, которые на прямой вопрос «Что бы вы хотели от меня получить как от православного священника?», смущаются и отвечают: «Просто скажите нам что-нибудь». Людям часто бывает нужно, чтобы им кто-то просто доброе слово сказал. А вот «передать что-то Богу через меня» (смеется)… Такого не было. Кто-то ищет покаяния, кто-то сам не знает чего и надеется: а вдруг батюшка что-то такое скажет, и у меня все прояснится, и надежда появится. Некоторые хотят креститься.

СЧто происходит в тюрьме с верой: обострение, угасание? Виктор Франкл писал про Освенцим, что там «отмирали все духовные запросы и высокие интересы. Исключением осталась религия». Можете прокомментировать эти слова?

На заключение реагируют все очень по-разному. Кто-то говорит: Господи, то, что ты со мной сделал, ужасно, и поэтому тебя нет. Но у большинства религиозность просыпается. Правда, она не всегда пересекается с нравственностью. Возникает вера не совсем христианская, потому что к Богу обращаются как к последнему средству: «Господи, что мне сделать, чтобы ты меня отсюда вывел?»

Вот, например, приходит на службу человек и просит благословения. Говорит: «Меня в прошлый раз возили на приговор, и я взял у вас благословение, и мне вместо шести лет дали четыре. Хочу еще раз благословиться на удачу». Его спрашивают: «А ты хочешь исповедаться или покаяться?» — «Да нет, — отвечает, — чего сказки-то рассказывать». Но это нормальная человеческая реакция. Любой человек, находящийся в заключении, стремится что-то сделать — креститься, брать благословение, ходить на службы, — чтобы быть освобожденным. Это не просто меркантильный подход к вопросам веры. Я не знаю, кто решится осуждать человека за то, что он хочет свободы. Это главное желание заключенного — получить свободу, и ради этого он готов поверить в чудо.

Но я всегда надеюсь, что это начало и человек сможет дорасти до идеи покаяния. Ведь Бог разными путями приходит к человеку. Вот однажды подходит ко мне заключенный и говорит: «Батюшка, как хорошо в Церкви, даже лучше, чем в казино!» С одной стороны, это довольно забавно, но ведь никто не знает, что будет дальше с этим человеком, на какой путь он встанет.

В тюрьме, в отличие от воли, я ни разу не почувствовал к себе как к священнику отрицательного отношения. Только положительное или нейтральное. Причем со стороны представителей разных вероисповеданий. Например, многие мусульмане выражают желание поговорить со священником. Просят подарить им что-нибудь, какую-нибудь иконку. Помазать маслом святым, окропить святой водой…

Знаете, унас в обществе отношение к тюрьмам как к лепрозориям. У нас бытует заблуждение, что в тюрьме сидят страшные преступники. Но на самом деле там сидят обычные люди. Некоторые попадают по недоразумению, или по чужому злому умыслу, или по глупости. Какой-нибудь паренек окно в ларьке разбил, что-то унес, и теперь сидит.

И вот приходишь туда — вроде все на местах, все нормально, все функционирует, но видишь, как человек в тюрьме ожесточается. Многие ломаются, многие снова идут на преступление. Получается, что исправительная система не всегда содействует исправлению человека.

Правда, я встречал людей, которые восприняли заключение как возмездие Божие и твердо решили исправиться. Но таких очень немного.

СЭто происходит, наверное, не благодаря системе ФСИН, а системе ценностей таких людей.

Конечно. Среди заключенных есть люди, которые, скорее всего, попадут в тюрьму снова, а есть те, которые больше никогда ни в какой криминал не сунутся. Вот таких людей надо отделять друг от друга. Но как? И конечно, помощь священника и психолога нужна не только заключенным, но и тем, кто там работает.

СНикто из служителей ФСИН к вам не обращался?

Только с вопросами: как в церкви подавать записки, к какой иконе свечу поставить.

СПо указу Петра Первого священники должны были докладывать в соответствующие органы, если им на исповедях становилось известно о заговоре против государя и государства. Сейчас нет ничего подобного? Или, если бы и было, вы бы не сказали?

Я подозреваю, что некоторые думают, что я не священник, а послан органами, чтобы что-то выведать. У меня на груди дароносица со святыми дарами, и кое-кто из заключенных с подозрением косится: думают, это диктофон.

СНаверное, и исповедоваться боятся? Подозревают, что вы кому-нибудь скажете, что исповедь не соответствует их показаниям?

Если так кто-то и думает, то очень небольшое количество. Потом, ведь исповедь — это рассказ о свершенных деяниях, за которые они уже несут наказание. Да и подробности на исповеди не требуются.

СА если их дела более тяжелые, чем те, за которые они сидят, они, наверное, вам говорить об этом вряд ли станут?

Я должен им верить. И я не могу выспрашивать и допытываться, чтобы исповедь не была подобна допросу. И в «обычной» исповеди священник никогда не выспрашивает подробностей греха.

Долг священника — принять исповедь. А если человек тебе говорит, что собирается совершить злодейство (я сейчас не говорю о заговоре, я с трудом себе представляю, что такое можно услышать на исповеди — в тюрьме и на воле), ты должен это остановить любыми способами.

СЭто не будет нарушением тайны исповеди?

Это же не свершенный грех, а тот, который еще можно предотвратить.

СТо есть, если к вам приходит человек и говорит, что намеревается совершить убийство…

Я его не выпущу из храма. Но о планах на будущее мне пока никто не рассказывал (смеется).

СА были в тюремных исповедях рассказы о таких преступлениях, которые даже вы посчитали непростительными?

Не бывает непростительных преступлений. Вообще, грехов, которые может совершить человек, ограниченное количество. Я даже не знаю, чем можно было бы меня или любого другого священника так уж поразить. Ваш вопрос очень показателен для психологии мирянина. Мирянин думает, что, приходя на исповедь к священнику, он обязательно его удивит. А священник уже сотни раз слышал и такое, и еще похлеще.

Меня вот иногда спрашивают: как же вы спите-то по ночам, если такое выслушиваете — и в своем храме, и в Матросской Тишине? А я забываю почти все, что услышал, едва выхожу из храма. Потому что я во время исповеди нередко думаю: «Мне сейчас надо исповедать, потом покрестить, потом повенчать, потом в тюрьму, сколько дел…» (смеется). И это не равнодушие к исповедующемуся. Люди же не мне это рассказывают. Они перед Богом каются. Исповедь — не психоанализ. Это таинство, в котором действует благодать.

СЧем отличаются исповеди на воле от исповедей в тюрьме?

Совершенно не отличаются. Люди приходят с одинаковыми грехами — как на воле, так и в тюрьме. Причем это касается как мелких грехов, так и самых серьезных. Просто, грубо говоря, кого-то не поймали, а кто-то попался. Потому граница между тюрьмой и волей, вернее, между людьми, которые живут на воле и в тюрьме, — она призрачна. Или можно сказать иначе: стена, отделяющая простых грешников от настоящих преступников, не соответствует стене тюремной. Это рецидив советского времени — думать, что раз за человеком решетку закрыли, то все, он точно преступник.

СЧто вы поняли за эти семь лет служения в тюрьме — о жизни, о людях?

Я понял одну вещь: я врагу своему не пожелаю там оказаться.

В древнерусских законах большинство преступлений наказывались вирой. И я с этим согласен: пускай человек отвечает имуществом, деньгами, но только не свободой. Разумеется, за исключением совершенно чудовищных преступлений. Ведь в тюрьме человек теряет здоровье! А в законе же не прописано, что человек вместе со свободой должен потерять и здоровье? В большинстве случаев это происходит именно так. Обостряются хронические болезни, возникают новые.

У человека нет возможности побыть наедине с собой, и заключенные пытаются, например, завесить кровать полотенцами, чтобы создать хотя бы иллюзию отдельного существования.

Поэтому, когда люди бросаются фразами: вот этого посадить и вот этого тоже, — они просто не понимают, о чем говорят.

СВы не испытываете чувство неловкости от того, что Pussy Riot в тюрьме?

Есть неловкость от того, что это свалили на Православную церковь.

СА разве многие иерархи Православной церкви не выступали за суровое наказание для девушек?

Отношение к этой проблеме в православной среде очень разное. Но даже если принимать точку зрения, что эти девушки совершили грех против Бога, то и наказывать, и прощать — ему, а не нам. Здесь нет логической связи — между грехом против Бога и тем, что мы, люди, назначаем им тюремный срок.

Тюрьма — не христианское средство установления истины. Особенно если речь идет о мировоззренческих столкновениях. Конечно, я думаю, что девушки поступили плохо. С их точки зрения они никого не оскорбили. Если бы их мир был единственным, это было бы действительно так. Но они соприкоснулись с другим миром, в котором такие действия, безусловно, являются оскорблением.

СНедавно был социологический опрос, который показал, что в нашей стране примерно восемьдесят процентов считают себя православными и при этом только шестьдесят процентов из них верят в Бога.

Такое может быть. Православные атеисты действительно существуют. Для них православие — культурная идентификация.

СА кто труднее переносит заточение: люди, которые обладали на воле властью и богатством, или те, кто был беден?

Я не могу называть имен, но я знаю известных людей, которые до тюрьмы имели и богатство, и власть. И они переносят заключение очень достойно. Нередко достойнее тех, кто в сравнительном отношении — если мы говорим о жизненных благах — потерял меньше.

Мне грустно оттого, что нередко в тюрьме я снова встречаю тех, кто уже отсидел один срок. Так происходит, потому что у нас нет системы реабилитации бывших заключенных. Человек выходит на свободу, и его ни на одну работу не берут. Он помается-помается, потом выпьет, в историю попадает — и снова в тюрьму. И опять ко мне на исповедь приходит. Такой печальный круговорот.

СВы можете отказаться от служения в храме при Матросской Тишине?

Теоретически да, могу написать прошение: «Прошу освободить меня от этого послушания», но я не вижу в этом необходимости. Если хотя бы одному человеку мне удалось помочь, я считаю, что смысл в моей семилетней службе есть.

СКак вы утешаете невинно осужденных? Какие для них находите слова?

Дело в том, что почти все, за редким исключением, говорят, что осуждены невинно. А я, повторяю, должен им верить. Я же не следователь. Если я буду думать, что человек намеревается меня обмануть, пропадает смысл общения с ним.

Вот когда преподобный Ефрем Сирин был заключен в тюрьму, он был невиновен. Но он вспомнил, что когда-то совершил кражу. И решил, что наказание за нее пришло, только позже. И он раскаялся искренне в том грехе, который совершил давно и даже о нем забыл. И его через какое-то время освободили. Заключенным, которые говорят, что невинно осуждены, я рассказываю эту историю. И я сам такие случаи знаю, когда человек раскаялся искренне, и ему резко скостили срок или даже выпустили.

СА как понять: это действие благодати или взятки?

(Смеется.) Ну, мне, как вы понимаете, никто не говорил, что его отпустили за взятку…

Вообще, священник, который служит в тюрьме, в довольно сложной ситуации находится. Я прихожу туда, чистенький, накормленный, произношу какие-то правильные слова и ухожу. А у человека вся жизнь через колено переломана.

Я могу только его выслушать и посоветовать, чтобы он помолился Богу и излил свою боль. В советское время были священники, которые прошли через лагеря. Вот такие, я думаю, могли общаться на одном языке с заключенными. А так чувствуешь себя не то чтобы беспомощным, но порой не знаешь, что сказать. Ты же не пережил это.

СРазве священнику, чтобы дать совет, нужно обязательно быть в той же ситуации, что и человек, который к нему пришел?

Одно дело посочувствовать, а другое — дать конкретный совет. Я могу только сказать абстрактно, как должен себя вести в тюрьме христианин. Но когда ты разговариваешь с заключенными, то понимаешь, что многие христианские заповеди там соблюдать очень тяжело.

Я был поражен, узнав, что старец, отец Иоанн Крестьянкин (а он сидел в лагере с 1950 по 1955 год), посоветовал человеку, который оказался в тюрьме. Он сказал: «Не верь, не бойся, не проси» (смеется). Я не знаю, была ли это ирония или он действительно считал, что такой подход помогает сберечь себя, свое достоинство в заключении.

СУсловия жизни в заключении иногда становятся настолько невыносимы, что уже недостаточно «не верить, не бояться, не просить». И от отчаяния заключенные решаются на восстание, как недавно было в Копейске. Может ли священник благословить на подобное восстание?

Нет, конечно. Бунт — это хаос, его последствия непредсказуемы. Я верю в благородные мотивы, но не верю в благородный бунт. Такое благословение было бы безответственным.С