Марат Гельман: Если я поеду в регионы, для власти это станет новой мишенью

СКогда вы в последний раз были в Перми? Следите за тем, что там сейчас происходит?

31 июня у нас закончился фестиваль «Белые ночи», и я сразу же уехал.

Сейчас я предпочитаю не комментировать обстановку в Перми, так как любые мои слова активно влияют на все то, что там происходит. Думаю, если бы в свое время я не сказал, что Олейникова справится, может быть, ее бы и не уволили.

Но вообще, создавая проект «Пермь», мы сразу понимали, что в какой-то момент нам придется оттуда уйти. И изначально пытались сделать так, чтобы он мог продолжиться и без нас. Сейчас там есть люди, для которых этот проект стал частью их жизни. И они либо продолжат мои начинания, либо покинут Пермь.

СЗначит, свой след вы там оставили.

Там постоянно всплывает мое имя. Ведь для Перми это был период бури и натиска. И сейчас я очень надеюсь, что проект будет продолжаться. Мы собрали хорошую коллекцию, воспитали какое-то количество людей. Пермский проект сломал предубеждение, что насыщенную культурную жизнь вне Москвы организовать нельзя. После нас многие города — Уфа, Ульяновск, Воронеж — взялись самоорганизовываться. Люди там поняли, что это возможно. Может быть, кто-то из них даже думает: «А мы сделаем лучше». И очень важно, чтобы Пермь сейчас не вернулась обратно в болото.

Есть евангельская метафора: чтобы семя проросло, оно должно умереть. Вполне возможно, я даже не знаю того человека, который будет продолжателем. Ведь когда был Чиркунов и власть поддерживала меня, у людей была такая позиция: «Зачем ему помогать, если губернатор и так на его стороне». Но когда ситуация изменилась и власть перестала меня поддерживать, количество моих сторонников сильно возросло. Однако может произойти всякое. Для себя я решил, что год я буду только наблюдать и никак не буду вмешиваться.

Если брать чисто личную ситуацию, то, когда я туда поехал, у меня был кризис среднего возраста. Мне казалось, что никому я не нужен, всем нужно только мое имя. Была на самом деле очень тяжелая ситуация: ты еще молодой человек, а жизнь свою, грубо говоря, уже прожил. Но в Перми мне удалось легко и быстро преодолеть этот кризис — это была такая авантюра.

А еще благодаря Перми я получил уникальный опыт: за это время я начал понимать, что такое город, как с ним работать, как в нем что-то менять. Не только рассуждать, но и что-то делать. Сейчас «Пермь» — это мировой бренд. А тот факт, что общий тренд оказался другим, — это уже не моя личная история успехов или неуспехов, а ситуация в стране.

СХотели бы повторить то же самое в другом городе?

Позвонить из администрации президента могут в любой город. Ведь мои проблемы были не в Перми, а в Москве. Поэтому я сейчас никакие региональные предложения не рассматриваю. Сейчас я лучше будут развивать тихие проекты, о которых Москва какое-то время не будет знать. А если я куда-то поеду, для них это сразу станет новой мишенью.

СВот Эдуард Бояков поехал осваивать Воронеж.

Это интересно. Я тоже делал в Воронеже кое-какие проекты, и могу сказать, что там конь не валялся. Там тоже нужно многое менять. Но я считаю, что любые начинания — это хорошо. В идеале должна быть конкуренция. В Перми мы были первые и единственные. А пока вы единственные, непонятно, хорошо вы делаете или плохо. А как только появляются какие-то последователи, становится очевидно, что в целом вы работали в правильном направлении. Мы задали тренд. И вот сейчас это дает какие-то плоды. Посмотрим, что будет дальше.

ССейчас в вашей галерее на «Винзаводе» открылась выставка «Русское барокко», которую на «Белых ночах» запретили. В Москве, по сравнению с регионами, меньше цензуры?

В регионах искусство больше зависит от человека, чем в Москве. Предположим, в сентябре в Москве будет 80 выставок: из них пять в госучреждениях, а 75 в частных галереях, где вопрос цензуры не стоит. А в регионах, наверное, прямо обратная пропорция. Поэтому, безусловно, они выбирают менее острые, более кондовые и скучные проекты.

СМожет ли в современной России все еще появиться город, куда бы стекались творческие люди, где они могли бы спокойно работать и выставляться? Такой культурный центр, как, например, Берлин?

Посмотрите, к кому применяются все эти законы: «о защите чувств верующих», «о запрете пропаганды гомосексуализма» — только к художникам, музыкантам, писателям и т. д. Это просто абсурдно. Основная проблема в том, что они ко всей культуре пытаются приложить шаблон ребенка: «А вдруг это дети увидят?» Извините, а вдруг дети, например, прочитают Набокова или Булгакова? Художник не может работать с ребенком. Представьте, во что бы превратилось наше искусство, если бы оно все время ориентировалось на десятилетних?

И все-таки я верю в то, что у России еще есть шанс в мире будущего. У меня есть такая теория, по которой Россия может снова стать цивилизационным лидером: мы проиграли конкуренцию за «универсальное» — машины, компьютеры и айпады. Но есть еще категория «уникального». И именно из-за того, что у нас нет возможности делать «универсальное», мы вынуждены будем идти к «уникальному», а там искусство и творчество играют огромную роль. Было одно неполиткорректное исследование: как так получилось, что во второй половине ХХ века евреи стали богатыми? Оказывается, главным фактором было то, что до этого они не имели права владеть землей. А в XIX веке основой экономики была земля. И у евреев не было возможностей нормального заработка, их выталкивали в какие-то маргинальные сферы: образование, медицину, торговлю. Они вынуждены были идти туда, когда это еще не было выгодно. А потом ситуация изменилась, и сейчас сельское хозяйство — это лишь 4% валовой экономики. Так же и Россия: проиграв все войны за универсальный продукт, мы вынуждены будем заниматься созданием чего-то уникального.

СНо не факт, что наши молодые художники останутся в России. Сейчас все пытаются уехать как можно быстрее и куда подальше.

Это правда. Одна из основных претензий к нынешней власти — то, что она не создает никакой творческой атмосферы, в которой художникам хотелось бы работать. Вертикаль предполагает, что творческим является только человек, который наверху, а остальные — исполнители. Эта вертикаль нуждается в очень качественных технологах и исполнителях, а не в творческих людях. Но в истории было несколько периодов — «философский пароход» или «дело космополитов», — когда творческих людей отправляли либо в лагеря, либо за границу. Но они все равно у нас проявлялись. Это возобновляемый ресурс: из тысячи человек обязательно какая-то часть рождается творческими. И если вдруг сегодня ситуация в стране кардинально изменится, те люди, которые уехали в Берлин или в Америку, с удовольствием вернутся с новым опытом. Основная задача моего поколения в том, чтобы удержать ситуацию до того момента, пока не произойдет этот цивилизационный поворот от «универсального» к «уникальному».

Мы вот недавно в Венеции встречались с Глебом Смирновым — искусствоведом, который в Италии живет уже лет сто, — и обсуждали: в России климат плохой, Путин плохой, то плохо, все плохо. Но он мне тогда сказал: «В России гораздо чаще, чем в других странах, встречаются люди, с которыми интересно разговаривать».

СА вот для вас принципиально — жить и работать здесь, в России?

И да, и нет. Если бы мне было лет двадцать пять, я, может быть, и уехал бы. Я много думал о Берлине: у меня там был контракт прошлым летом, да и сейчас какие-то предложения интересные приходят. Но у меня уже здесь есть какая-то миссия. Столько людей от меня зависят. Не обязательно финансово, но и творчески. У меня есть возможность уехать, а у них-то нет. И я все же думаю, что биография моя должна иметь еще какой-то яркий всплеск и красиво завершиться. Вряд ли это возможно где-то еще. Разве что в Берлине. Серьезно я думал только о нем. Там сейчас сложная ситуация, и понятно, что туда я мог бы внести какой-то вклад. Вот Нью-Йорк во мне точно не нуждается. Или Лондон. Все эти города ждут нас только в качестве потребителей. А Берлин растет, постоянно меняется, туда можно приехать и изменить что-то.

Мы в Перми делали выставку современной французской живописи. Оказалось, что треть художников живет в Берлине. Ай Вэйвэй в этом году был в немецком павильоне, в Берлине у него роскошная мастерская. Этот город становится центром для художников, как Силиконовая долина для айтишников.

Но там тоже есть свои проблемы. И очень интересно, как они их будут решать. В городе 200 тысяч художников, а кураторов почти нет. Это ресурс, который город еще не научился использовать. Они не научились работать с этими людьми как с основой для творческой индустрии. Мой пермский опыт гораздо богаче, чем тот, что сейчас есть у каких-то берлинских чиновников.

СПри нынешних условиях, при нынешней власти возможно ли вообще развивать современное искусство в России?

Главная проблема здесь лежит не в области политики. Понятно, что на слуху закрытие всяких выставок, но если взять всех хороших художников, то выяснится, что эта тема касается только пяти процентов. Многие художники занимаются формальными вещами, которые вообще не соотносятся с политической ситуацией. Проблема в другом. Вот у нас есть человек, который хочет поддерживать искусство — он создает галерею, музей или фонд. Хочет все это показать людям. Но при этом сами художники производят свое искусство в каких-то унылых местах. И что получается: появляется у нас «Гараж», а того, чем бы можно было заполнить это огромное пространство, у нас нет. Художникам говорят: «Что-то вы ничего не производите». Да потому что работают они в подвалах. А в подвалах не сделать работу для «Гаража». Так что первая проблема — это отсутствие меценатства. Возьмем для примера Китай: там хоть и была строгая цензура, но их богачи, которые хотели помогать искусству, находили себе по два-три художника и начинали в них вкладывать. Ты приходишь в мастерскую молодого парня — 400 метров у него только главный зал, а еще есть нормальный склад. В мастерской у себя он может выстроить экспозицию один к одному, как это будет выглядеть в галерее. Так что в первую очередь надо заниматься помощью конкретным художникам, организовать для них такие условия, где они могли бы создавать работы. Советская система, которая, может быть, была и неплохой, осталась в руках непонятно кого — Союза художников, а новой системы не появилось.

И другая проблема — в том, что у нас нет вторичного рынка. Вообще активность покупателей искусства в мире зависит в первую очередь от ликвидности: сейчас у меня все хорошо, я украшаю свой дом, купил работу художника за большие деньги. Но если завтра у меня все будет плохо, я могу, хоть и с небольшой потерей, эту картину продать. Вот если покупатель у нас будет находиться в такой ситуации, рынок во много раз увеличится.С