Гипноз

Бывшая медсестра детского сада жила в среднем из домов, построенных отделением железной дороги. Три серых четырехэтажки с подвалами, печными трубами и большими квадратными окнами стояли вдоль Комсомольской между бывшим Дворцом пионеров, бывшим кинотеатром «Восход», переделанным в церковь, напротив дома малютки, где растили сирот, пока этот дом с мезонином не заметил, выбрал, перепрофилировал, отселил, поджег, потушил, выставил на продажу по остаточной стоимости и выкупил бывший мэр.

Казалось, не на что жаловаться: все сверстницы и подруги уже поумирали или в грязных постелях лежат, онемев, не зная, дадут им сегодня чего поесть? — а она, хоть и с палочкой, но своими ногами ходит до рынка и ездит на маршрутке в магазин низких цен.

И ночами, пытаясь уснуть без таблетки, она не жаловалась, а только жалела: напрасно, зря, зачем же столько боялась будущего? Нужно было беззаботно и радостно жить. А она все боялась, и боялась — не того! Боялась времени, когда вырастут и разъедутся дети. С мужем они так привыкли к взгляду друг на друга сквозь вечернюю усталость над головами спящих детей, что ее страшило остаться вдвоем: а вдруг там, без детей, между ними уже ничего не осталось, пустота, и жить будет нечем?

Зря боялась — никакой пустоты: когда уехали дети, муж заболел (полный ответ всем: «онкология»), она узнала, что ад существует, для некоторых людей (и для нее) ад начинается уже на земле, и как счастливых влюбленных людей постоянно окружает невидимое пушистое сияние, так и люди, попавшие в ад, каждое утро просыпаются в объятиях невидимого раскаленного гроба и так привыкают к мукам, что продолжают различать вкус продуктов и даже находят поводы раздвинуть щеки улыбкой, и таких людей много: ад располагается в семьях, отдельных зданиях, поселениями в долинах, куда обычные люди забредают только по ошибке, целый народ, пораньше других ушедший из жизни, где имеет значение цветение яблонь, — матери безумцев и маленьких инвалидов, уроды, калеки, ухаживающие за лежачими, приговоренные, сознающие свое разрушение и уход, не нашедшие денег глушить ежедневную боль, похоронившие ребенка, забытые детьми, потерявшие смысл.

Мужу сделали операцию и отпустили домой, он начал слабеть так, что упал на улице, сдавали анализы: низкий гемоглобин, почему-то у вас низкий гемоглобин. Хирург не хотел встречаться, мужа ее не помнил, но в коридоре взял все-таки в руки листок с анализами:

— Если слабость, разбираться надо с причинами. Да нет, с операцией это не может быть связано. Берите направление, везите его в Тулу, в гематологический центр.

— А кто мне даст направление? Как же я довезу его в Тулу?

Хирург пожал плечами, его отвлек звонок; хирурга все хвалили, но он был устроен как автомат: включался и различал людей, когда в прорезь подавали деньги — у нее столько не было.

Она поднимала гемоглобин гранатовым соком и медом, муж не вставал и не ел, высох, она уговаривала:

— Поешь, а то будем хоронить, все осудят: так она его не кормила!

— А ты меня поддуешь!

И засмеялись; хоронили по-старому, из дома, и попрощаться довольно много собралось людей, и бывший начальник дистанции пути (это отметили многие) по такому морозу все время простоял без шапки.

Муж отпустил ее из ада пожить. Сын давно утонул на подводной лодке «Курск» и вернулся домой памятной плитой со стороны улицы — она сама мыла мрамор, гранит или что там со стремянки, а летом выставляла цветы в горшках на предусмотренную полку. Дочь пылесосила с восьми до семи в московской гостинице, снимая «однушку» с двумя такими же, но очень удачно — не видятся, все в разные смены. На непривычной свободе зажила она телепрограммой — жизнью «звезд», всех знала и многих жалела — так старались «звезды» ее порадовать, а у самих в личной жизни как-то все не ладилось, одна нервотрепка, суетятся, суетятся, то с тем, то с другим, а личного счастья так все и нет — радовалась за себя: а вот у нее спокойствие, все определилось, бояться нечего — и опять ошиблась!

Дура, столько ночей боялась того, чего не будет, и такая ж дура, что теперь белым днем ходила без страха, хотя и замечала: жизнь другая. Город заселили черные, это произошло постепенно и началось давно, но, проживая в аду, она покидала квартиру на небольшое определенное время, слепая от постоянного гнета, а теперь, когда вернули время целиком, она и заметила, что с юга пришел и обжился в подвалах ее города смуглый народ, разделенный на племена: племя укладчиков асфальта,

племя немых уборщиц, племя дворников, племя заправщиков на бензоколонках, племя узкоглазых девочек в аптеках и Сбербанке, племя продавщиц в платках, племя строителей и самое опасное — шепчущееся и перемещающееся стайками племя непонятно чем занимающихся и непонятно на что живущих парней в спортивных куртках; черные пришли навсегда, вместо нынешних; нынешние учились различать: если толстая шея — это киргиз, а у таджиков большие глаза, — и чувствовали себя гостями.

Черные ее не замечали — ползает старуха... Чудно ́ ходить по рынку: галдят — ни слова не понимаешь, всюду одна, двух слов не с кем. Она и не замечала, как что-то огромное, состоящее из немигающих глаз, сплошное окружает ее, втягивает в середину и — сомкнулось!

Весело ее окликнули:

— Как ваше здоровье, бабушка?! — два румяных парня в белых рубашках с круглыми значками, они держали клеенчатые сумки в руках. — Как же вам повезло, что мы именно вас встретили! Открывается новый магазин — и всем подарки! Вам утюг! — говорили наперебой, как артисты, и так радовались за нее — сынки мои, — что и она обрадовалась, дала им две тысячи, так полагалось, оказывается, если тебе дорогое дарят, и потащила яркую коробку домой, посмеиваясь: на старости повезло... Деду бы рассказать!

Утюг оказался таким ладным — небольшой и легкий, игрушечка! И без провода. Провод где-то отдельно...

Вот почему легкий, она заметила — пластмассовое дно.

Такие, наверное, теперь делают...

— Такие делают теперь, — повторила она вслух, уже догадавшись: обманули ее ребята.

Да понятно. Как же поддалась — она ведь помнит «после войны», тогда часто обманывали. Просто отвыкла. И расслабилась от старости.

Соседи ахали: как же вы поймались, это известное, это давно, есть еще много таких же, известных, не плачьте, и молодые ловятся, к известным все время добавляются мудреные, неожиданные неизвестные — не спастись, каждому суждено: в седьмом доме, ветеран санэпидстанции, ходит вот так, бочком, — так к нему двое представительных, мы из службы социальной защиты, удостоверения, в Российской Федерации начат обмен денег, для удобства и безопасности пенсионерам меняем на дому, все имеющиеся средства — он им вынес все имеющиеся средства, забрали, поднялись и ушли; да, все поняла и буду осторожней, но три дня она еще носила обратно запакованный утюг по той улице, и потом — всегда ходила той улицей, высматривая румяных ребят, мечтая: вы же ошиблись; и они: да мы и сами уже поняли, замучились вас искать. Они же были в белых рубашках!

Многое значили белые рубашки для русской старухи 1934 года рождения; значили — всё! Отец ее умирал спокойным: смог прокормить, и дети в школу первого сентября шли в белых рубашках!

Всё поняла: кроме племен черных, город затопили охотники за деньгами стариков, охотники за жизнями стариков, так много, что теперь казалось — почти все вокруг; им всё помогало: погода, почтальоны, запорные устройства на подъездах, новости в телевизоре, телесная немощь, бесплатные газеты, слабый ум стариков, их прошлое, расположение клавиш доступа на душах, — казалось: это не только люди, это что-то большее, это вся жизнь так устроилась, вся жизнь теперь только для того, чтобы старики отдали последнее дважды: сперва своими руками — деньги, а уж потом — передохли.

Озверевшая жизнь знала про нее — сколько пенсия, сколько тратит, сколько оставил муж. И остальное могли узнать, но интересовали только деньги. Стены квартиры и стены дома оказались стеклянными, она жила на виду. Чуть успокаивалась только в темноте. Хотя понимала: они не спят, планируют, «как будем завтра», сидят в белых рубашках за длинным столом или кричат хором, чтобы настроиться на победу, — она жалела не деньги. Больнее — оказалось: не верь никому. Протянутая рука или доброе слово любого, кто помоложе, человека из будущего (от будущего, от науки

она привыкла ждать только хорошее — вот и отвыкай!) — обман. Она училась распознавать, но когда получалось — ни азарта, ни радости, «увернулась», а только горечь и страх нового дня — когда-то ведь обязательно наступит ее тот самый день.

Поднималось невидимое солнце, и начиналось: она, не читая, стирала эсэмэски «Мам, кинь денег на этот номер, потом объясню...», «Помогите, умирает ребенок», «Поздравляем, вы выиграли!», «Срочно звони на номер...», «На ваш счет зачислены...», «ВАЖНОЕ СООБЩЕНИЕ», «Пришли свой ответ и выиграй 1 000 000», «Положил по ошибке 300 р. на ваш телефон, верните, пожалуйста», «Спешите принять участие», «Вы стали обладателем» и...

Вытряхивала из газет, как наползших за ночь насекомых, грозные конверты с государственными гербами, шершавые конверты с клеймом «Время чудес», листовки «Пенсионерам — бесплатно», купоны на скидку 90%, приглашения «консультация бесплатно», «диагностика бесплатно», «подбор бесплатно» — зубы, глаза, волосы, кибернетическая диагностика, заговор, КПРФ, шлаки, заставьте свои деньги работать, уход за наследование квартиры, «Единая Россия», вывод токсинов, чудо-фильтры, бриллианты в подарок и...

Заранее опустив глаза, склеив губы, набрав нужную скорость хода (мало не отвечать, главное — не останавливаться и закричать, если схватят за руку, двигаться, так и врач ей говорил — движение, хотя и врач был, как теперь она понимала, из этих), выходила она за едой и подышать, мимо:

— Доброго вам дня! Извините, что вас задерживаю. Не могли бы вы помочь в нашем затруднении?

Смотрела только под ноги.

— Мы вон там стоим на повороте, кончился бензин. Не могли бы вы добавить нам на заправку?

Мимо, мимо; раньше она переживала из-за своей палки, теперь радовалась — оружие!

— Нам в Бобрик-Донской ехать.

Последний гвоздик они всегда заколачивали в сердце:

— Такой мороз, а в машине двое детей.

Парень с подбитым глазом не давал зайти на базар:

— Четверо напали. Деньги отняли. Телефон отняли. В милиции был. У начальника вокзала был. Мне бы только билет купить до детдома в Новосибирске! — И добавил с угрозой: — Христа ради! — И прошипел в спину: — О себе только думаешь?! — но не ударил; а на рынке — уже не только ей, как бы всем, но получалось — особенно ей — предлагал, хмурый и растерянный:

— Я проездом, в аварию попал. Деньги нужны. Ничего нет, вот — только золотые сережки матери. Может, кто возьмет за полцены?

Такие сережки она уже покупала, для дочери — ювелир посмотрел на них, капнул чем-то и молча выбросил в урну.

Не останавливалась, дальше; пристроилась женщина, со стороны глянешь — две подруги гуляют, женщина шептала:

— Сама я — бывшая проводница, железнодорожник, как ваш супруг. Царствие ему небесное! Напали на моего мужа грабители. Вот — заявление в милицию. Били молотком по голове. Вот — медицинская справка. А один анализ стоит — восемьсот рублей! Вот — чек...

Гуляла, врач же сказал: без движения вы погибнете, сколько могла вытерпеть, и ползла, израненная, назад, принося домой новую грязь.

Нет, она не сомневалась: всё — злой обман, но все равно стыдилась. Обман выглядел как правда. И эта «как правда» хоть и не била, но все же царапала ее, пачкала и уменьшала. У нее не было ненависти к жизни, а только растерянность. Не готова. Не думала, что когда-нибудь будет так.

Она возвращалась в самое страшное время, когда сильные расходились по работам, развезя по садам и школам детей, и в прозрачных домах оставались одни старики.

Сразу в подъезд не пошла, постояла на углу, повторяя: «Я не здесь живу. Просто жду знакомую», пока не отвязался представительный мужчина с невероятно белыми зубами, предлагавший бесплатно проверить качество воды из крана, а уже потом, оглядевшись, быстро вошла в дом и, прежде чем открыть квартиру, послушала над лестницей — не поднимается кто следом?

Зазвонил городской, она громко ответила: «Спасибо, не надо!» — на: «Поздравляю, ваш телефонный номер выиграл...» Отнесла сумки на кухню, позвонили опять, уже

по имени-отчеству:

— Это служба проверки выдачи подарков, — а голос тот же самый, — я должна проверить: вы — действительно? — сказали нашему оператору, что отказываетесь от приза на сумму в две тысячи евро и бесплатного отдыха в Испании, для чего нужно всего лишь подъехать в наш офис и предъявить паспорт?! Или наш оператор обманывает руководство? Две тысячи евро! У нас первый случай отказа! Чтобы оформить отказ, вам придется подъехать в наш офис с паспортом сегодня до двадцати часов!

Они позвонили еще, но оказалось — не они:

— Из Москвы вас побеспокоили. Швейцарский медицинский центр. Немецкие врачи, в общем, провели по телефонной линии диагностику вашего организма, — говорили откуда-то сблизи, как из соседней квартиры, там заплакал ребенок, и говорившая женщина отвлеклась его подкачать.

Она даже рассмеялась:

— Как это — по телефону?

Там перевернули страницу:

— Сахар — больше девяти. Имеется? Имеется.

Ноги отекают. При ходьбе без опоры ведет вправо, головокружение ежедневно в течение двух-трех часов. Соответствует?

Она кивнула, растирая висок, они же видели ее: да.

Ее медицинская карта!

— Изжога. Но главный момент, конечно, стенокардия. Шишка на шее — не страшно, а вот стенокардия... Неприятный, конечно, прогноз — ухудшение через две недели, вплоть до... Ну, вы понимаете. Желание жить имеется? Громче говорите! Есть, короче, английский препарат, который гарантированно излечит. И намного дешевле, чем в аптеках, потому что поставочка у нас прямая. Но он последний, из последней партии. Следующая будет через год. Я откладываю для вас? Откладываю. Курьер доставит завтра в обед. Полный курс, на весь курс, так... Сколько это... Идите делайте перевод, запишите — Гриценко Тамаре... Двенадцать тысяч четыреста. Но — строго сегодня.

— У меня столько нет, — почему-то она заплакала, горбясь на диване.

Там помолчали и:

— Как это? Вы вчера с карточки сняли двенадцать тысяч, — и раздраженно: — Они же не могли за день разойтись?

— Я не знаю, как перевод. Приедет дочь...

— Так дочь приедет только в субботу, препарат уйдет, — там прикрыли трубку и крикнули: «Убавь газ!!!», — берешь двенадцать четыреста, идешь в Сбербанк, к тебе ближайший: Березовая, 8, — там девочки помогут с переводом — строго до восемнадцати! Не откладывай: подымайся и иди!

Вскочила и пошла. Потому что звонили в дверь. Для ускорения пришли за деньгами сами. Но телефонную трубку взяла с собой. Вдруг, даже увидев, они продолжат говорить с ней по телефону. У них на каждый шаг — свое правило. Из тех, что она поняла, — нельзя душить руками за шею. Нужна добровольность.

Но за дверью (она отворила, как всегда, — на недоброжелательную, опасливую щель — на один глаз).

Но там. На лестничной клетке, которую она мыла в свою очередь, молча стояла женщина с девочкой лет четырех.

Это ничего. Девочка, казалось ей потом, сама по себе не сыграла. Все произошло потому, что женщина выглядела богатой. Белая куртка, сапоги. Шапочка такая в руке. И девочку женщина нарядила богато — мех на капюшоне.

— Звоню соседям, — женщина говорила как все, как русские, только чуть потягивала слова, — они хоть дома бывают?

— Не знаю, дед умер, бабку забрали дети в Курск, новые хозяева после ремонта пока не объявились.

Опять зазвонил городской.

— Договаривались квартиру посмотреть — и никого. Трубку не берут.

— Не знаю, — она не открывала двери шире.

Но женщина и не пыталась заглядывать. А только вздохнула о потерянном времени и засунула ладонь девочке под шапку — жарко, конечно:

— Вся мокрая. А вы не знаете, в вашем доме кто-нибудь сдает?

— Я не знаю.

Девочка зевала, маялась, приваливаясь к матери то боком, то спиной, то обхватывала за ногу.

— Ну, извините, — но успела, пока дверь не закрылась совсем: — Вы не могли бы — ребенку попить?

Это раньше могло сыграть, не теперь.

— Подождите здесь, — прикрыла дверь, пошла на кухню, откладывая на потом мысль: удивительно даже, состоятельные и молодые из-под крана теперь и не пьют, все какие-то фильтры и бутылки.

Достала белую чашку, из тех, что дарили на шестьдесят лет, — ни разу еще не пользовалась — и оторопела: женщина с ребенком уже стояли на кухне, прямо за ее спиной.

Она словно упала и разбилась на куски. Неожиданно.

Как же получилось? Понятно, как получилось: девочка побежала следом, ей не объяснишь, и матери пришлось — за ней... Но — как быстро они. И — вот, что ее разбило: девочка и мать успели разуться.

— Одна живете? — женщина ничего не объясняла, все шло как шло. — А дедушка ваш где? Скоро придет? Сейчас, сейчас даст тебе бабушка водички. Слейте побольше, чтобы не ржавая.

В голове ее зашумела еще одна, тяжелая вода.

— Можно еще? И самой пить захотелось, — женщина говорила громко, медленно, глядя ей в глаза и, наверное, чтобы развлечь девочку, размеренно постукивала ладонью о ладонь — и она до смерти будет вспоминать, что не могла почему-то шевельнуться, слова сказать не могла и подумать — так шумело в голове. — Я на рынке стою. Мне бы удобно в вашем доме снимать. Приходите на рынок. Я вам сделаю подешевле. Я сама из Болгарии. Болгарка.

Ей бы спросить: в каком ряду вы стоите? Чем торгуете? Что сделаете подешевле? Ничего не могла, женщина говорила и прихлопывала: так, так, так, а потом ударила особенно — конец!

— Пошли.

Вечером уже померила давление, выпила таблетки, погасила свет и легла, но — словно кто-то ее, сонную, повел — поднялась и, почти не открывая глаз, на ощупь, пошла в зал.

В телефонной книге — денег нет.

В обувной коробке под рецептами и хитро смятыми бумажками — денег нет.

Она не удивилась их умению мгновенно находить, всю жизнь этим занимаются, и сама она видна им насквозь, каждая мысль.

Удивлялась только себе: знала же, что придет ее день.

И жалко, конечно, что из коробки и из телефонной книги. Лучше бы, конечно, что-то одно.

За ночь еще дважды приходила в зал: точно не перекладывала? Не вывалились куда? Утром, на свету — проверить еще раз.

Искала утешения — могли и убить, если бы догадалась и вырвалась с кухни. Тот, второй (ребенок не в счет, инструменты не в счет), наверное, мужчина — мог бы и пристукнуть; слабый гнев — ишь ты, вырядилась, сапожки еще такие, да еще с ребеночком — совести нет! — мучительная обида и слезы: деньги оставил муж, деньги были его, были им, его руки — я с тобой, ощутимая забота любимого человека, думал: как ты без меня, вот, бери — продержаться хотя бы первое время, не отдавай дочери — только тебе, на твои черные дни, пусть их будет поменьше; а теперь муж окончательно умер, и она одна — окончательно; не жалко денег, повторяла она (придет же милиционер, или как там — полицейский), не жалко денег, но — с радостью вдруг поняла: найдут! И деньги вернут! Если не все, то большую часть, из обувной коробки.

Женщина ходила по подъездам, звонила в квартиры — ее видели, с ней разговаривали, ее запомнили, видели и второго, кто ходил за ней!

Если их ждала машина — машину запомнили алкоголики — они весь день сидят во дворе на ящиках на месте, где стоял когда-то доминошный стол. Все очень легко!

И ребенок. Это очень приметно — ребенок! Просто проверить, у кого из этих есть ребенок!

И полицейский приехал именно такой, какого ждала, понимающий, Олег, без формы, но с папкой, и на поясе пистолет. Она покормила его обедом и сказала: вы прямо напоминаете мне моего сына, я же мать офицера-подводника.

Олег очень благодарил за обед, внимательно ее слушал, и записал каждое слово, и повторял «ага» с такой легкостью и удовлетворением, что становилось ясно: дело простое само по себе, а для него — в особенности; у Олега, оказалось, уже двое деток и супруга не работает, она передала детям баночку малинового варенья, предлагала соления, но он объяснил: я без машины, в следующий раз, когда буду на машине, — пошел работать, она следила в окно — по квартирам пойдет или к алкоголикам; не видно — куда-то за угол.

На завтра — в неблагоприятный для страдающих кардиологическими заболеваниями день — повалил снег.

Она шла через площадь из дальней аптеки, где подешевле. И вроде не холодно, но такой пронизывающий ветер! Ползла осторожно, помня, сколько ее знакомых из телевизора слегли и погибли, сломав в преклонном возрасте шейку бедра, и — надо же! — ей навстречу из метели вышла та самая женщина! Но без ребенка. Женщина и не узнала ее — сколько таких, не запомнишь. И взялась что-то новое балаболить, но она закрыла лицо рукой, нагнулась и в сторонку, в сторонку, оберегая карман с кошельком, и сразу домой — Олегу звонить! Но — вот везение: Олег ждал ее прямо под дверью, значит, дело пошло!

Вот теперь он на машине, может взять банки, и от картошки не отказался. Но быстро, много работы, но она даже прикрикнула: без обеда не отпущу!

— Такая у тебя работа сложная, сынок. Разве можно их всех переловить?

— Хорошо, что вы это понимаете.

Олег дал ей лист бумаги, ручку, попросил принести очки и — пока обедал — продиктовал ей, как написать: денежные средства в размере, якобы похищенные у меня такого-то, были обнаружены мною такого-то, в другом месте, куда я сама поместила на сохранение и забыла.

Он куда-то позвонил узнать: так годится? — и попросил ее переписать: денежные средства, о похищении которых заявляла, как выяснилось, взяла без моего ведома моя дочь и приобрела на них продукты и предметы одежды и обуви, — вот как надо, чай пить не стал — все, побежал.

Когда на выходные приехала дочь и начала смеяться:

— Как же ты — взяла так и написала?

Она объяснила то, что поняла:

— Он меня загипнотизировал.