Алексей Сачков: Грубость врача — это извращенная форма вымогательства
Про негласные правила
Я работаю в государственной системе, она меня воспитала. Я плод страны, ритуалов и порядков, которые здесь существуют. Но это не значит, что я не вижу недостатков этой системы. Например, общение с пациентами. Я знаю много великолепных хирургов, до которых мне еще работать и работать, но у них нет ни репутации, ни круга пациентов, потому что они не умеют говорить с людьми. В Штатах каждого врача знакомят с кодексом поведения медработника, в котором все прописано. Когда больной рассказывает о проблеме, врач не вправе даже улыбаться. Перед тем как войти в палату, врач стучится и говорит: «Это доктор такой-то». Если у нас в больнице это делать, коллеги спросят: «Ты чего? Зачем? Ты у себя дома, а он в гостях». И люди к этому привыкли. Но ведь это неэтично. Мне бы хотелось, чтобы все уважали пространство друг друга.
У меня большой опыт в частной медицине, который научил меня общению с пациентами. Но в маленьких коммерческих клиниках другая проблема — уровень квалификации. Только самые большие и авторитетные учреждения, будь то государственные или частные, могут себе позволить высококвалифицированных специалистов. Маленькие медцентры в Москве — это медицинские бутики, там есть обстановка, там дорого и предложат кофе, но нет специалиста, который в критической ситуации может проявиться. Просто в маленьком тихом месте невозможно наработать опыт, как невозможно играть на скрипке хорошо, если не играть каждый день. Хирургия — это искусство рук.
Про границы благодарности
Бывает, что грубость врача — это извращенная форма вымогательства. Ему невыгодно быть открытым и душевным, а суровый вид наводит пациента на мысль: чего он такой неприветливый, может, ему денег дать? Если ты общаешься с больным открыто, он может подумать: «Такой довольный, может быть, у него все хорошо, может, ему деньги не нужны?» Поэтому иной врач заранее ходит и дуется, намекает.
Я никогда не требую подарков. По закону врач, как любой госслужащий, не имеет права получать материальную благодарность. Есть ситуации, когда врач осторожно намекает, что неплохо было бы на каком-то этапе, можно даже потом, отблагодарить его. В любом случае это вымогательство, это недопустимо. Сейчас есть еще один какой-то закон, совсем недавно летом я читал, который допускает принятие материальных ценностей государственными служащими после выполнения работы в условиях, когда нет никаких препятствий. Очень непонятный закон, пугающе откровенный.
Даже если придет внучатый племянник по десятому колену какой-нибудь санитарки, я сделаю ему что-то и он начнет совать мне деньги, я откажусь, а если он заупрямится, засуну ему их в карман и пригрожу, что иначе в следующий раз не буду лечить. Очень часто так и приходится говорить, люди привыкли, что нельзя оставить хирурга без конверта. Просто я сумасшедший в этом плане, принципиально говорю «никаких денег не надо».
Про самооправдания
Когда врачи халтурят и оправдывают это тем, что им мало платят, я всегда говорю: зайдите в метро, подойдите к окошку, где продают жетончики, там объявление висит: «Принимаются на работу кассирши-билетерши с оплатой 40-50 тысяч рублей». Идите продавать билетики в метро, идите продавать на рынок обувь, не знаю куда еще идите.
Про школу в России и за рубежом
В Америке конкуренция происходит между классными специалистами, лучшими среди равных. Здесь же конкуренция, чем дальше, тем больше ослабевает, потому что деградировала совершенно система медицинского образования, мы знаем, как покупаются зачеты, экзамены. Все мои предки работали в Первом меде, дед был завкафедрой патофизиологии, отец был профессор-анестезиолог, мама — преподаватель кафедры физиологии. И они, когда я уже работал, говорили, какой кошмар творится в институте — студенты внаглую не ходят, а потом приходят: «Че тебе, денег надо? На». Где тонко, там и рвется, система была такова, что взятки стали возможны. Это энтропия, все стремится к максимальному беспорядку.
За границей, чтобы стать доктором или, если ты уже врач, быть на плаву и получать приличные деньги, ты обязан каждый день читать, следить за наукой, практиковаться. Ты жестко конкурируешь, как в джунглях. В России уровень врачей значительно ниже и конкуренция происходит совсем по-другому. Вот раньше у нас существовало понятие школы: старшие, опытные врачи передавали свой опыт молодым. Сейчас со школой туговато, на ключевых позициях работают опытные хирурги, которые делают все операции, а молодые ведут больных, делают перевязки, пишут историю болезни, ходят в операционную, но к столу их не пускают. Так врачи борются за пациентов: старшие стараются поменьше учить молодых.
В Европе опытный врач не боится, что придет молодой и отнимет у него «поляну», потому что там поляны хватит на всех. А у нас вот боятся. Есть профессиональная ревность, есть амбиции делать все самое интересное самому. Есть материальная заинтересованность, потому что пациент лично благодарит врача конвертом, и идет борьба за эти конверты.
Про репутацию
У частной клиники теоретически есть задача поддерживать репутацию. В государственной клинике нет понятия «репутация», есть факт существования клиники государственной, и хоть ты тресни, если сбила машина — повезут в городскую больницу.
Правда, и многие коммерческие клиники существуют прежде всего для зарабатывания денег, и репутационные риски их не волнуют. Я знаю массу случаев, причем не только в маленьких, но и в крупных частных центрах. Если человек остался недоволен, он может оставить сколько угодно отзывов на форумах, но это не пошатнет ничего. К таким жалобам мало кто прислушивается. Клинике достаточно выпустить большую красивую рекламу, чтобы подавить сотню плохих отзывов. В Америке ошибки врачей дорого им обходятся, в России ни репутация, ни суды врачей особенно не страшат.
Про тонкости профессии
Когда я пришел на свою первую операцию, принес набор, в котором было сотни две инструментов. Сейчас использую штук десять от силы, только самые нужные. Тут важнее техника, знание анатомии, опыт и, главное, четкое представление цели — что зачем ты делаешь.
Для микрохирурга дорого время. Сколько его у нас есть, зависит от сегмента: если человеку, например, отрезало станком палец, его можно пришить и через сутки, а если всю кисть — максимум через восемь часов. Чем выше уровень, тем меньше времени. Мне приходилось делать реплантации пальцев и кисти, и голени, и уха. Сейчас уже реже, теперь я работаю в основном с ожогами. Тут самое интересное — это электротравмы, потому что не видно границ поражения, и ткани, которые кажутся живыми сегодня, оказываются погибшими через несколько дней после операции.
Сейчас у меня лежит больной, который залез в электрощит, и около пяти минут он подвергался воздействию 220 вольт. У него погибла кожа, подкожная клетчатка и, скорее всего, сухожилия. После того как я уберу омертвевшую кожу и все, что под ней, у меня откроется лучезапястный сустав, затем мелкие суставы кисти, откроются пястные кости, откроются сухожилия, и, скорее всего, они тоже поражены током. И если их оставить открытыми, то они немедленно инфицируются, нагноятся, и уж лучше тогда целиком ампутировать кисть. Но можно попытаться сделать реконструкцию, убрать все, что омертвело, мягкие ткани, оставляя сухожилия, кости, и закрыть хорошо кровоснабжаемой тканью, которую мы возьмем с другой руки в виде лоскута на сосудистой ножке и пришьем под микроскопом. Завтра его оперирую, часов десять, наверное, продлится операция.
Впрочем, все это мы умеем делать еще с 1980-х, и даже раньше. Но сейчас технологии позволяют, например, пересаживать кисть от трупного донора, и даже лицо, наука отчасти решила проблему совместимости. А вообще, первую попытку пересадить ногу делали еще Косма и Дамиан, когда они взяли от черного раба ногу и пришили ее царю. Ну царь, естественно, умер, Косму и Дамиана казнили, позже причислили к лику святых, так что они у нас считаются первыми трансплантологами.
Сейчас на Западе устанавливают съемные биомеханические протезы: в поврежденную конечность вживляют датчик, к которому пристегивается искусственная рука. У таких протезов есть несколько способов передачи нервного импульса на механический привод, они усиливают либо движения культей пальцев, например, либо сигнала, идущего к определенной группе мышц. Когда человек пытается разогнуть пальцы, сигнал из мозга передается к мышцам, от них — в компьютерные мозги протеза, и в итоге протез совершает движение, о котором пациент думает. Этому нужно учиться какое-то время. Я видел пациента, даже с ним поздоровался за протез правой руки. Это было довольно сильное, механическое рукопожатие.
Подобные операции делают больше десяти лет. В России тоже можно сделать, есть представительство фирм, которые могут снять мерки, заказать протез за границей, привезти его, но, учитывая, что границы открыты, проще поехать и сделать это там. Выйдет даже дешевле, но все равно это десятки тысяч долларов.
Про диалог культур
Я сдавал в Америке экзамены на ассистента хирурга в 2005 году, пятичасовой экзамен и полторы тысячи вопросов. Просто было интересно. Мой однокашник там живет и работает, я приехал в гости и попробовал. За год до того я ходил в Западно-Виргинский университет как наблюдатель, потом вернулся в Россию, подготовился, и через год сдал экзамен, получил сертификат первого ассистента. И, естественно, вернулся обратно. Здесь у меня родители, семья. Что касается работы, коротко говоря, я не видел себя в иностранной системе здравоохранения, потому что я русский.
В России ты можешь помочь больному по-человечески в обход формальностей, не то чтобы в обход закона, а в обход системных препон. Нигде на Западе это невозможно. Наша система здравоохранения, хоть и дурацкая, но на личном уровне она может быть удобнее.
Я часто помогаю знакомым и знакомым знакомых, как любой русский врач. Это не приносит никаких денег и не требует соблюдения бесконечных предписаний. На Западе подобное вряд ли возможно. Главное, там ты всегда будешь экспатом.
О свободе
Я по природе хиппи-панк, не то чтобы не люблю, когда мне приказывают, я могу работать под давлением, нет проблем, но в свободное от работы время мне нужна свобода. О! Россия, наверное, одна из немногих стран, вроде бы цивилизованных, где можно предаваться дауншифтингу каждые выходные.
У меня есть дача, которую я называю лабораторией, там я столярничаю, занимаюсь любимыми автомобилями, чиню их. У меня там есть уазик, доставшийся от отца, и другой, лифтованный, на больших тридцать третьих колесах, есть самосвал, есть два запорожца — мои первые машины, которые жалко выкинуть.
У меня там пчелы. В этом году было девять пчелиных семей, я взял где-то 150 литров меда. Это так приятно — принести на работу мед и раздарить коллегам. А они тебе: мы такого вкусного меда никогда не пробовали.
Тот самый друг, к которому я ездил в Виргинию, работает на стабильной работе, получает 20 тысяч долларов в месяц, у него жена и двое детей, никаких проблем. Но вот приехал он ко мне этим летом, мы поехали на дачу, пошли на пасеку, он стоял и истерически смеялся. Я говорю: «Чего ты ржешь?» А он: «Мне клево! Я, когда выйду на пенсию в Америке, приеду сюда, куплю рядом участок, будем вместе с тобой пчел разводить».
О семье
У меня большая семья и много детей. Я не жду, что они будут врачами, по крайней мере, девочки. В медицине интересна хирургия, а женщине в хирургии очень тяжело. Мало того что это много часов стоять за столом, так еще и после операции больного надо переложить на каталку, а он, может, 170 килограммов весит. Санитарские ставки, как правило, делят операционные сестры, они моют полы и таскают пациентов, так что ты им помогаешь больных перекладывать. Для женщин хирургия тяжеловата. Плюс дома семья, дети, а институт семьи в России такой, что все лежит на женщинах.
О хирургии и музыке
Я владею скрипкой, фортепиано и аккордеоном. Когда был студентом, на втором и третьем курсе поздними вечерами играл на скрипке в переходах на «Ботаническом саду», Мясницкой и «Менделеевской», зарабатывал приличные деньги — в конце 80-х годов набирал за два дня месячную свою стипендию. Сейчас играю только дома, для себя. Мне нравится все: джаз, классика, рок, но очень выборочно. Предположим, музыканты — это хирурги, и каждая композиция — это операция. Бывают удачные и не очень, даже у классиков, Моцарта и Бетховена взять, есть совершенно восхитительные произведения, а есть унылые.