Алексей Алексенко: Будет всем наука

Академики предупреждают: «Русская наука и русские ученые в опасности…» Если не принять меры, то часть ученых станет «жертвой ненормальных условий, …а другие последуют примеру сотен своих товарищей, работающих и теперь плодотворно на мировую науку за пределами России».

Академики настаивают: «Только самой науке должно принадлежать право и обязанность выяснять и осуществлять наилучшие формы научной организации страны и взаимоотношений между ней и государственной властью».

И тревожное предупреждение, и спасительный рецепт лишь на первый взгляд звучат злободневно: они взяты из записки академиков, поданной в Совнарком в 1920 году. Под «ненормальными условиями», надо полагать, подразумевался голод. Что касается «наилучших форм взаимоотношений» между академией и властью, акценты расставлены девять лет спустя, когда академики забаллотировали трех философов-марксистов, а власть ответила «Академическим делом» и отправила десятки ученых в лагеря и ссылку.

Не к тому мы об этом вспоминаем, чтобы порадоваться вегетарианским временам. Да и радоваться, возможно, рано: история с реформой РАН только набирает обороты. Мало кто верит, что все закончится хорошо. Тем более что по-настоящему «хорошо» с 1920 года так ни разу и не получилось.

С другой стороны, Академия наук остается в новейшей истории страны едва ли не единственным государственным институтом, внушающим публике хоть какие-то чувства, кроме иронии или раздражения: неслучайно академик Сахаров и академик Лихачев сохранили за собой в памяти людей только этот единственный титул. Этот сакральный статус, предупреждают некоторые, сейчас оказался под угрозой. Другие настаивают, что реформа необходима. Нам остается разобраться в аргументации сторон.

 

Осеннее обострение

– Нет, вы обратились не по адресу. У нас нет такой научной тематики. Нет, приезжать нет смысла. Лев Матвеевич вам ничем не сможет помочь. Ну хорошо, я дам вам телефон ученого секретаря, поговорите с ним... – в голосе ассистента директора раздражение смешивается с материнскими нотками заботы.

Похоже, невидимого абонента аргументация не убеждает. Он звонит в приемную директора Института космических исследований РАН по действительно неотложному делу. Видите ли, его знакомым кто-то делает инъекции биологического материала прямо в мозг. Скорее всего, ФСБ; но, видимо, необходимо исключить версию инопланетян – именно для этого страдалец и позвонил главному академику по космосу. Не зря же у главного академика на стеллаже пухлые папки с манящими названиями на корешках: «Луна», «Юпитер», «Экзо-Марс». И рядом: «Институт», «Сколково», «Академия». В каждой папке – целый внеземной мир.

– Осень, наверное. Обострение у всех, – устало поясняет ассистент.

Судя по тому, что тревожный звонок поступил за краткие пять минут, проведенные автором в приемной, такие телефонные разговоры – часть ежедневной академической рутины. Ну что же, примерно так мы и представляем себе сферу деятельности академии. Высокопарно выражаясь, посредничество между наукой и обществом. При том что общение порой оказывается непростым.

Возможно, этот фактор и определил противоречивую реакцию публики на закон № 253-ФЗ от 27 сентября 2013 года. Даже те, кто не привык ждать от власти ничего, кроме подлости или глупости, на первых порах принялись отыскивать в законе разумное зерно: по мнению части публики, телефонное общение с одержимыми паранойей безумцами давно уже стало едва ли не единственным занятием академических ученых. Позиция научной общественности – «Реформа – это гибель науки» – казалась лишь одной из крайностей.

Может быть, академики сгущают краски? Поиски истины привели автора в приемную вице-президента РАН Льва Зеленого.

 

Лев Матвеевич, у вас в вестибюле висит объявление – митинг против реформы академии на площади Революции (13 октября. – Прим. ред.). Вы ходили?

Это был странный митинг: его организовал Кургинян, и академическое сообщество решило в нем не участвовать. Многие получили письмо, что Кургинян – не наш человек.

В любом случае общественный резонанс был подпорчен: как раз в этот вечер в Бирюлеве громили овощебазу.

Да, об этом только и писали. Но тут есть еще вот какой аспект: происходит то, чего я боялся. Как во всяком революционном движении, появляются разные веточки, большевики, меньшевики, разный спектр подходов. Если не будет целенаправленной организационной активности, разрозненные группы ничего не дадут.

Ну так кто же будет организовывать протест, если президент РАН Фортов говорит: «Наша задача – успокоить людей»?

Фортов уже позади этой волны находится, к сожалению. Вот создана коалиция из одиннадцати протестных организаций – «Совет научных сообществ».

Теневая академия?

Я туда вхожу как представитель президиума, но там очень разнородные люди. Некая ассоциация всех, кто не согласен с реформой. Вы, наверное, читали роман Горького «Мать»? Там очень хорошо описано, как несознательный рабочий Павел Власов приходит в партию. Он пил, гулял, и тут что-то произошло, и он прозрел. Подобное со многими у нас происходит, когда понимаешь, что вне политики оставаться нельзя. Мы были очень аполитичны двадцать лет, никуда не лезли, не заступались за Ходорковского, были сами по себе. И вот политика пришла к нам.

И какова же ваша позиция в этой баррикадной борьбе?

Я особо не участвую.

Вы в штабах.

И в штабах не сижу.

Если я правильно понимаю, ваша позиция состоит в мягком противостоянии нежелательным переменам?

Да. Мы за перемены, которые сами готовы вводить – но никто нам не дал это сделать. Я третий месяц в команде Фортова, стал его заместителем и следовал его тактике. Это были попытки найти компромисс. На первых порах источник всей этой лавины, которую сбросили на академию, был неясен. Говорили о злых кознях Ливанова и Голодец. Потом стало понятно, что идеи идут с самого верха.

Все выборы Фортова прошли под знаменем перемен. И эти реформы дали бы результат. Многие себя ругают, что смена руководства произошла не пять лет назад, когда Фортов тоже выдвигался. Тогда возобладала инерция. А теперь обидно, что все это свалилось на человека, который не в ответе за прошлое. Он пришел делать реформы, и ему не дали – получился прерванный полет. Это выглядело довольно оскорбительно для академии: если уж такую реформу делать, то надо было делать до того, как пришел новый человек со своими планами. Говорят, систему нельзя реформировать изнутри, это отчасти правильно. Но с такой чувствительной системой, как наука, нельзя поступать жестко – ее нельзя разобрать на части и собрать снова, потому что останется много лишних нужных деталей.

Но ведь академия никогда не была независимой от государства – и особенно с 1930-х годов, когда была создана система академических институтов как ответ на некий запрос власти к науке. В девяностых этот запрос к науке исчез, ученые остались без начальника. Может быть, попытка закрутить гайки – это просто симптом возвращения интереса к науке у российского государства?

Есть известная история о том, как после испытаний водородной бомбы Сахаров на банкете произнес речь: «Мы создали такую силу, и мы, ученые, должны подумать, как ее использовать». И тут встает какой-то маршал артиллерии и рассказывает анекдот: молится старик в избе перед иконой: «Господи, укрепи и наставь, укрепи и наставь». А старуха ему: «Ты, старый, молись только, чтобы укрепил, а уж наставлю-то тебя я сама».

В какой-то мере это относилось к академии, но только в некотором спектре стратегических задач. Вся остальная академия хоть и контролировалась правительством, но развивалась в большой мере самостоятельно. А я сейчас у себя в институте не понимаю, кто будет командовать, кто будет определять задачи, кому показывать результаты. Откуда в Федеральном агентстве научных организаций (ФАНО) появятся такие люди? Наукой все же должны заниматься эксперты, иначе это кончится катастрофой. Будут фильтры Петрика, будет «гравицапа» – слышали, был запущен такой «антигравитационный» спутник? – одним словом, будет много бреда. Иначе и быть не может.

И ни малейших оснований для оптимизма?

Единственное, что меня примиряет с действительностью и выводит из депрессии, – это такой вариант развития событий, что, если уж и создадут ФАНО, оно будет играть ту же роль, что играл в Советском Союзе Государственный комитет по науке и технологиям (ГКНТ). То есть будет одинаково относиться ко всем научным подразделениям: и к академии, и к вузам, и к «Сколково», и к национальным лабораториям вроде Курчатовского института. Мы на последнем президиуме обсуждали: этот закон довольно интересно написан. У академии отобрали институты, но саму академию назначили, если воспользоваться блатным термином, «смотрящей» за наукой в России. Чтобы ни одна копейка не прошла без экспертизы академии. И это интересная идея. ГКНТ плюс хорошая экспертная поддержка – а других экспертов, кроме людей из академии, у нас нет.

Я правильно понял, что основное ваше возражение против реформы состоит в том, что с академиками не проконсультировались?

Когда в авральном режиме выкатывается продукт, имеющий к вам непосредственное отношение, это сразу отталкивает. Но когда смотришь на его содержание, то оно просто никуда не годится. У академиков отберут собственность, отлучат от управления институтами – никто этого не понимает. Сейчас происходит консолидация на уровне рядовых научных работников, молодых ученых. И просто так это дело не рассосется, потому что нельзя так с элитой страны. Извините, может быть, ученые не всегда оправданно себя считают элитой, но это так не делается.

Неужели я в целой академии не найду ни одного вменяемого человека, который скажет, что ему нравятся эти законы?

Ни одного. Ну, вернее, пара человек, может, и есть, только не надо меня с ними ссорить.

 

Возможно, академик Зеленый имеет в виду Евгения Павловича Велихова. Его детище – Национальная лаборатория «Курчатовский институт» – и так уже несет в себе зерна отрицания старой РАН. Менее вероятно, что речь идет о Константине Георгиевиче Скрябине – тоже стороннике нового закона. К сожалению, оба они отказались комментировать ситуацию – мол, пока рано делать выводы, время покажет, кто прав. Собеседника с умеренной позицией удалось найти вне академической ограды, в городе Долгопрудном.

Динамика живых систем

Профессора МФТИ Константина Агладзе очень сложно упрекнуть в том, что его точка зрения сформировалась под влиянием личных интересов и политических компромиссов. Профессор Агладзе приехал в Долгопрудный один, оставив семью в Америке, и поселился в физтеховском общежитии. У профессора в академической среде, да и вообще в России, осталось не так уж много зацепок, разве что квартира в Пущине, сохранившаяся со времен работы в тамошнем академическом институте биофизики. Туда он иногда ездит на выходные.

Повод к возвращению в Россию возник в 2010 году, когда Агладзе стал победителем первого конкурса мегагрантов правительства России и открыл на Физтехе биофизическую лабораторию. Агладзе продолжает здесь заниматься тем, что начинал несколько лет назад в Японии, в Киотском университете: работает над созданием сердечной ткани из плюрипотентных клеток и моделирует распространение аритмии в искусственной сердечной мышце, за что получил в этом году премию «Сделано в России». За окном строится новый корпус, где разместится Центр живых систем – Агладзе назначен его директором.

Разумеется, Константин Игоревич имеет свое мнение о происходящем в РАН скандале. Хоть и не очень торопится это мнение обнародовать.

 

Ваш прогноз: к чему приведет предлагаемая реформа?

Я не занимаюсь предсказаниями. Я думаю, на коротких временах может произойти все что угодно, потому что тут большую роль играют личности. Китайцам, например, все время везло с такими личностями, а России не всегда везло. А на длительных временах обычно все получается справедливо, потому что народ большой, с культурой, образованием и научными традициями. И конечно, наука в России поднимется, это бесспорно.

Что для этого нужно сделать?

Знаете, почему я пришел работать в Физтех, а не в Институт теоретической и экспериментальной биофизики РАН, где трудился раньше? Потому что Физтех маленький, Физтех поворотливый, и если давать ему денег, то их надо меньше, чтобы что-то получилось.

Я специалист в сложных системах. Там есть такой известный факт, что нельзя сделать фазовый переход одновременно во всей системе, он всегда начинается с центров, и оттуда уже бежит волна. Если у вас есть какие-то средства, они всегда ограниченные. Один отдельно взятый институт, небольшой и относительно сильный, со славной историей, можно вытянуть из болота. А вот по всей стране – я пока не знаю, можно это или нет.

Но вот сейчас говорят о гибели академического наследия, о разорении намоленных гнезд академической науки, где традиция передавалась из поколения в поколение. Вам их не жаль?

Ну вот, например, Россия вступила в ВТО. А как же традиции российского колхозного строя?!

Традиции разные бывают. Наследие академической науки легко профукать и сложно восстановить.

Да что у нас только не профукано?! И почему это невозможно восстановить? Это же не пирамида египетская, которую поколения строят. В этом смысле Физтех – образец того, как это не поколениями делалось. И даже когда мы говорим о АН СССР, то ее традиции максимум шестьдесят лет. Сейчас рассуждают про разгон трехсотлетней Академии наук. Но реальный формат Академии наук СССР сложился в тридцатые годы, и она просуществовала до девяностых. Я в 1991 году работал во Франции, и во время путча приезжал вместе с семьей на каникулы. Помню, купил газету «Совершенно секретно». И там была статья Максима Франка-Каменецкого, в которой он объяснял, что той науки, которая была в СССР, больше не будет. Поскольку в СССР был принцип, что на всякий случай у нас должно быть все – а теперь будет только то, что востребовано. Это сразу отразилось на системе: была АН СССР – стала РАН. А потом – двадцать лет отрицательной селекции, когда чем человек талантливее, тем вероятнее, что он уйдет из системы. Это и привело к тому, что мы имеем сейчас.

И куда же делись эти люди, которые были востребованы в АН СССР, но не пригодились в РАН?

Уехали за границу или ушли в бизнес, например. А что они могут там сделать? Вот включил я как-то ОТР, а там сидели профессора из Пущина и еще какие-то люди, рассуждали про науку. И понял я, что они застряли головами в семидесятых, просто не понимают, как нынешняя наука устроена. Не говоря уже об откровенных глупостях, которые там звучали: директор института заявил, что опубликовать статью в хорошем журнале стоит два миллиона долларов. Да за такие деньги можно поставить целую лабораторию и долгие годы публиковать статьи.

Это можно принять как ваш аргумент в пользу того, что предложенная правительством реформа необходима?

Я не сказал, что нужно было поступить именно так; вывода я не сделал. Но оставлять ситуацию в прежнем виде можно было только в том случае, если у правительства вообще нет мотивации что-то получить от науки. А что именно надо делать – это уже другой вопрос.

И что бы вы могли предложить? Наверняка вы об этом думали?

Конечно, думал, но, может, и не скажу. Я и по поводу страны много думал, у нас же знаете как – каждый лучше всех знает, что надо сделать в стране... Смотрите, вы все время подталкиваете меня к тому, чтобы я выбирал между черным и белым. А жизнь не черно-белая. Даже если я дальтоник, там есть множество оттенков серого цвета.

Ну хорошо. Но ведь у нас кругом либеральная общественность, нельзя быть свободным от либеральной общественности. Вот приходят к вам коллеги и говорят: «Константин Игоревич, пойдем с флагами протестовать против развала науки в России». А вы им отвечаете: «Нет черного и белого. С одной стороны так, а с другой – этак». Ага, говорит общественность, Агладзе у нас враг всего живого и прогрессивного.

Мои друзья, с кем я общаюсь, – а у меня довольно много сейчас возникает совместных дел, в том числе с академическими институтами, – как-то не зовут меня под флагами ходить.

А вы бы пошли?

А это зависит от того, кто позовет и зачем. А потом, я ленивый. Вот вы все время вынуждаете меня сказать, что они там – те или другие – дураки и фигней маются. А я не хочу и не скажу так.

А они не маются? Например, те люди, которые несли по Ленинскому гроб с надписью «российская наука»?

Ну, пусть носят гроб. Это «вставляет», как говорит моя дочь в Америке. А я вот, как видите, здесь сижу. Занимаюсь тем, что знаю и умею. Кто-то тут уже обвинил меня в «теории малых дел» – есть такая теория. Понимаете, в чем дело: мы хотим, чтобы Физтех стал супервузом. Мы хотим приглашать сюда людей, признанных в мировой науке. Потому что за ними потянутся другие, возникнет среда. А вы предлагаете бороться за то, чтобы поддержать отечественного производителя – какого? Тут я принадлежу к четко очерченной группе, которая считает, что на выделенные деньги мы должны приглашать ведущих ученых из-за границы, а не подкармливать страдающие российские лаборатории.

То есть добить их?

Не добить. Просто мы выработаем единые входные критерии. И неважно, откуда вы. Из Черноголовки? Хорошо. Из Массачусетса? Просто замечательно.

Но вы же сами наверняка руководствовались какими-то мировоззренческими причинами, когда принимали решение вернуться из Японии в Россию, чтобы начать работать в Физтехе?

Такие решения всегда приходится принимать с учетом многих обстоятельств. В 2001 году, когда я работал в Штатах, меня приглашали на постоянную позицию в Чили и одновременно на временную позицию в Техас. Я все взвесил и выбрал Техас. По ряду причин. Одна из них состояла в том, что мне не хотелось собаку в Чили тащить. Мы везли из Москвы нашу собаку, это английский бульдог, очень милый. А когда я возвращался из Японии, главный мотив был не «вернуться в Россию», а «уехать из Японии».

Вам хочется, чтобы в России была великая наука?

Меня это не беспокоит. Я ни за футбольные команды не болею, ни за хоккейные, вот и здесь тоже. Мне важно, чтобы в России была нормальная жизнь, а будет ли это обеспечиваться через науку или через заимствование технологий, меня совершенно не волнует.

Не хотите спасать науку в стране?

А чем я, скажите пожалуйста, тут занимаюсь?

Гарантированное взаимное уничтожение

— Возьмите полдюжины академиков, посадите их за стол и спросите их мнения о чем угодно, ну хоть о погоде или английской грамматике, – говорит Алексей Арбатов. –Гарантирую, что через несколько минут у вас будет минимум три непримиримых мнения и спор на повышенных тонах. А теперь смотрите, что получается: вы беседуете о реформе РАН с одним ученым, с другим, с третьим, и все вторят друг другу в один голос. Даже Кургинян! Да я с Кургиняном в обычной жизни за один стол не сел бы!

 

В словах директора Центра международной безопасности РАН, есть определенная убедительность: практически все, кто как-то связан с Академией наук, на удивление единодушны в критическом отношении к новому закону. А уж академик Арбатов, сын академика Арбатова, имеет с ней связь самую прямую, пожизненную и неразрывную. Ну и позицию по новому закону – вполне непримиримую.

Возможно, вот это семейное обстоятельство – «академик, сын академика» – его позицию отчасти и ставит под сомнение. Не это ли пример той самой академической кастовости, из которой неизбежно следуют косность и упрямое нежелание что-то менять? В самом деле, если посмотреть на научный ландшафт, складывающийся в стране в начале столетия, нетрудно заметить: все значительные инициативы возникали как-то в стороне от РАН. «Сколково», «Роснано», национальные исследовательские лаборатории, программа «5 в 100», согласно которой минимум пять российских вузов должны к 2020 году войти в мировую топ-сотню. Кажется, повсеместно наблюдается тенденция: если надо сделать что-то новое, лучше делать это за МКАД, на пустыре, где раньше были гаражи, и подальше от этой несносной, замшелой академии. Алексей Арбатов согласно кивает, но готов внести в это мнение собственные коррективы.

 

Это академию плохо характеризует, не буду оправдывать. Действительно, есть и косность, и сопротивление любым переменам. Но не только это. Академия – большая и старинная организация, и не все в ней великие ученые. Не хочу никого обидеть, но и вне академии далеко не все выдающиеся творцы. Есть и неудачники, которые не сумели пробиться через академию не из-за ее косности, а вследствие своих весьма скромных способностей. И они окопались на стороне и начали активно обстреливать эти стены, причем тут было желание не только сделать что-то помимо академии, но еще и отомстить. Вот вы говорите: «сын академика», а мне это в жизни не только помогало, но и мешало, заставляло прилагать двойные усилия, чтобы доказать, что я сам имею научную стоимость. Меня, между прочим, дважды прокатили на общем собрании, когда я избирался в членкоры. Это ведь демократический нормальный процесс борьбы идей и личностей, и даже если в нем кто-то проигрывает – это не причина менять его на чиновничий диктат.

Но, возможно, появление таких альтернативных центров научного притяжения – путь к выходу из кризиса?

Конечно, и в «Сколково», и даже в «Роснано» есть приличные люди, хорошие ученые и специалисты. Пусть расцветают сто цветов, и если они составят здоровую конкуренцию академии, то ей это только на пользу. Но тогда не надо брать общий бюджет академии, «Сколково», ряда институтов-фаворитов и говорить, что «в пять или шесть раз увеличились затраты на Академию наук». Затраты на академию остаются на одном уровне последние шесть-семь лет, а из-за инфляции даже уменьшаются. А новеньким дали очень много. Вот давайте посмотрим на их достижения и сравним с достижениями академических структур.

 

Уже посмотрели. Объективные цифры есть в брошюре академика С. М. Рогова «Новая шоковая терапия и «реформа РАН». В этой книге директор Института США и Канады выдал свое личное отношение к происходящему всего один раз – заключив в кавычки словосочетание «реформа РАН» в названии книги (в устной речи такие кавычки сейчас принято обозначать характерным жестом пальцев в воздухе). Но под обложкой – только цифры и факты. Например, доля РАН в ассигнованиях на гражданскую науку с 2008 года упала вдвое, с 41% до 20%. При этом доля РАН в научных публикациях составляет 53%. Если считать число публикаций на рубль затрат своего рода мерилом эффективности вложений в науку, то этот показатель у академических институтов по-прежнему вдвое выше, чем в среднем по стране. Разговоры о какой-то особой, по-советски дремучей неэффективности РАН на этом можно бы и прекратить.

Но главная причина недовольства академика Арбатова, разумеется, не в низкой эффективности ассигнований. Причина куда более личная и эмоциональная.

 

Алексей Георгиевич, вы состоявшийся ученый-гуманитарий, у вас есть кабинет, есть ученики, к вашим услугам прекрасная библиотека, интернет. Зачем вам вообще нужна Академия наук?

Вопрос, конечно, интересный... Мне академия нужна потому, что я люблю заниматься научной работой. А в рамках Российской академии наук, при всех ее недостатках, лучше всего заниматься научной работой. Академия – одно из последних мест, которые бы я порекомендовал амбициозным людям в качестве источника зарабатывания денег. Но там есть другие преимущества: человек может заниматься любимым делом, общаться с интересными людьми, и если он талантлив – его будут поддерживать. Это все вранье, что молодых затирают, – их носят на руках, если есть хоть какие-то способности. В академии есть интеллектуальная свобода и политическая свобода: вы можете не соглашаться с начальством, не боясь, что вас уволят. В крайнем случае всегда можно перейти в другой профильный институт – если вы что-то можете, то с руками оторвут.

Если вопрос только в человеческих отношениях, то чем плоха система «клуба по интересам» – лишенного экономических функций, – которым нас пугают?

«Клуб по интересам» – это относится к академикам и членам-корреспондентам. Их всего тысяча человек на всю страну, сейчас они в подавляющем большинстве занимают высокие должности, возглавляют институты, центры, лаборатории. Все это у них хотят отобрать и сказать: «Все, вы теперь сами по себе, ведите умные разговоры. Общайтесь с коллегами, ходите в Дом ученых, пока и его не отобрали и не переделали в коммерческий ресторан». Некий чиновник с непонятно каким образованием будет определять, чем будет заниматься институт, кто будет его директором. Может, наш Центр международной безопасности никому не нужен, кто-то скажет: зачем он, когда есть Министерство обороны и при нем множество каких-то угодливых советов, которые говорят то, что приятно слышать?

Вы не слишком демонизируете этого чиновника? Может, у него все же есть достаточная квалификация?

Может, и есть, но он не может иметь квалификацию выше, чем у академика. Эта тысяча человек достигла своего положения потому, что они действительно разбираются в своей сфере. Искусство и наука не поддаются эффективному менеджменту. Вы можете создать условия, но вот руководить творческим процессом бюрократия не может по определению.

Однако на Западе-то фондами, распределяющими гранты, никогда не управляют ученые.

Нет. Но у фондов есть советы – я в нескольких таких состою, – где заседают ученые, бывшие государственные деятели, парламентарии, которые собираются несколько раз в год и обсуждают распределение средств. Это не чиновник, который шушукается с подчиненными и говорит: «Этому даю, а этому не даю».

Но ведь именно такая схема – сохранить за учеными роль экспертов – и предлагается в проекте?

Где об этом сказано хоть слово?! Там говорится, что вся собственность и институты передаются в ведение органов исполнительной власти. Если с учеными не сочли нужным проконсультироваться даже при разработке законопроекта, неужели вы ждете, что их пригласят для обсуждения каких-то серьезных решений? Никогда в жизни этого не будет.

Возможно, государство решило вернуть себе контроль над наукой, потому что на науку возник реальный спрос?

С точностью до наоборот. Если бы у правительства был интерес к науке, оно помогло бы решить насущные проблемы: старение, отток молодежи. Если бы была проработана система, при которой институты несут больше ответственности, но получают больше самостоятельности, могут сократить штат, сохранив бюджет, – кто бы хоть слово сказал против? Если бы государство пришло в институты и сказало: «Вы можете заниматься тем, чем считаете нужным, но нас интересует вот это, и мы за это платим деньги», – это был бы правильный подход к науке. А нам говорят: «Мы скажем вам, чем заниматься, а не нравится – уходите в Дом ученых чай пить». Даже в СССР спрос на науку создавался более или менее естественным образом, академия была хоть каким-то оазисом демократии. Были тайные выборы, и ни один генеральный секретарь не мог сказать: «Мне президент академии не нравится, выберите другого».

Каким образом вообще можно ограничить эту академическую свободу фрондировать против властей?

В первоначальном проекте закона была статья о лишении звания академика и члена-корреспондента. Потом ее изъяли, но попытка-то была. Теперь, когда институты будут подчинены агентству, наверняка свободу попытаются ограничить. Это не удастся никому, но попытки будут.

Вы уверены, что не удастся? Может быть, ученые побухтят и проглотят?

Нет, не проглотят. Я уверен, что сопротивление будет только нарастать. Ученые составляют сильную профессиональную корпорацию, и за редким исключением соглашателей и лизоблюдов все возмущены попыткой в канун трехсотлетия Академии наук разрушить эту мощную государствообразующую структуру. В то, что с этим смирятся, я не верю. Другое дело, что мы опять потеряем время. Закроются научные направления, еще больше людей уйдет из науки, мы откатимся еще дальше от передовых стран.

Может, России и не нужна такая мощная наука? И через чиновничье самодурство на самом деле сработает естественный экономический процесс коррекции, и в России будет такая наука, какую она заслуживает?

Именно это и происходит. В экспортно-сырьевой экономике, на которой зиждется чиновничий аппарат, наука не нужна. Нужна только такая наука, которая позволяет газ и нефть по трубам гнать. Но если мы хотим высокотехнологичную инновационную экономику, то фундаментальная наука очень даже нужна – она основа прикладного технического прогресса. Да и цены на углеводороды будут падать, скоро на «мерседесы» денег будет не хватать.

Существует ли позитивный вариант развития событий?

Возможно, этот закон удастся под давлением общественности постепенно превратить во что-то приемлемое. Но в этом случае будет нанесен очень большой ущерб. Вспомните, что у нас было: генетика, кибернетика – этот ущерб до сих пор не восполнен. Другой вариант – увидев, что закон буквально ни в одной своей статье на пользу науке не идет, можно попытаться свести ущерб к минимуму. Если это Федеральное агентство научных организаций будет подчинено правительству в административном плане, но получит оперативную свободу, если в рамках агентства фактически будет работать аппарат президиума РАН и возглавлять его будет президент РАН и если будут приняты меры по улучшению финансирования... Если внести несколько небольших корректив, можно избежать огромного ущерба. Посмотрите, что было с военной реформой. Только через четыре года, когда стало ясно, что все разваливается, начали крутить назад педали. Армию – части и подразделения – можно восстановить, наверное, года за два. Военные исследовательские и образовательные институты – может быть, за десять-пятнадцать лет. А академическую фундаментальную науку придется возрождать многие десятилетия, если мы сейчас несколько лет пропустим.

Обозначьте, какое положение вы занимаете в спектре мнений относительно реформы, от «продолжать делать свое дело как ни в чем ни бывало» до «выйти на площадь»?

Я довольно далеко от центра. Не на том полюсе, чтобы выйти на бессрочную забастовку, но от центра в ту сторону. Я считаю, что надо бороться с этим законом и его последствиями, а не сидеть, надеясь, что все само рассосется.

 

У ученых всегда бывают споры, из них рождается истина, и влезать туда со стороны – верный способ выставить себя идиотом. Спектр ученых мнений о реформе Академии наук простирается от «продолжать тихо делать свое дело» до «не уступить ни пяди родной земли». Эмоции – от высокомерного удивления до обиды и ярости.

За пределами научного сообщества разброс мнений куда шире. Кто-то радуется, что ученые наконец-то политизировались и дело вот-вот дойдет до опрокидывания автомобилей и возведения баррикад. Шутка ли – единственный в стране активный профсоюз вышел на тропу войны. На другом полюсе выражают удовлетворение, что слишком умных академиков наконец-то посадят в шарашки за колючую проволоку, пусть работают на благо великой страны и не шуршат. То, что в этих спорах может родиться хоть какая-то истина, представляется маловероятным. Наверное, любая из возможных академических реформ – не самая серьезная проблема российского общества.

Может быть, довериться ученым – не худший выход из ситуации. Мы, по крайней мере, их выслушали.

Правда, академик Лев Матвеевич Зеленый хотел еще рассказать о планах высадки на Луну, а профессор Агладзе – об искусственном сердце. Жаль, что на это нам опять не хватило времени.

 

Послесловие

Когда материал был готов к печати, стало известно, что в ведение ФАНО будут переданы не только академические институты, но и все прочие научные учреждения (как и надеялся академик Л. М. Зеленый), а главой его назначен тридцатишестилетний финансист Котюков (как и опасался академик А. Г. Арбатов). Мы попросили ученых прокомментировать новость.

Лев Зеленый: Михаил Котюков в академии известен: он, будучи заместителем министра финансов, ей помогал. Будем исходить из презумпции хорошего человека. Надеяться на лучшее, но готовиться к худшему. А подчинение агентству всей науки – это очень правильно и логично.

Алексей Арбатов: Я о Котюкове услышал впервые. Знаю, что у него нет научных степеней и званий, и он, видимо, никогда не имел дела с научной работой. Наверное, поэтому его сочли наилучшей кандидатурой для управления более чем четырьмястами институтами РАН, в которых работают около ста тысяч научных и вспомогательных сотрудников. Ну что же, принцип «не боги горшки обжигают» применяется повсеместно, а результаты мы видим каждый день во всех областях нашей жизни. Тем не менее я желаю г-ну Котюкову успеха на новом поприще и надеюсь, что он приятно удивит скептиков.С