Марина Степнова о книге Катрин Лове «Потешный русский роман»

Героиня романа Катрин Лове влюблена в Россию. Сама Катрин Лове, полагаю, тоже. Такое бывает. Моя лучшая подруга Аллисон, урожденная американка, тоже добровольная раба нашей необъятной родины. Лет пять прожила у нас в девяностые, мыкаясь по общагам, застала талоны на табак, незабываемый спирт «Рояль», магазин Global USA. До сих пор вспоминает, как, выпив лишку за здоровье Антона Палыча Чехова, пыталась проникнуть в недра столичного метрополитена. Бравый милиционер не пустил. Встал грудью на защиту. Знаете, что греет сердце моей Аллисон по сей день? Что в ней не опознали американку. «Американцы столько не пьют!» Вот чем, оказывается, стоит гордиться. Аллисон звонит то из Вашингтона, то из Лос-Анджелеса, плачет и твердит, что я сама не понимаю, в какой дивной живу стране. Я не спорю. Не понимаю. Нет, правда. Любовь слепа. К тому же мало кому под силу контролировать собственную подкорку. Женщинам уж точно — нет. Так что Катрин Лове написала роман о слепой любви к России, которая сидит у героев в подкорке. Ничего не скажу, достойное место.

И еще — это роман о Ходорковском.

Если вы думаете, что «Потешный русский роман» о политике, вы ошибаетесь. Я бы ни за что не стала читать о политике. Полагаю, Катрин Лове не стала бы о ней писать. Ходорковский в романе — сказочный персонаж. Как линия горизонта, до которой нельзя дойти. Возможно, ее вообще нету. Как и самого Ходорковского. Во всяком случае, в меру благополучная журналистка из не в меру благополучной Швейцарии и сама не очень верит в то, что доберется до заветных врат ада. Она просто хочет в Россию. Она ее любит, понимаете? Она в ней уже жила — и Россия навсегда оставила в залог ее сердце. Так что можно сказать, что «Потешный русский роман» — это еще и история о том, как мы пытаемся войти второй раз в реку своей юности и даже верим, что сможем это сделать. Хотя на самом деле только бестолково топчемся на заплеванном, замусоренном берегу.

Итак, наша героиня отправляется в Сибирь (какое русское, какое литературное слово!). В поисках утраченного Ходорковского. В реальности она хочет найти своих старых русских друзей. Новые швейцарские друзья, естественно беспокоятся. Я бы тоже разволновалась, если бы Аллисон вдруг рванула в Гвинею Папуа.

«Ты едешь в Сибирь?

Они там на чешском говорят?

Что ты забыла в Сибири?

Это рядом с Северным полюсом?»

Не смешная книжка, нет. Даже не надейтесь.

Героиня исчезнет. Растворится. Россия смахнет ее, как крошку с рукава. Как налипшую соринку. Маленькая упертая швейцарка, про которую мы больше так ничего и не узнаем. Жива ли она? Обрела ли своего опального олигарха? Или просто вышла на седом от инея полустанке и побрела к линии горизонта, счастливая, влюбленная, оставляющая маленькие и едва заметные следы на бесконечной русской земле, которую вздумала считать своей собственной, родной?

Родина — она ведь там, где сердце.

«Нигде в мире люди, играя в "Монополию", не покупают ни клочка русской земли. Россия слишком далекая, слишком холодная, слишком бедная и слишком серая страна. Единственное, что представляет интерес, — ее недра с природными богатствами, но для большинства смертных они недоступны. С ними всегда слишком много мороки».

Это не наша героиня, конечно. Это ее друг Жан. Чокнутый швейцарец. Нет, правда. У Жана шизофрения. Приятно познакомиться. Поверьте, ему тоже. Жан — единственный человек, который обеспокоен тем, что происходит в этой истории. Единственный, кто смотрит на Россию здравомыслящим взглядом клинического сумасшедшего. Он не влюблен в нашу страну, совсем нет. Но это не значит, что он не поддастся ее гибельному очарованию.

Вся детективная часть этой книги — заледеневший Петербург, розыски беспечной беглянки, мечущиеся по глобусу владелицы художественных галерей — срывается то в Гофмана, то в Кафку. Никто ничего не понимает. Даже бедный сумасшедший. Никакие законы, включая законы природы, не действуют. Но тяжелее всего приходится с людьми.

«Сначала я думал, что проблема во мне. Я иностранец, не знаю здешних нравов и обычаев, но мало-помалу начинаю понимать, что дело не в этом. Все растеряны, все утратили ориентиры, и в первую очередь русские. Разница между мной и жителями России заключается в том, что для них это нормальное состояние. Нормально, когда тебя грубо одергивают по любому поводу, нормально, когда тебе приказывают "не стой здесь, встань там", когда говорят "нет", ничего при этом не объясняя, нормально входить "с заднего хода", молча сносить глупость и произвол только потому, что кому-то так захотелось».

Но, вопреки цитате, Катрин Лове все равно влюблена в нашу страну. Это смущает. Непривычно видеть себя со стороны. Неприятно даже. До десяти лет я, например, вообще не заботилась тем, как я выгляжу. Девчонка и девчонка. Блаженные времена. Они закончились, когда, повинуясь «Занимательной физике» Перельмана, я зачем-то решила устроить опыт с несколькими зеркалами. Суть опыта, к сожалению, навсегда ускользнула от меня (с физикой мы, несмотря на все усилия Перельмана, так и не подружились), потому что эксперимент быстро вышел из-под контроля. Я впервые в жизни увидела себя в профиль.

Это был настоящий ужас! Честно, до сих пор неприятно вспоминать. Совершенно чужой человек с невероятным каким-то носом, диким разрезом глаз и неузнаваемыми скулами таращился на меня из зазеркалья. Предполагалось, что это я, только с другой стороны. Смириться с этим трудно даже сегодня.

Но знаете что? Это все-таки была я.

И, если бы не этот взгляд со стороны, кто знает, каких глупых я была бы полна иллюзий. Может, до сих пор воображала бы себя задорной и хорошенькой.

Так что пусть Катрин Лове крутит в руках волшебные зеркала своего «Потешного русского романа». Хоть в одном из них мы увидим себя со стороны. Кому-то увиденное, очень может быть, даже понравится. Кого-то передернет от обиды. Стошнит от отвращения. А кто-то, может, влюбится. Почему нет? Если швейцарцы могут влюбиться в Россию, значит, это по силам и нам самим.

И напоследок, не забудьте, пожалуйста:

«В России быстро становишься параноиком, не знаю, отдаете ли вы себе в этом отчет».

Катрин Лове. «Потешный русский роман»

(отрывок)

Перевод с французского Елены Клоковой

Жить вместе с Львом Николаевичем непросто — как и с любым русским мужчиной, насколько мне известно. Правильней будет сказать не «жить», а делить повседневность, да и это не совсем точно. Нужно использовать более расплывчатое выражение и сказать, что нелегко делить с Львом Николаевичем Николаевым будничную жизнь. Как и с любым другим русским мужчиной — до получения более подробной информации. С того момента, как Лев высадил дверь и вернулся ко мне, мы не живем общей жизнью, а идем в разных темпах по дорогам, которые не сходятся даже за горизонтом.

Если меня что-то радует, Лев отстраняется, если его хандра рассеивается, начинаю тосковать я. Если ночью мне вдруг становится страшно или тоскливо и я прошу его обнять меня, он смеется над моим банальным романтизмом. Русское выражение, которое он использует, имеет иной смысл, но я именно так воспринимаю его иронию. Впрочем, случаются дни, когда нам удается держаться вместе, как если бы мы шли вверх по реке и течение и скользкие камешки на дне делали эти мгновения сладостными, невероятными, ни на что не похожими.

В Москве я чувствую себя потерянной. Я утратила ориентиры, устарела, отстала. Не узнаю ни город, ни людей. Никто не узнает город, даже те, кто в нем живет, в том числе Лев, который практически никогда отсюда не уезжал. Все здесь карикатурно. Ритм жизни — карикатура на жизнь, бедность и богатство — карикатура на все самое плохое. Никто больше не читает в метро и вне метро, все носят майки с надписями и другую одежду и обувь с надписями крупными буквами, даже Лев их носит. Никто больше не ест на улице мороженое, обычное московское мороженое, зато в киосках торгуют мороженым в ярких обертках — таких же, как повсюду в мире. Каждый хочет преуспеть в жизни и преуспевает, более или менее, потому что успех стал карикатурой на свободу, а свобода — торговой вывеской, зазывно мигающей двадцать четыре часа в сутки.

Через несколько дней после нашего, с позволения сказать, воссоединения и после того, как мы начали делить своего рода повседневность, я потребовала, чтобы Лев починил изуродованную дверь. Однажды вечером он вернулся с материалом, инструментами и сразу после полуночи занялся делом, не думая ни о времени, ни о реакции соседей на шум. Он пилил и разговаривал со мной, забивал гвозди и разговаривал, стучал молотком и объяснял, что думает о моей стране. Я не знала, что Лев приезжал, но сразу поняла, что он не врет и ему есть что сказать. Я могла и не услышать, что он говорит, потому что затыкала уши из-за адского шума и страха, что соседи по лестничной клетке вот-вот начнут скандалить. Лев поехал ко мне на родину, когда у него дома все рухнуло, но я об этом не узнала. Ему пришлось искать средства к существованию, и торговля подержанными машинами оказалась самым надежным делом — уж точно более надежным, чем сочинение стихов и грустных историй, что во все времена являлось простейшим способом умереть голодной смертью. Лев заколачивает гвозди и объявляет, что моя страна хорошо функционирует. Идеально функционирует. Он произносит это без малейшего восхищения в голосе, даже без удивления, просто констатирует факт. Так любая живая душа, коснувшаяся крылом адского пламени, констатирует, что в аду жарко. По словам Льва, в стране, откуда я приехала, царит совершенство, перед домами много больших ухоженных палисадников, а в домах много больших столов, но никто не смеется ни в этих садах, ни за этими столами. Итак, у меня на родине много больших, красивых и безупречных вещей, но они необитаемы, пусты и печальны, холодно печальны, уточняет Лев, ведь печаль бывает и теплой. Вот почему этим вечером он распиливает деревяшки и говорит со мной о моей стране без малейшего придыхания в голосе.

Если я прихожу в отчаяние от того, что вижу в этой неузнаваемой Москве, Лев пожимает плечами и умолкает на много долгих часов. В России абсурд не комментируют. Так повелось с незапамятных времен, а я успела об этом забыть. Лучше уж говорить о дорожающих огурцах и квартплате — ее все время поднимают, о газе, нефти и об отключениях электричества. А еще о перебоях с продуктами и водой, об убожестве предоставляемых населению услуг и средней продолжительности жизни. А еще можно свободно говорить о среднем возрасте, до которого доживают в этой стране люди, поскольку продолжительность жизни падает, в то время как все остальное взапуски растет.

Когда меня мучит бессонница, я беру какую-нибудь современную книгу и вычитываю из нее много интересных, незнакомых мне вещей. Современные русские романы больше не начинаются словами «В пять часов утра, как всегда, пробило подъем – молотком об рельс у штабного барака»¹. Это к лучшему. Так я быстрее засыпаю. Погружаюсь в сон в пустой кровати, не зная, куда ушел Лев. У него есть дочь-подросток и маленький сын, живущий со своей матерью, которая не является матерью девочки. Мне хочется думать, что Лев время от времени ночует в доме одного из своих детей. Наверное, это глупый романтизм — верить, что не все погибло, что теперь, когда Стена и Империя исчезли, русские отцы семейств наконец решили вернуться к исполнению родительских обязанностей. Я лежу в подушках, предаюсь глупым мыслям и поглаживаю разложенные на простыне книги моих современников. Писателей, страдавших от холода, я решила оставить в чемодане.

Я наконец рассказала Льву о причинах, побудивших меня вернуться в его страну, и о своем интересе к судьбе олигарха Михаила Ходорковского. Он заставил меня несколько раз повторить имя. Я произнесла «Ходорковский» на все лады, сделала ударение на все слоги и увидела, что он не понимает. Он слышал об этом предпринимателе, о его богатстве и разорении, но не заинтересовался им. Даже упоминание об исправительной колонии, о лагерях не вызвало никакой реакции, как и мои слова о том, что место, где сидит Ходорковский, находится у черта на куличках. Мне даже не понадобилось произносить слово «Сибирь», поскольку любой русский уверен, что эти самые «кулички» находятся именно у него на родине. Остыв под более чем сдержанным взглядом Льва, я почувствовала себя палеонтологом, разыскивающим кость динозавра. Я попыталась объяснить, почему меня волнует судьба этого человека и почему она, вообще-то, должна интересовать всех и каждого, в первую очередь — русских. Лев кивал — да, да, да, да, да — на каждый мой довод, и я вдруг представила, что у него вместо головы русская народная игрушка: курочки, клюющие воображаемое зерно, если потянуть за веревочку. Я едва не расплакалась из-за того, что проект, о котором я ему толковала, который был для меня так важен, что даже сердце холодело, нимало его не заинтересовал. А ведь мой собеседник был одним из тех, с кем я когда-то сутки напролет разговаривала обо всем и ни о чем, от реального до запредельного, о литературе, всякой и всяческой, о поэзии, ответственности, абсурдности, власти, изнанке роскоши, жизни и смерти. Двадцать лет спустя, в этой жалкой квартирке, Лев Николаевич Николаев смотрел на меня так, словно давно забыл смысл произносимых мной слов.

Это реальная жизнь, кричу я, жизнь твоей страны, жизнь нашей эпохи, и Лев снова кивает, да, да, да, да, да, да, и маленькие курочки клюют воображаемые зернышки. Когда он наконец удостаивает меня ответом, его голос звучит нежно и мелодично, так обычно разговаривают с незнакомым животным, которое ведь и укусить может. Он заявляет, что мой проект его умиляет. Трогает до глубины души. Он добавляет, что полностью его одобряет, и я не решаюсь спросить, что именно он одобряет. Чем больше осторожничает Лев, тем быстрее растет во мне ярость одомашненного хищника. Шерсть дыбом, когти выпущены, я кричу, что мне тоже плевать на реальную жизнь, но роман напишу, с печалью в душе, но напишу.

1. Александр Солженицын, «Один день Ивана Денисовича».

«Потешный русский роман» только что вышел в издательском доме «Флюид «ФриФлай».

Обсуждение текста проходит также на сайте «Нашей Газеты».

Проект осуществлен в рамках программы «Swiss Made в России. Обмен в сфере современной культуры. 2013—2015» Швейцарского совета по культуре «Про Гельвеция».