Людмила Петрушевская: 12 месяцев. Май

(В тексте использованы рассказы разных лет, составляющие один сюжет.)

Прошлая любовь привязывает к месту больше, чем к человеку. Давно забыт человек, первая любовь, где-то живет (действительно живет где-то, а нам все равно, появись он, будет неловко, особенно ежели с признанием в любви – любил тебя одну – и по телефону, с явным перегаром, как всегда). Долой первую любовь, но место: блаженные темнеющие улички вдоль моря, сосны, тротуары из каменных плит, виллы, сумерки, фонари сквозь ветки, соленый йодистый воздух, песок в босоножках, идут вдвоем, он и она, зрелые люди, ему двадцать один, ей девятнадцать, он местный, она по путевке в доме отдыха. Она студентка, он просто так, охотник за скальпами, курортный молодой человек с большой практикой. Не работает. Оказывается, он учился в консерватории по классу валторны, на военном факультете, вот что важно. С детства музыкальная школа, мама оперная певица, солистка хора. Валторну он ненавидит, но когда встал вопрос – армия или консерватория, – мама все-таки посоветовала пойти на военный факультет.

Все это студентка (первый курс, не умеет краситься, носит мамин сарафан, постоянные ангины, отсюда путевка к морю в августе) – все это студентка слушает, затаив дыхание. Она тоже берет уроки музыки по классу вокала, такое совпадение, но в университете, в клубе.

У нее меццо-сопрано с перспективой (Алексей Евгеньевич, преподаватель, говорил)  на драматическое сопрано, к тридцати пяти годам такие голоса только набирают силу для Вагнера! Вагнера поют к сорока годам. Пока что нам девятнадцать. Сегодня утром мы распевались после завтрака, соседушка тетка отчалила на море, а мы (при распростертых окнах, в окна хвоя, морской ветерок, не очень тепло) – мы распеваемся: «Милая ма-ма, милая ма-ма». И затем ария Далилы, никого нет, голос несется в окна, к морю.

Вдруг внизу человеческая речь:

– Эт-то кто там поет, а? Кто так у нас поет тут?

Мужской ласковый баритон.

– Да, кто поет-то?

Второй голос, повыше (драматический тенор), в шутку подыгрывает.

– Кто это поет?

Она, прячась за тюлевой занавеской, смотрит вниз. Два молодых человека. Сердце бьется. Она молчит, замолчала. Внизу опять беседа:

– Да, ничего.

– Годится.

Молчание сверху встречается с молчанием снизу, сталкивается, сплетается в воздухе, густеет, разрастается. Затыкает горло. Минуту, две. Мысли: спуститься? Или не надо? Спуститься – значит изменить судьбу. Изменится судьба. Не спускаться – судьба останется такой, как была: мама, университет, хор, ми-бемоль ваша нота, ангины. Класс сольного пения. А. Е. говорил: надо беречь горло, а то что же за певцы с хроническим тонзиллитом. Ария Далилы: «Открылася душа – как цветок на заре-е... для лобзаний Авроры». Только что пела: «Далиле повтори, что ты мой навсегда! Что все забыты муки...»

Муки одиночества (молчание длится), девятнадцать лет, и, как мама говорит по телефону подруге, да, она торчит дома. Никого. Имеется в виду дочь. Дочь сидит дома. Да, да. (Они по телефону перемывают косточки своим детям, любимое занятие у мамы и ее подруги Марьи Филипповны, страхового агента.) Друзей уже нет, всё. Враг была, Ларка из класса, дочь замминистра. Бешеный разговор: «Сюда не садись». Ларка: «Нужна ты мне, как собаке пятая нога!» – «Вот именно, как собаке!» Ей тоже дали серебряную медаль, известно почему. На день рождения девушки пришла в качестве гостей именно Марья Филипповна выпить чаю с тортом и винца, но торопилась, как обычно, ушла. Девятнадцать лет – и день рождения с мамой и ее подругой, затем М. Ф. убралась, всё. Девятнадцать лет! Убрали со стола.

– Что все забыты муки! Повтори те слова! Что любила так я… а… а…

Пела в полный голос первый раз после тяжелейшей ангины. Ангина была как смерть. Ты бледна как смерть (мамины слова).

Дальше пела (согласные не важны): «А… хнее… тси… лсне-стии-ира-злуу… ку. Жгу-у-чиихла… скласктво… иих… ожи-да-ю».

Пела в полный голос при открытых окнах, но в безопасности, на втором этаже, за зана-весками. Как бы из тени, из тайника звала кого-то в виде Далилы. Так и надо петь (А. Е. говорил), вживаясь в образ, но успокойся, это следующий этап, пока еще надо учиться певческому призвуку, когда пиано сквозь все тутти оркестра. Летит звук, а пламя свечи не колышется! – а не драматизму. Драматизм у всех вас есть в природе (А. Е.), что ни поете, все у вас драма, а вот дыхание не оперто. Как дерево на корнях. Дохни всем животом! Где язык? Где твое зеркальце? У того же Шаляпина было все свободно в гортани, язык вот так (показывает ладонь плоско). Рот как грот! – ничего не загромождено. Освобождай простор! Смотри на язык!

Прижала язык, зеркальца нет. Призвук по­явился (?).

Призывала кого-то как Далила. Вот на зов и шли мимо двое, остановились под окном. Только на сей раз серенаду поет девушка наверху (бледная как смерть), отчаянно поет, прижав язык, звук льется свободно, дыхание опять не оперто. Ладонью отгороди ухо  (А. Е. говорил), слушай сама себя, слышишь?

– От счастья зам-мираю! Отща-стьязам-мираю… А-а… ааа-аа (и т. д. пела).

Спуститься – значит изменить судьбу. Спускались ли испанки к тем, кто пел серенады.

На отчетном концерте как раз она исполняла серенаду: «Гаснут дальной Альпухар-ры! Золотистые края (Зоя Джафаровна проигрыш, и), напризы-вныйзво-онгита-ры! (Зоя Джафаровна барабанит) – выйди милая моя!!! (А. Е., комментарий: вообще четыре с минусом! но четыре бы тебе в училище поставили, я был бы против.)

Спускались ли испанки.

⁎ ⁎ ⁎

Она все еще стоит не шелохнувшись, боится за занавеской изменения своей судьбы. Внизу тихо, уже никого нет. Судьба удалилась. Ни с кем так и не познакомилась. Ходила туда, где огороженная площадка дома отдыха за решеткой, там танцы и музыка, там качались пары. Но тихо удалилась, бледная как смерть. Все входили, а она не вошла, удалилась. «Далиле повтори, что ты мой навсегда».

Как вспугнутый заяц, на неслышных лапках спустилась во двор, обогнула корпус, вышла на плиточный тротуар. Стоп! Они стоят, охотники, замерли. Она стоит смотрит, говорит:

– Вот и я.

Смелое высказывание, изменяющее судьбу, вот и я. Сказала и перевернула свою жизнь и жизнь вон того, умного, в очках, стройного, прекрасного, лысоватого. Опрокинула все.

– Вот и я.

Пауза, они как-то изменили позу. Стояли так, а встрепенулись. Как будто услышали сигнал:

– Вот и я.

Дальше:

– Это вы пели? (Говорит второй, лицо круг-лое, сам высокий, загорелый.)

– Я.

– Видите ли, – говорит опять второй, а первый, главный, в очках, он расслабляется, закуривает, ибо его друг явно играет всегда у них вторую скрипку. – Видите ли, мы собираем концерт силами отдыхающих. Не согласились ли бы вы…

Дальше они уже идут втроем по плитам переулка (куда-то), в босоножки набрался опять песок, но времени у второго, смуглого, мало. Он явно торопится и очень скоро оставляет Далилу и (конечно) Самсона одних. Самсон учился в консерватории, Далила занимается в университетском клубе в классе сольного пения. Самсон со смехом рассказывает, как в музыкалке они отрабатывали «Я помню чудное мгновенье» в виде джаза, под умпа-умпа-умпа, барабаня на стульях, и когда одна дева на экзамене забыла романс Глинки, он (Самсон) тихо показал ей, как бы барабаня, «умпа-умпа», и она вспомнила!

Хохочут.

Затем они гуляют весь вечер вдвоем, заходят к Алику (тот, смуглый) в его комнату при клубе, он массовик-затейник в доме отдыха, а Самсон его друг, приехал на взморье в гости, уезжает сегодня. Далила с ужасом думает: сегодня.

В комнате Алика плакаты, мячи и сетки, шахматы, спортинвентарь, одна боксерская перчатка, старые кресла, два дивана, кое-какой быт, чайник, стаканы, тумбочка, стол со стульями. Никаких денег ни у кого (быстрый безадресный вопрос Алика «у кого есть деньги» пал в тишину). Но сидит, надувши губы, девушка, это девушка Алика явно. У нее такая надутая мордочка всегда. Постоянное свойство: чрезмерно пухлый рот, как бы слегка недовольный вид. Кто-то заглядывает с улицы, Алик убегает, забегает опять, хватает ключи, наконец Самсон выводит Далилу на волю, у Далилы в семь ужин.

Идут рядом, Самсон рассказывает, что Пухлая Мордочка – она, оказывается, дочь какого-то большого начальника, отдыхает здесь с родителями, ей семнадцать, они с Аликом уже решили пожениться, но родители еще не знают, а узнают – увезут Мордочку в столицу. Как раз у Аллочки этой кончается срок в санатории, она уговаривает родителей продлить путевку и оставить ее здесь одну лечиться, раз им надо на работу, а Аллочке в школу только в конце августа, две недели свободны.

Школьница замуж?

Так Самсон с Далилой беседуют и расстаются у столовой, и тут самое главное – как ДОГОВОРИТЬСЯ. Далила молчит, ей мучительно страшно, тоска ее душит. Только обрела – и тут же потерять. Они стоят у подножия лестницы, наверху уже почти все отужинали, сытые выходят, выносят кошкам и собакам котлеты. Далила ждет как собака или кошка, молчит, не мяукает. Вечереет, прохладно, Далила не может удержаться, дрожит. Самсон, усмехнувшись, снимает с себя пиджак и надевает на плечи Далилы.

«Далиле повтори, что ты мой навсегда, что все забыты муки…»

Далила трясется и под теплым, нагретым пиджаком. Стоит молчит, ждет. Самсон закуривает и наконец говорит, почему-то усмехаясь:

– Ты завтра будь у себя наверху, я приеду перед обедом, утром у меня дела.

– Второй корпус, – откликается Далила немедленно, у нее этот адрес так и вертелся в мозгу. – Второй корпус, второй этаж, седьмая комната. Дом отдыха «Волна».

А то он может уйти и по дороге забыть, и всё. Тут ведь километрами тянутся дома отдыха вдоль моря.

– Ну? – вопрошает она. – Пока?

Она снимает с себя пиджак и одновременно как-то неловко протягивает ему свою длинную белую руку для прощания (не загорела еще).

Он берет ее ладонь, держит в своей теплой и сухой руке. Пожатие как землетрясение.

– Волна, два-семь, – она так беззаботно говорит и идет вверх по ступеням, стесняясь своего сарафана, босоножек, белых ног и рук. Как это выглядит со спины? Не оглядывайся. Оглянулась уже в дверях. С невыразимо нежной, ободряющей улыбкой он смотрит снизу.

⁎ ⁎ ⁎

На рассвете Далила проснулась от счастья. Все уже состоялось в жизни, все, что нужно. Пустая грудь так набилась счастьем изнутри, что стало тесно (как говорится, сердцу тесно в груди, вон оно что). Все мигом заполнилось, получился смысл жизни. На вопрос «в чем смысл жизни» Далила сейчас, на рассвете, могла бы дать ответ: «В Самсоне».

Она лежала, наполненная смыслом, с громадным спокойствием. Птички начали щебетать, временами орали вороны. Все было уже устроено в ее жизни, все цвело, наступил мировой порядок, образовалось главное: всегда вместе с Самсоном.

Через много часов он приехал под окно и просвистал «Ах, нет сил снести разлуку», умница. Она тут же высунулась и замахала ему своей длинной белой рукой. Они пошли по делу, к Алику в клуб, там просидели  до обеда, Алик был один, у него имелись сложности, родители не выпускают Аллочку из рук, водят с собой, что-то почувствовали. Алик двигался как во сне, тоже полный до краев, уже взрослый мужчина двадцати трех лет, массовик-организатор на курорте, нежелательная перспектива для таких родителей, ясно. Наконец пришла та, кого ждали, Аллочка, вырвалась на пять минут, сбежала с процедуры из поликлиники, и тут же с порога предложила уехать к Алику в Донецк к маме. Он поцеловал Аллочку (при Самсоне и Далиле), прижал к себе, к своему телу, крошечное тело Аллочки к своему огромному и взрослому, спрятал ее надутую мордочку и мокрые черные глаза на уровень желудка, только видна была грива ее черных волос, все скрылось под руками Алика, скорбными руками ненужного человека.

– Надо подумать, – сказал он в результате медленно.

Она тоже медленно, как в воде, вышла из его рук и пошла, мелькнула потом в окошке, маленькая, пряменькая, на каблуках, копна черных волос, и всё.

Утешали Алика, пили у него чай с единственным, что имелось, с сушками. Потом Алика вызвали к директору. Самсон и Далила, как бы сделав все, что нужно, встали и пошли. Отправились к морю, куда же еще. Сели в песок, Самсон привычно разделся до плавок, а Далила смертельно испугалась, что сейчас увидит его тело. Увидела с отвращением. Волосы на ногах, ноги жилистые, немолодые (двадцать один год), до плавок она почти не поднялась взглядом, там была куча всего. Далила не разделась, сидела скрестив руки (хрон. тонзиллит). Он пошел в море, уходил, двигал ягодицами, совершенно чужими, у него оказались могучие икры, широкая спина с волосами. Потом вышел из моря, пошел лицом вперед, была очень хорошо видна волосатая грудь и мохнатый живот, туго набитые плавки. К этому надо привыкать, решила она, панически пялясь в сторону. Когда он сел рядом, у него оказалось такое выражение лица, как будто человек еле сдерживает смех. Как будто он наблюдал за любопытным случаем.

Вздохнув, она вдруг сказала:

– Я больше ни с кем не буду знакомиться.

И он опустил голову.

⁎ ⁎ ⁎

О пении больше не было и речи. О том, чтобы распеваться в спальном корпусе, тоже. Времени не хватало. День за днем они проводили вместе, переживая за Алика и Аллочку, Аллочка уже без пяти минут уехала, доживала, видимо, последние моменты, и один раз Самсон с Далилой при­шли к Алику, а его комната, всегда открытая, оказалась запертой наглухо. Постучали, подергали. Ни шороха. Самсон посмотрел в замочную скважину и вдруг дал сигнал смываться, дернул Далилу за руку и потащил вон. Быстро ушли.

– Что ты?

– Они прощаются, ключ в замке.

– Как прощаются?

– Прощаются, – повторил он.

Затем Далила узнала всю историю его долгой жизни, что Самсон не мог вынести учебы на военном факультете с перспективой потом играть всю жизнь в духовом оркестре и наконец стать его дирижером. Тогда Самсона в казарме научил опытный старшекурсник, ты лежи под лестницей, а я тебя как бы найду, что ты упал и потерял сознание. Потом вообще не ешь, а если будешь есть, то сунь два пальца в рот и все дела, сблюнешь. Недельку так пролежишь в санчасти, и тебя комиссуют. Неделю... Самсон пролежал три месяца в госпитале, в отделении нейрохирургии, и уже действительно не мог есть, даже пить, его рвало сразу же после приема пищи,  а армия все не хотела с ним расставаться, ставила капельницы, настойчиво лечила, назначала все более тонкие обследования, пункции из позвоночника и страшное поддувание в хребет (какое-то), чего боялись все симулянты и от чего человека корежило как от смертной казни. Затем его отпустили. Он потерял половину веса, шесть зубов и почти все волосы на голове, однако выжил, вышел на волю и стал страшно пить. Не мог ни работать, ничего. И мама…

– И мама, представляешь, ни слова. Каждое утро на репетицию, и каждое утро оставляет мне деньги под блюдечком. Зарплата при этом маленькая. И я все понимал, но ежедневно с ранья бежал, покупал бутылку…

– Да?!

(«Далиле повтори, что ты мой навсегда, что все забыты муки».)

– И я, понимаешь, в один прекрасный день сказал себе: всё. Хватит. И всё!

– Да?!

– И не пью больше. Ну, как все, рюмочку-другую. И всё.

(Открылася душа,

Как цветок на заре,

Для лобзаний Авроры…

Так трепещет грудь моя!)

И вот однажды вечером он ее поцеловал. Грубо вечером на берегу, в дюнах. Смял ей весь рот, Далила стала задыхаться, она же не умела дышать в таких условиях, когда рот заткнут! Губы мгновенно распухли, и Далила ясно, тут же (как осветили), увидела надутый рот Аллочки, уже увезенной насильно в такси,  и в панике все поняла (они прощались! «Прощались!»). И стала вырываться, забилась, чтобы освободиться и вздохнуть, но этого мало, Самсон вообще надвинулся, навис, заслонил собою все и стал терзать бедную грудь Далилы. Какое-то животное навалилось, хлопотало, умело расстегивало, мяло, не отрывалось ото рта, фу! Далила сильно оттолкнула это животное и вскочила на ноги. Отвернулась и долго застегивала под плащом, кофточкой и сарафаном лифчик. Оглянулась. Самсон сидел курил, сам тоже растерзанный. Постепенно разговорились. Почему-то она чувствовала себя виноватой. Погладила его по рукаву пиджака. Выяснилось (не сразу), что в Такие Моменты у мужчин сильная боль. Они собой не владеют. Неутолимая боль.

– Да?!

Уже наступила темная ночь, Самсон опоздал на электричку и собирался теперь идти будить Алика, ночевать у него на диване. Самсон проводил Далилу в корпус, мягко и нежно поцеловал ее и долго потом стоял под окном, насвистывая «Ах, нет сил снести разлуку». Зачем-то стоял, хотя договорились на завтрашнее утро. И – новости – утром выяснилось, что белый плащ на спине у Далилы испачкан!

Она уже оделась выходить, а соседка ее остановила:

– Ты обзеленилась, – деловито сказала соседка. – Где-то обзеленилась, лежала.

Белый плащ на спине был в зеленых полосах и пятнах.

– Это от травы, на траве лежала. Надо горячей водой с солью.

В глазах соседки тетки ясно читался весь непроизнесенный текст и собственный печальный опыт. Эх, ох, обзеленилась, как тысячи других безымянных.

Перестала носить плащ. Спрятала в чемодан.

⁎ ⁎ ⁎

Днем Самсон у Далилы в груди, распирает грудную клетку, все наполнено, битком набито им. Он же идет рядом, держа ее за руку, и он же сидит внутри, потеснив дыхание. Рука в руке, через его ладонь проходит в Далилу как бы ток, щекочет в ребрах, уходит в пятки, если встретишься с ним взглядом. Как хорошо! Голова кружится, а разговор течет спокойный. Они просто так болтают. Алик ошалел, как олень в лесу, и бегает на переговорный пункт к телефону. Его вызывает Москва. Аллочка ему звонит ежедневно и плачет в трубку, стонет, не может вынести разлуку.

Ах, нет сил снести разлуку!

Жгучих ласк, ласк твоих ожидаю,

от страсти зам-мираю!

Аллочка плачет, а мы вместе.

Через неделю Далила ему позволила ЭТО, то есть целоваться (раз у него боли, он явно стискивал зубы, сидя рядом). Научилась дышать носом, если целуют. Терпела. Рот наутро распух.

А Аллочка сообщила по телефону Алику, что у нее задержка (что это такое, думает Далила, то есть она не будет больше звонить?!).

– Какая-то задержка со звонками, – вслух заключает Далила.

Безудержно, но негромко смеясь, Самсон продолжает, что Алик сходит с ума.

– Уехать ему нельзя, денег нет, – хохочет Самсон как идиот.

– Ты чего? – спрашивает Далила. Она подозревает, что смеются над ней. Каждый так будет думать, если смеются непонятно над чем.

Самсон постепенно успокаивается и объясняет, что у Алика нет денег съездить в Москву, на выходной бы было можно (ночь в поезде туда и ночь обратно), но не на что, поскольку  Алик посылает деньги матери в Донецк, там младший брат учится. Алик сходит с ума. Аллочка собирается приехать к Алику сама, честно оставить записку родителям. Жить в его комнате. Питаться с ним в рабочей столовой. Алик ее отговаривает, тогда его вообще посадят за совращение малолетней. Всю милицию на ноги поставят. Они все могут. А он ничего. И нет денег.

И у Далилы и Самсона нет ничего. Они печально танцуют бесплатно на Аликовых вечерах, уже скоро осень, пахнет желтыми листьями, бессмертная луна сияет с темных холодноватых небес, песок в дюнах ледяной. У Самсона мать на гастролях, он исхудал, Далила кормит его своими котлетами с хлебом, как люди кормят кошек и собак. Жадно смотрит, как он ест: деликатно и как бы нехотя. У него металлическая коронка в глубине рта, след страшных месяцев в госпитале.

Однако у Самсона все впереди, громадные планы, он поступает (не сейчас, а на будущий год) в консерваторию на два факультета, дирижерско-хоровой и на композицию, будет готовиться. Надо работать и учиться.

Они сидят в дюнах на Аликовом одеяле, под луной, целуются до потери сознания, но печаль уже поселилась в сердце Далилы, она часто плачет (как Аллочка).

Глупая Далила с остервенением целуется, научилась, Самсон скрежещет зубами от своих болей.

И как-то вечером она уезжает домой, в Москву, Самсон везет ее на электричке в город, они стоят обнявшись в тамбуре последнего вагона и смотрят в заднее окно, как убегающие рельсы сплетаются и расплетаются огненными змеями на черной земле, уходя в печальный желтый закат, и как горят тоской зеленые и красные огни светофоров, можно-нельзя, можно-нельзя.

И на перроне городского вокзала Самсон на прощанье снимает с себя свой единственный красный свитер и отдает его Далиле, которая мерзнет без плаща, засунутого в мусорную урну дома отдыха. И всю ночь Далила плачет, укрывшись свитером, слышит запах Самсона, табак, его кожа, одеколон, плачет и будет плакать еще полгода, будет писать письма каждый день, потом через день, потом реже. К весне, к маю, поток иссякнет, и обратный поток, от Самсона, закончится двумя письмами без ответа. В одном из них далекая новость, что Алик женился, они с Аллой ждут ребенка, и Алик поступает на заочный в театральное училище на режиссуру, и уже нашел работу худрука в доме культуры завода. Алик – кто он такой.

«Открылася душа, как цветок на заре».

⁎ ⁎ ⁎

Много лет спустя Самсон позвонит и мягким, нетрезвым голосом скажет: а, да что там, одну тебя и любил всю жизнь. А она скажет: «Если это то, что я думаю, я не хочу разговаривать». И положит трубку.

Она испугается, сердце сильно заколотится. Она уже замужем и ждет ребенка.

Муж спросит:

– Ты чего?

Он не понимает, что произошло, он добрый, наивный мальчик, до смерти влюбленный в свою Далилу.

Теперь ей уже двадцать шесть лет. Она ничего никому не рассказывает, у нее преступление, она выкинула тот паспорт со штампом о браке с Самсоном, начала новую жизнь.

Потому что она тогда все-таки вышла за Самсона, потому что следующим летом приехала опять туда же, в Прибалтику, с университетским хором на певческий праздник, они пели, все десять тысяч из разных республик, на холме в парке. Это был гимн небу, душа улетала.

И перед отъездом она, находясь в возвышенном настроении, взяла и позвонила Ему, Самсону.

Не отвечала на письма, а тут позвонила.

И он ее тут же привел к себе домой, мама его была на гастролях. И Далила осталась у него. Долго не понимала, что ему нужно, сопротивлялась, ночуя с ним в одной постели… Но ему, он со скрежетом объяснил, так тяжело, все болит страшно, и она подчинилась. Когда пошла кровь, вскочила и побежала стирать простыню. Через неделю отправились жениться, но их не расписали. Нужен был рубль двадцать пошлины, а он купил на последнее букет белых гвоздик. Потом, через день, занял у друга, и они расписались.

– Здравствуй, муж, – торжественно, хотя  и в шутку, сказала Далила на следующее утро.

Он ей рассказывал о себе, он произошел, оказывается, из старинного немецкого рода, чуть ли не герцог Нассау-какой-то, и мама всю войну как немка провела в ссылке в Казахстане, с ним, с немцем маленьким, в бараке. Голодая. Потом она устроилась в передвижную оперетту, а его отдала в детский дом. Жизнь у него оказалась героическая. Немецкий принц! Но с прожидью, он сказал. Бабушка.

– У меня тоже, – воскликнула Далила. – Бабушка Валя. И меня тоже отдавали в детский дом. А у тебя был туберкулез?

– Был.

Полнейшее совпадение.

Через две недели Герцог сказал, что надо бы ей сходить к гинекологу. Что-то проверить. Но сначала необходимо записаться.

– Ой, – ответила Далила, – сходи ты к гинекологу за меня, запишись.

Герцог поперхнулся, а потом взял себя в руки и объяснил, что ему нельзя идти записываться к гинекологу. Объяснил почему, но с хохотом. Что это женские органы. Всполошившись, она за­явила, что не пойдет ни за что.

А потом мама прислала перевод, деньги на обратную дорогу. Но мама долго собиралась, и они еще одну сентябрьскую неделю провели вместе. Вцепившись друг в друга. Затем Далила уехала, опять плакала всю ночь в поезде на верхней полке. Но когда пришла в университет, опоздав на неделю, подружки сказали, что теперь уже все равно, потому что курс посылают на картошку в колхоз.

И Далила оказалась в избе, на полу, спала на сеннике. В шесть утра подъем, в семь на поле. С рассвета идут дожди, картофельные кусты облеплены жидкой грязью, дует ледяной ветер, мокрую картошку надо ссыпать из ведер в ящики, каторга, ничего не высыхает  за ночь, помыться негде.

Но тут Далилу вдруг отправили в Москву вместе с еще двумя девочками, из учебной части звонили в правление колхоза, что они не представили документов, почему опоздали на неделю. Речь идет об отчислении! Осужденные сели в кузов попутного грузовика на доску и поехали за сто километров, и тетка, их руководитель, на дорожку сказала, что, если вы не вернетесь, вы вообще уже точно не студентки и прощайтесь с комсомолом.

Ветер по дороге был просто ураганный, ледяной, и Далила, приехав, свалилась с температурой. Мама боялась возвращения туберкулеза. Вызвали врача, мама звонила в учебную часть с диагнозом «пневмония», но ей сказали, что справка о заболевании должна быть выдана только в университетской поликлинике, а там врачей на дом не вызывают. Далила поехала с температурой туда, специально не надела на голову беретку, и в кабинете врача на градуснике оказалось почти тридцать восемь. Что и требовалось доказать.

Однако с Далилы еще не было снято обвинение в прогуле. И она законно все не шла и не шла на занятия. Температура начиналась по вечерам, держалась на уровне тридцать семь и два – тридцать семь и три. Она страшно боялась выздороветь – тогда бы ей грозило отчисление из университета и безнадежное, нищее будущее. Так трудно поступила, еле прошла со своей серебряной медалью. Второй раз уже не получится.

За прогулы в военное время сажали, это застряло у всех начальников и подчиненных  в памяти.

Тем не менее Далила пока что сидела на бюллетене и чем жила: все время просила у мамы денег и вызывала на переговорный пункт Самсона (у них не было телефона), жаловалась ему, что болеет, и он как-то сказал, что в Москве живет его родной дядя Нассау (который нарочно поменял свою фамилию на эту в тридцатые годы), после чего тоже попал в ссылку, но в Караганду, а теперь он работает в оркестре, у них квартира рядом с Белорусским вокзалом. Его жена врач, она тебя посмотрит, почему температура, ее зовут Ирэн.

– Немка? – догадалась Далила.

– Нет, – отвечал Самсон.

В тот же вечер она позвонила Ирэн, но подошел дядя-герцог. Он тут же пригласил ее, продиктовал адрес.

В ледяной ноябрьский день она поехала в далекое путешествие, с Ломоносовского на автобусе, потом на метро – к своим родственникам Нассау. Специально накануне помыла голову (высветленные кудри, перекись водорода из аптеки, полощем ромашкой, потом всю ночь спим на бигуди. Девочка из другой группы для скорости сушила голову, сунув в духовку, сожгла волосы).

Ей открыл мальчик, видимо, Нассау, она объяснила, что она жена Самсона, ее пригласили на сегодня. В прихожей стояло огромное старинное зеркало. Далила сняла тяжелое пальто и тут же отразилась в зеркале со своими кудрями и глазами (ресницы трудолюбиво накрашены и почти достигают бровей). Рубашка темная сатиновая и юбка, бывшее мамино платье, перешитое собственноручно, то есть отрезала его выше пояса. Потому что на нем были выцветшие подмышки, ужас. Все сразу вспомнила, что надеть нечего и жить не на что, если отчислят.

Дядя Нассау, который за столом гладил свои рубашки, встретил ее словами: «Мужчина  должен сам уметь гладить рубашки. Этому я научился в ссылке. А у тебя вот все в порядке. Я вижу, глазки блестят, щечки румяные». Она ответила: «Да у меня температура».

Но тети Ирэн не оказалось дома.

Через день ближе к вечеру Далила опять поехала туда же. Ей открыла тяжеловатая пожилая женщина лет сорока с большим подбородком и высокими бровями. Сзади маячил мальчик. На полке под зеркалом была навалена груда пальто. Пахло пирогом с капустой.

Разговор только начался, как зазвонили в дверь и пожилой дядя при букете появился на пороге. Он с поздравлениями поцеловал руку Ирэн, потом без разбору поцеловал Далилу прямо в лицо, обслюнявил, торопясь. Отдал букет хозяйке (она передала его мальчику) и предложил Далиле руку кренделем.

– Мы по делу, – сказала тетя Ирэн. – Она моя больная. Иди сам, садись.

– Ничего, пусть больная, – возразил старик, не выпрямляя кренделя. – Все больные.

– Я сейчас, – тогда сказала тетя Ирэн и повела Далилу куда-то вбок. Там была явно спальня, на подзеркальнике стояли флаконы. Тетя Ирэн села на кровать и выслушала рассказ про давнишнюю температуру. И что вечерами болит голова. А диагноза нет. И ни слова про то, что на бюллетене долго держать не будут, уже сказали. А возвращаться на факультет – отчислят за прогул.

– Так, – сказала тетя Ирэн. – Альма мне звонила. Что теперь: я работала в Красносоветской инфекционной больнице и всех там знаю. Меня уволили по клевете (неожиданно грозно и не по адресу она сверкнула взглядом). Но ничего, связи у меня остались. Моя подруга там сейчас пишет диссертацию  об арахноэнцефалите. Ты туда ляжешь, диагноз я тебе поставлю потяжелей. А сейчас мне некогда, у меня день рождения, гости. Идем. Я тебя провожу. На вот.

Она взяла с подзеркальника и протянула Далиле коробку с духами «Любимая столица». Потом вывела ее в прихожую. И больше никогда Далила с ней не встречалась.

⁎ ⁎ ⁎

Подруга навещала Далилу в больнице, бессмысленно радовались обе, как щенята. Ходили по заснеженным аллеям, болтали. Далила рассказывала о своей палате, двенадцать человек, на соседней кровати лежит девушка,  и она каждую третью ночь кричит во сне, срывает с себя все, ей кажется, что по ней бегают крысы, ужас. Она лежит уже четыре месяца. Когда у нее приступ, то собираются все медсестры и заматывают ее сетью, чтобы она себя не исцарапала. А у нее улыбка, зубы выставляет наружу, глаза зажмуренные, и скребется ногтями, сбрасывает крыс. И кровать выносят в коридор. И эту ночь никто тоже не спал. Умерла в коридоре девочка шести лет, привезли из детсадика, тоже ночь хрипела, вызвали отца, а когда она умерла, у отца открылся понос, не мог выйти из туалета, ночная медсестра сказала: «У мужчин так бывает, медвежья болезнь. Они не переносят».

А подружка Аня шла рядом своим упругим шагом, прямая, высокая, может быть, и не слушала. Далила посмотрела на нее и вдруг увидела, что Аня плачет. Какой ранимый человек! Но Аня сказала, что сбежала из дому, там пьяный брат отца хулиганит, бьет ногой в их дверь, и отец ве­лел ей уходить и вышел ее провожать мимо этого бандита. Он бьет их посуду и обливает все в туалете. Гонит их из дому.

– Кошмар, – отвечала Далила, – мы тоже раньше так жили, но в одной комнате с дедушкой. Он кричал ночами, он сошел с ума, когда его уволили. Разбил мою настольную лампу об пол. Радио разбил.

Они гуляли, две девицы-красавицы, белым зимним вечером по красивым аллеям больничного городка, и навстречу им попадались другие парочки или группы гуляющих больных, иногда это были целые шеренги румяных девушек, раздавался смех в снежном безмолвии.

– Туберкулезницы, – объясняла Далила, – они много гуляют. В город выходят. Вечером они смотрят в окна анатомичек, когда у них кто-то умирает. У них умирают неожиданно, сразу. И тогда они ходят и смотрят там в подвал, вечером видно в окна…

Далиле предстояло провести здесь два  с половиной месяца. Диагноз в истории болезни был «рассеянный склероз», Далила прочла это, когда ее везли на каталке в операционную, предстояла пункция спинного мозга, но оставили одну перед пустым лифтом, а история болезни лежала у нее на животе. Это был, наверное, диагноз, поставленный тетей Ирэн (сказала маме по секрету лечащий врач), а потом все-таки доктор Хван нашла у Далилы болезнь по своему профилю, арахноэнцефалит. И обещала на будущее, что все-таки больная потом сможет учиться.

Но больные поговаривали, что у всех тут перспективы дурацкие, то ли слепота, то ли вообще неподвижность, как у несчастной Вали, которая, почти окостенев, лежала слепенькая и отвечала на вопросы разумно. Упала затылком на лед на детской горке, гуляла с дочкой.

Это уже была палата получше, на шестерых. Тетя Ирэн, как и задумывала, устроила Далилу к доктору Хван, которая писала диссертацию. Доктор Хван сказала маме в одно из посещений (мама все переживала, что девочка не сдавала зимнюю сессию), что будет возможно перейти на инвалидность.

И Далила шутя написала Самсону, что (вот где смех-то!) приезжай навестить свою инвалидку!

Муж приехал, остановился у дяди Нассау, приходил гулять с Далилой по заснеженному парку, они даже нашли дверь в какой-то подвал и там обнаружили матрас, и тут же кинулись раздевать друг друга, но Самсон так и не смог кончить, двигал своим поршнем туда-сюда, останавливался, измучил Далилу, все было плохо. Далила очень хотела забеременеть, но муж, видимо, берег сперму, так и уехал.

А потом он написал последнее письмо, что собирается в институт и не сможет взять на себя жену-инвалида.

Далила тогда вызвала его телеграммой (Аня отправляла) на телефонные переговоры, на номер ординаторской. Он подтвердил каким-то новым голосом, что да, нам надо расстаться, у тебя и дети будут больные, маму врач уже предупредила. Не палатный врач, нет. Серьезный врач, мамина родственница. Кто – тетя Ирэн. Тетя Ирэн? Так ведь она сама меня сюда устроила, сама мне поставила диагноз, и он не подтвердился ведь! У меня нет рассеянного склероза! Тетю Ирэн твою вообще уволили отсюда! Мне сказали!

Возражать Далиле муж не стал, хотя по его тону заметно было, что девушка зашла не на свою территорию: тетя Ирэн вообще кто? В сравнении? Далила это поняла по голосу: человек явно недоволен.

Самое интересное, что девушка Далила не заплакала в тот же момент, кто же плачет в минуту казни! Пересыхает горло, схватывает гортань как клещами, безумно бьется сердце, дрожат конечности. Пот выступает. Тело становится легким, нездешним. Вот как бывает перед казнью.

Что она сказала:

– Все равно у меня будет сын.

– Ну пока, – ответил межгород и забибикал.

Пока – то есть на всю жизнь.

Далила на прогулки больше не выходила, лежала замотанная платком, болезненно реагировала на свет и звук, не спала, головные боли грызли ее череп. Доктор Хван, по совету старшего опытного врача и родственницы (маме сказала), применила тогда новую для невропатологии методику, Далилу стали колоть большими дозами аминазина. Колоть приходила целая команда, Хван и две медсестры. Сорок дней длилось это лечение, двадцать уколов провели, потом курс был закончен, и ее стали готовить к выписке в санаторий.

Потом Далила не раз встречала такие ситуации, когда семьи всем скопом провожают негодный товар вон из своей жизни, вываживают – ничего вроде не делая, стараясь как бы на благо будущим, еще не различимым теням, пыхтя и надрываясь, – но род есть род, и бросовые, лишние люди уходят первыми. Род плачет, поминает, высматривая по сторонам следующие по счету души, вставшие в очередь на выход.

А в палате на прощание Далиле погадали по линиям руки. Ее соседка, Света, давно уже была известна в отделении как ворожея, Светина бабушка оказалась сербиянка (то есть как бы цыганка), и бабка предсказывала вроде по кофейной гуще, но (Света сказала) это она делала просто так. Бабушка сразу видела будущее. Для солидности и продления она раскидывала и карты. Но уже когда человечишка к ней входил, все становилось понятно.

И вот эта внучка сербиянки сначала отказывалась гадать Далиле, получится или не получится. Вопрос, в сущности, был один на всю оставшуюся жизнь: надо или не надо ждать.

– Гадать тебе не буду! – сказала колдовка. – Ты меня проклянешь.

Но Далила поперла напролом, желая просто узнать, звонить еще раз или не звонить. Это маленький вопрос! Да или не да!

– Нет, – уперлась Света, – ты перестанешь  со мной разговаривать.

– Ты что, Светка! – толстая Далила смотрела на Свету своими воспаленными, бессонными глазами. Она поправилась за два месяца лежания на двадцать пять килограммов!

Далила не знала, что ее вываживает женский род, родня мужа. Света же знала всё. Она видела людей насквозь. Тетя Ирэн и дядя Густав ни разу, несмотря на все восхваления со стороны любящей Далилы, эти взрослые люди, положившие девушку в больницу, они ни разу не навестили свою племянницу.

Всем было ясно, что побочную невестку не приняла та семья.

Света не хотела гадать, упорствовала. Они даже поссорились.

Далила последние дни все ждала почту – ночь напролет надеялась на утреннюю, а целый день на вечернюю. Перечитывала старые письма, разложив конверты по кровати. Цитировала их Свете. Писала идиотские стихи. Всем надоела своим плачем по ночам. Ее хором образумливали. Только после аминазина она спала.

И вот тут, в один совершенно безумный вечер, когда Далила бормотала невесть что о веревке, Света не стала звать сестру с уколом, а согласилась погадать. У Далилы явно поднялась температура, горели щеки. Лились слезы. Она только что ходила узнавать насчет вечерней почты.

– Он сказал «до березки»… до могилы, – качаясь на кровати в окружении своих драгоценных конвертов, объясняла Далила свой срыв.

Так что Света согласилась на безумные требования погадать ей.

В результате такой победы Далила пошла еще дальше и вообразила, что Света наколдует ей спасение. И в одну секунду она поверила в это как малое, восторженное дитя. И расцвела, даже заплакала от счастья.

Света, судя по лицу, воспринимала ее восторги вполне хладнокровно, как должное. Собственно, к гадалкам бабы за тем и таскаются, за спасением. Поэтому людям нельзя говорить правду! Кроме некоторых случаев, когда правда должна перевернуть их жизнь.

Света села на кровать Далилы и горько сказала – еще как человек, а не как гадалка:

– Ты со мной не будешь здороваться. Я уеду и напишу тебе письмо, а ты никогда не ответишь!

Далила закричала:

– Ты че, ты че, Светка! Ты у меня самая дорогая! Ты че! Погадай мне!

И вытерла мокрую руку о простыню (перед тем собравши с лица слезы). И протянула ладонь Свете.

– Тут гадать нечего, все угадано, – вмешалась лежачая тетя Валя, которая была вынуждена сутками слушать Далилу, а эта плакса еще и качалась как маятник, кровать скрипела.

Света сказала:

– Не ту руку, давай левую.

– Разные вещи? – уже гораздо более спокойным голосом спросила Далила. Ее принимала профессиональная, потомственная ворожея, сербиянка.

– Давай левую, девушка, – профессионально скучным тоном произнесла гадалка. У нее даже появился легкий акцент. Она как бы погружалась в образ своей исчезнувшей бабки – вроде бы в шутку, но на самом деле на лице ее появилось выражение каменного покоя, как перед серьезным испытанием. Такое взрослое, даже стариковское выражение. Она была готова.

Далила, равнодушная ко всему на свете, кроме Самсона, в этот момент забеспокоилась, насторожилась. Сердце ее громко забилось. В груди ухнуло, как при падении с горы. Там появилась та легкость, которую она уже узнавала, почти невесомость. Непрочность тела. Воздушный шарик, готовый улететь по тревоге.

Готовилась какая-то совсем новая жизнь. Она варилась под взглядом гадалки тут, на руке. Сейчас проступит, произойдет. Все обломится, перевернется.

Света сидела, пока что рассматривая пространство перед собой как подробную географическую карту. Водила глазами, уже в другом виде, не в своем.

До той поры она не позволяла себе гадать никому в палате (и медсестрам отделения тоже) – и только иногда забавлялась, угадывая карты, как бы демонстрировала фокус – но вроде и не фокус, а какое-то тайное знание. Из пяти карт, которые Далила выставляла перед ней рубашками наружу, она безошибочно угадывала нужную. Далила говорила, к примеру: «Возьми у меня крестового вальта», – и Света выдергивала спрошенную карту. Один раз Далила схитрила и сказала «возьми червонную даму», которой на самом деле не было. Света вынула карту и показала ее Далиле. Именно червонную даму! Далила смутилась, ее прошиб пот, она как-то запуталась и не поняла, то ли сама ошиблась, то ли Света догадалась об обмане, но как? И тогда откуда она достала ту карту?

Света ни единым словом не обмолвилась об этом происшествии. Даже была как бы собой недовольна. Ушла в коридор.

Вытерев щеки теперь левой рукой, Далила промокнула ладонь простыней и подставила Свете.

Света взяла ее пальцы, поднесла к себе поближе, как совершенно посторонний предмет.

– Я… знаешь, я погадаю тебе только на ближайшие полгода, ладно?

– Че, совсем плохо?– криво улыбнувшись, пошутила Далила.

– И ты меня быстро забудешь, и на письмо мое никогда не ответишь, – настойчиво, как заклинание, повторила Света.

– Ну что ты, Светочка, ну что ты, – умоля-юще забормотала Далила. – Не забуду.

– Забудешь.

– Тьфу, – откликнулась тетя Валя.

Так и случилось. Все совершенно так и происходило, как гадалка предсказала. Как по писаному, пункт за пунктом. Далила, выйдя через месяц из санатория, не выдержала, заняла денег на дорогу и неудержимо поехала к Самсону, его мать открыла дверь, удивилась, но ее впустила, а потом ушла на репетицию. И что придумала в шутку Далила: она со своим рюкзаком залезла под стол, чтобы внезапно явиться своему Самсону, а когда он вошел, то она не смогла выб-раться и просто выпала из-под стола ему под ноги, со словами «А вот и я, не ждал?», и стала вытаскивать рюкзак. Он просто испугался.  И Далила провела три дня с ним и с его мамой в одной комнате, а потом, как ей и предсказала Света, ничего не добилась и вынуждена была уехать. Конечно, что хорошего, толстая и плачет все время. Ненормальная, как было сообщено.

Ее свекровь, солистка хора, неожиданно со значением произнесла, когда Самсона не было дома, а Далила сидела на краешке кровати и надевала чулки, собираясь на поезд:

– У тебя красивые руки и красивые ноги.

И почему-то добавила:

– Надо видеть дальше своего носа!

⁎ ⁎ ⁎

После шести месяцев лечения, после больницы, санатория и профилактория, для Далилы наступил решающий момент – месяц май. Но ведь Светой уже предсказано было, что ты не сможешь дальше учиться.

Жара стояла страшная. Безнадежная больная, почти ослепшая, в сопровождении матери поехала со справками в университет. Она боялась всего, ведь ее теперь и из комсомола могли исключить, и из университета – за тогдашний прогул и невозвращение на картошку. Но никто уже ни о чем не вспоминал, Далилу встречали весьма сочувственно, эту гору жира, еле ползающую по факультету.

Болезнь уважают в обществе, она создает защиту, она многое оправдывает (если есть справки) и даже дает как бы новый смысл жизни.

Далиле было предложено или уходить в академический отпуск на год, или сдавать сразу две сессии, восемнадцать предметов и курсовую. Дело непосильное даже для здорового человека. Мама увезла дочку домой безо всякой надежды.

Но тут в описываемые события вмешалась судьба в виде школьной подруги – она позвонила и сказала, что их бывшая Ларка, дочь замминистра, которая до того поступила на геофак, там вообще конкурса не было, теперь по своей прихоти пожелала перейти на факультет журналистики, где был конкурс двадцать шесть человек на место, и ее, пожалуйста, перевели, хотя и на первый курс.

Какое же горестное изумление испытала Далила! Еще и это? Уйти по болезни на год, чтобы потом учиться с пронырливой Ларкой на одном курсе? Этого уже вынести было невозможно. Ларку гордая Далила презирала с детства как низший уровень человечества, которому все дозволено.

И теперь толстая больная сама поехала, поползла в учебную часть и попросила совета, как сдавать сессию. Сердобольная тетя-инспектор обещала выдать Далиле отрывные талоны на сдачу зачетов и экзаменов за прошлый год, велела самой договариваться с преподавателями, и тяжелая, беспомощная, больная студентка начала действовать, таскалась к педагогам домой или сдавала предмет где-нибудь в уголке в учебной части. Все знали, что у нее было воспаление мозга, и девушке сочувствовали, особенно ее не допрашивали и ставили четверки, чтобы она получила стипендию.

Глаза болели, но читать приходилось много, о бессоннице речь не шла, времени на сон не оставалось. Есть было некогда, да и денег особых не имелось, и Далила быстро отощала, что оказалось кстати – такой жаркий май, а приходилось донашивать старый мамин сарафан, потому что после больницы все прошлогоднее было мало.

И теперь она одно имела в виду, одну цель – не оставаться на второй год, презрение к проныре Ларке почему-то пересилило все предыдущие чувства. Даже давало некоторую силу сопротивления! Да и Свету Далила не хотела вспоминать, как собственный позор, и изо всех сил старалась жить вопреки ее предсказаниям. Буду учиться! И у меня будут дети! Умные!

Света спустя много времени написала Далиле, что теперь ты меня не забудешь. Вспоминай меня, когда я умру. Я уже слепну.

Дешевая цыганская мишура.

Взрослая, умная Далила, преодолевшая все за этот месяц май, выкинула ее письмо в ведро, сидя у себя дома на кухне.

Только одну тебя и любил всю жизнь. Далиле повтори.С