Мариус умер не зря

Качуровская: Штука в том, что зоопарк Копенгагена не контролирует спаривание. Они утверждают, что животные свободны спариваться, когда хотят, и в их жизнь не вмешиваются. Но есть версия, что это не так, что детенышей они заводят специально, потому что зрители их очень любят и ради них бегут в зоопарк. И за двести летразвития европейских зоопарков эта практика встречалась часто.

Конрадова: В таком случае поведение публики очень логично. Она хочет умиляться детенышам и ужасается умерщвлению животных. Чуть менее понятно поведение зоопарка, который сначала идет на поводу у публики и заводит детенышей (специально или просто не контролирует рождаемость, мы не знаем), а потом вдруг предлагает этой же самой публике посмотреть, что было внутри у жирафа. И то и другое имеет право на существование, но, кажется, вместе эти подходы не сочетаются.

Качуровская: Важна еще российская реакция. Российский скандал гораздо более заметный, чем западный. Если вспомнить,  у Московского зоопарка была площадка молодняка. С ней было две проблемы. Зайцы начинали дружить со львятами и не хотели с ними расставаться. А медвежата, например, никому не были нужны, и их каждый год убивали. Закончилось это лет тридцать назад волевым решением зоологов. Они сказали: или мы сохраняем виды, или держим этот «расходный материал», не особо полезный для науки, хотя и привлекательный для публики. Выбор был очевидным — Московский зоопарк был создан учеными, чтобы работать, в первую очередь, на науку.

Конрадова: Не кажется ли тебе, что европейские зоопарки больше склонны к шоу и популяризации, а российские — к науке? Про зрителей они думают во вторую очередь.

Качуровская: Потому что европейские зоопарки больше нуждаются в зарабатывании. Больше, чем российские, потому что здесь у них есть «добрая воля» налогоплательщика — государственный бюджет. И это роскошь, Московскому зоопарку тоже придется зарабатывать.

Конрадова: Тогда эта история — про бесконечное делегирование своей воли. Мы, государственные люди, смотрим только то, что показывают, и большего не требуем. Никаких медвежат, слушайте свои «Валенки».

Качуровская: У этого есть и вторая сторона. Люди любят маленьких, но терпеть не могут стареньких. Потому что они некрасивые, плешивые и хромые. Например, в Московском зоопарке было принято осознанное решение не убивать старых животных, если они хорошо себя чувствуют. 

Конрадова: А что, в европейских зоопарках убивают? За то, что они некрасивые?!

Качуровская: Наверное, говорить, что вся Европа убивает стариков, неверно. Но такая практика есть.

Конрадова: Ну, может, у животных там хотя бы условия превосходные? Или это только для людей симпатично выглядит?

Качуровская: Наши ощущения от европейских зоопарков, конечно, гораздо более приятные, чем от российских. Но, как чувствует себя животное, мы с тобой не померяем. В Московском зоопарке, например, лучше всех в мире плодятся белые медведи. Не то чтобы у нас были самые роскошные условия для них. Видимо, что-то для них правильное, мы не знаем что. То есть это не зависит от условий, которые нам как зрителям будут заметны. Этот «комфорт» — выдуманные человеком правила, не для животных.

Конрадова: Мы в такой цивилизационной жопе, что я не могу поверить, что зоопарк в Москве лучше, чем в Копенгагене.

Качуровская: Я думаю, у них просто есть другой подход к образованию. У нас очень много догм и табу, в том числе для детей. И особенно про смерть.

Конрадова: А может, Копенгаген действительно продемонстрировал свой гуманизм? Может, когда людям показывают, как устроено животное, это и есть гуманизм? Гуманизм — это, например, когда животных держат за животных, а людей — за людей. И разрезание туши животного — это жест гуманный в том смысле, что он просветительский.

Качуровская: Ну, вот у меня есть дети 6 и 10 лет. Если бы старший мне сказал, умоляю, покажи мне, как режут жирафа, я бы его повела смотреть. А если бы младшая, меня бы это сильно озадачило и напрягло. Я, наверное, с ней не пошла. И мне интересно, где эта граница. Я посмотрела это видео, и испытала тяжелые чувства.

Конрадова: Но он уже мертв. Ты курицу варишь? Чувства к ней испытываешь?

Качуровская: Нет. Но жираф симпатичный. И я стала думать: а гориллу бы они смогли?

Конрадова: Возможно, на горилле их гуманизм бы закончился. С другой стороны, есть курица, корова и баран. Их убивают ежедневно. Правда, к этому процессу нет вопросов, и публично их не режут — вероятно, потому что в этом нет просветительской ценности. Как устроена корова, мы можем видеть в любом мясном магазине на схеме разделки.

Качуровская: Меня в этой истории озадачил вопрос: как себя чувствуют зоологи? Они точно знают, что его придется убить. При этом много сердобольных соседей-зоопарков говорят: не убивайте, отдайте нам. В Московском зоопарке есть жираф Самсон, ему 20 лет, он в некотором смысле символ, и он приехал в Московский зоопарк, потому что он тоже гибрид и в Ленинградском зоопарке ему не было места. Поэтому он живет один в домике, которому сто лет и который не очень приспособлен для жирафа. Но мы его не можем перевезти, потому что, если он повредит ногу, он сразу же погибнет. Никакая шина не выдержит такой нагрузки.

Датский зоопарк считает, что негуманно оставлять гибрида, чтобы он жил одиноким. И кастрацию они считают негуманной.

Конрадова: Меня не покидает восторг от грандиозности события, довольно внезапной — речь не о самой эвтаназии и разделывании туши жирафа, а о последовавшей реакции. Причем не только в России. Наконец-то появилась возможность задаться вопросом, зачем вообще нужны зоопарки или домашние животные — те, которых заводят для радости, а не для дела. Кажется, если ты примерно двести лет занимался пропагандой искусственной природы, красивой и удобной природы, не опасной, то рано или поздно воспитанная тобой публика не простит тебе всей правды, если ты вдруг вздумаешь ее показать. Это с западной цивилизацией и случилось: все эти фотографии симпатичных белых мишек, которые симпатично едят пойманную во льдах рыбу, дикие кошки, которых хочется погладить, лемуры, которые свисают прямо к тебе с веток...

По всему выходит, что жираф Мариус, к которому лично я вообще никаких чувств не испытываю, умер не зря. Теперь есть шанс увидеть настоящий кризис этой дурацкой глянцевой познавательности.