Оуэн Мэтьюс: Приют изгнанников

Лондонское изгнание моей матери началось 4 ноября 1969 года. Шесть лет боролась она за то, чтобы стать женой молодого, рослого британского социолога с застенчивой улыбкой, моего будущего отца. То есть изгнание ее было добровольным, тем не менее навечным – во всяком случае, так она думала в то время. Она не надеялась, что ей когда-либо позволят вернуться в СССР или хотя бы снова увидеться с родными и близкими. «Обратной дороги нет, – сказала маме ее сестра, когда они прощались в аэропорту Внуково. – Прощай».

Как и у большинства интеллигентов ее поколения, у мамы имелся мысленный образ англичан, почерпнутый из произведений Г. К. Честертона, Джона Голсуорси, сэра Артура Конан Дойля и Джерома К. Джерома. По ее представлениям, англичане были людьми бережливыми, скромными, здравомыслящими, веселыми, вежливыми, надежными, честными, беспристрастными и питавшими безмерный интерес к погоде. Уверен, она полагала, что действительность разочарует ее – хотя бы отчасти. Однако, к изумлению своему, обнаружила, что лондонцы пост­имперских шестидесятых походили на их честертоновских пращуров как две капли воды. Одиноко ожидая автобуса, англичанин выстраивает на остановке чинную очередь, состоящую из одного человека. Он извиняется перед вами, если вы тыкаете его зонтиком или наступаете ему на ногу. И да, конечно, любой разговор он начинает со слов о погоде.

Тем не менее Лондон так и не принял ее по-настоящему, хоть она прожила в нем сорок пять лет. Мир британской благовоспитанности, обнаружила мама, радушен, но в основе своей совершенно к ней безразличен. Британцами легко любоваться, однако любить их трудно (любовь к мужу давалась ей без всякого труда, но это совсем другая история). Выяснилось также, что существует множество мелочей, которые ей нисколько не нравятся: дождь, разумеется; неотапливаемые спальни; умывальники с отдельными кранами для холодной и горячей воды; продуваемые ветром окна с одинарными рамами и отсутствие форточек; полное отсутствие чеснока (в 1969-м Британии только еще предстояло открыть его); дороговизна книг, пластинок и билетов на балет и в театр; британская скаредность; отсутствие умных разговоров за кухонным столом. Но пуще всего не нравилось ей в британцах отсутствие страстности. Здесь не было радостей и страданий, только чашки жидковатого чая с молоком и твердая убежденность в том, что все еще обернется, весьма вероятно, к лучшему.

Нечего и сомневаться, каждый изгнанник несчастен по-своему. И каких только русских, готовых назвать свою жизнь в Лондоне изгнанием, здесь не перебывало: романтические революционеры поколения Герцена и жутковатые революционеры поколения Ленина; бежавшие от революции белые; пережившие Вторую мировую войну украинские и прибалтийские националисты; горстка диссидентов последней советской поры и изрядное число еврейских отказников семидесятых; олигархи и минигархи, не поладившие с политикой Путина; жертвы бизнес-рейдерства путинской поры, которые не могли вернуться в Россию из-за обоснованных или сфабрикованных обвинений в экономических преступлениях. И наконец, последние по порядку, но не по значению, самое что ни на есть ворье, преступные чиновники и прочие жулики, обвинений которым предъявлено пока еще не было, – все они воспользовались приостановкой действия законов об экстрадиции, чтобы воссоединиться в Лондоне со своими добытыми нечестным путем деньгами.

Разномастное собрание людей благородных, бунтарей, жертв, пройдох – иногда все эти качества соединялись в одном человеке. Но, возможно, существуют и лейтмотивы, которые можно проследить в историях всех русских изгнанников Лондона.

Прежде всего, почему Лондон? Бессмыслица какая-то. Моя доморощенная теория такова: из всех мировых культур британская наиболее радикально и капитально отличается от русской. Британцы неодобрительно относятся к любой открытой демонстрации как чувств, так и денег. А что может быть в большей мере нерусским? Развлечения и даже праздники британцев, как правило, спокойны и уравновешенны. В своем отношении к деньгам, к пунктуальности и правилам вообще, к риску и его последствиям – да почти ко всему на свете – русские и британцы располагаются на разных оконечностях спектра. И наконец, что немаловажно, женщины Британии по большей части безразличны к своей внешности – а жаль, в большинстве случаев там есть над чем поработать.

Тем не менее целые поколения русских политических изгнанников – головорезы наподобие Сталина, романтики наподобие Герцена, циники наподобие Березовского – избирали местом жительства Лондон. Возможно, они находили здесь больше свободы, больше безопасности. А возможно, их привлекала неизменность самого характера Лондона, его коренная, стародавняя определенность, то, что Джозеф Конрад назвал атмосферой «распыленного в воздухе старинного золота». Быть может, после бурной российской карьеры грабителя банков, или узника, или посредника между Кремлем и бандитами они находили нечто успокоительное в жизни посреди города, шляпные магазины которого успели простоять на одном и том же месте три сотни лет.

Возьмем Бориса Березовского – архиизгнанника нашего времени. Он всегда говорил мне, что любит Британию. Однако правда состояла в том, что он тосковал по России так сильно, что изгнание в конце концов убило его. Я довольно часто встречался с ним в Лондоне после того, как в 2000 году он бежал из Москвы. Он всегда спешил, говорил быстро, сутулился, ни минуты свободного времени. Однако с самого первого нашего с ним обеда в найтс­бриджском ресторане «Зафферано» мне стало ясно, что часть прежней своей силы Березовский утратил. Подобно вытащенной из воды рыбе, он лишился блеска. И трепыхался, совершая ошибки.

В Москве, когда он пребывал на вершине своего могущества, богатство и власть Березовского, казалось, заставляли лучи света изгибаться, приближаясь к нему. Как-то раз, году в 1997-м, я видел его в московском ночном клубе. Взгляды всех, кто там находился, провожали поспешавшую за ним небольшую фалангу помощников и телохранителей. Он присоединился к компании полнотелых богачей, которые тянулись к нему, как железные опилки к магниту. Для Березовского это была всего лишь деловая встреча, назначенная на два часа ночи. С ним пришла неземная красавица, его подруга Марина, которая молча сидела перед нетронутым коктейлем. Покончив с делом, Березовский ласково, но крепко взял ее за руку и повел к выходу: следующая встреча была назначена с нею.

В Лондоне его магнетизм сник. Никто не поворачивался ему вслед, когда он пересекал ресторан. Внезапно он стал трагически безвестным. Изгнание не шло Березовскому. В соразмерности выпавшего ему наказания присутствовало нечто почти дантовское – человек, досконально знавший свой мир изнутри, оказался выброшенным за его пределы. Столь же не шли ему и претензии на светскость, и бездеятельность. И хотя он с презрением говорил о деньгах, они были самым мощным (пусть и самым тупым) орудием, позволявшим ему делать то, что он любил по-настоящему, – манипулировать людьми, подчинять их своей воле. В последние годы перед ним замаячила перспектива относительной бедности, сулившей Березовскому утрату власти, для него непереносимую.

Он неизменно похвалялся последними своими усилиями, направленными на свержение Путина. Я как-то писал в «Ньюсуик» о том, что Березовский, по его словам, готов финансировать революционные изменения в России, что «режим можно сменить только насилием».

Подобно жившим в Лондоне русским изгнанникам других поколений, Березовский жаждал прежде всего играть видную роль, определять судьбы отечества. Но, в отличие от большинства этих революционеров и мечтателей, он действительно представлялся опасным людям, обладающим властью и желавшим его смерти, фигурой значительной. Смерть всегда ходила с ним рядом. В конце 2005-го, во время одного из наших с ним завтраков в Лондоне, – Ави, его неулыбчивый телохранитель, когда-то служивший в «Моссаде», одиноко сидел за соседним столиком и смотрел на входную дверь, – Березовский сказал мне, что с ним связались и попросили о встрече некие «давние московские партнеры». Березовский, получивший предупреждение, что эти люди намереваются отравить его каким-то радиоактивным веществом, обратился с просьбой о защите к британской полиции. Я не придал этому рассказу большого значения – к тому времени его теории заговора начали приобретать вид все более диковинный, он терял представление о реальностях московской жизни. И лишь после того, как Александра Литвиненко, жившего в то время в лондонском доме, предоставленном ему Березовским, убили, поднеся ему в чашке чая смертельную дозу полония, стало ясно, на какой волосок от гибели находился тогда Березовский.

Его друг и деловой партнер Бадри Патаркацишвили также умер относительно молодым человеком и также в Лондоне, в 2008-м, – Березовский не сомневался, что и его убили. Мы с ним торжественно помянули Бадри в мейфэрском офисе Березовского на Даун-стрит, 10, – его шутка, уж больно похоже на Даунинг-стрит, 10, звучал этот адрес, – столетним армянским коньяком, который подарил ему покойный грузин. Березовский был игроком высшего разряда, он никогда не питал иллюзий насчет того, что среди ставок, которые он делает, его жизнь не числится. Жизнь в относительной бедности, безвестности, незначительности была для него немыслимой: бедную, простую жизнь и проживать-то не стоит. Таковы были правила, по которым жил Березовский; по ним же он и умер, судя по всему, от собственной руки.

Березовский был образцовым политическим заговорщиком в изгнании – как Ленин и Сталин до него. Между перебранками с товарищами-революционерами Владимир Ленин работал над первыми номерами «Искры» – в комнате, которую Британская библиотека любезно предоставила ему в Блумсбери. Иосиф Джугашвили приехал в Лондон в 1907-м, там планировал ограбления в Тифлисе кареты казначейства, перевозившей деньги в Государственный банк Российской империи (экспроприация состоялась через три месяца после съезда, унесла жизни пяти человек, но дала партии чистых двести пятьдесят тысяч рублей). Сталин снял у русского еврея дешевое жилье в бедном ист-эндском районе Степни. Между тем Ленин, Георгий Плеханов и Юлий Мартов отдавали предпочтение куда более богатым квартирам буржуазного Блумсбери. Среди боровшихся за равенство марксистов одни всегда были равнее других. Партийное руководство пренебрежительно относилось к рябому от оспы Кобе, презирало его разбойничьи замашки – даром что жило на деньги, им же награбленные. Тем не менее все они присутствовали на съезде партии, заседавшем в церкви Братства на Саутгейт-роуд в Хакни, – компанию им составили английские пацифистки. Ленин и его товарищи произносили страстные речи. Коба молчал и слушал.

Бедный Ленин. Чувствуется, что он был обижен на британскую полицию, не проявлявшую интереса к его неистовой подрывной деятельности. В то время ирландские бунтовщики и движение суфражисток занимали Специальный отдел столичной полиции больше, чем бородатые книжники из далекой России и преданные им женщины.

Джозеф Конрад в его романе «Тайный агент» (1907) мягко высмеял разношерстную лондонскую ораву оборванных революционеров. «А вот эта страна с ее идеалистическим представлением о законности опасна, – жалуется мистер Владимир, зловещий глава иностранных шпионов. – Здешнее общественное сознание опутано прочной сетью предрассудков, и это губительно для нашей работы. Вы говорите: Англия – наше единственное убежище. Тем хуже! К чему нам убежища? Здесь вы общаетесь, печатаете, строите планы и ничего не делаете». Лондон и его мягкая терпимость изрядно отличались от таких столиц полицейских государств, как Берлин или Санкт-Петербург с их напряженной, лихорадочной атмосферой, отчего он и стал для нескольких поколений революционеров безопасным прибежищем – и следует сказать, вежливое безразличие Англии действовало на их пыл умиротворяюще.

Ленина раздражало упорное нежелание английских пролетариев восставать против своих угнетателей. С той же неприятностью столкнулся и Карл Маркс. В общей сложности Маркс провел в Англии тридцать четыре года, больше половины своей жизни, и развитое индустриальное общество, которое он увидел в этой стране, стало для него кладезем революционной мысли. «Здесь Маркс нашел то, что искал, в чем нуждался: кирпичи и строительный раствор для создания его труда, – писал его молодой ученик Вильгельм Либкнехт. – “Капитал” мог быть написан только в Лондоне. Маркс мог стать тем, кем он стал, только в Англии».

И все же, читая письма Маркса, не можешь избавиться от ощущения, что он постоянно негодовал на отсутствие у масс революционного гнева на кровососов-капиталистов. Он твердил, что массам нечего терять, кроме своих цепей, а между тем пролетариат неразумно цеплялся за надежду присоединения к буржуазии. Что явно оскорбляло присущее Марксу чувство логического и исторического детерминизма.

«Чем меньше ты ешь, пьешь, чем меньше покупаешь книг, чем реже ходишь в театр, на балы, в кафе, чем меньше ты думаешь, любишь, теоретизируешь, поешь, рисуешь, фехтуешь и т. д., тем больше ты сберегаешь, – писал он из роскошного дома, который снимал в Челси, своему пожизненному другу и соратнику Энгельсу. – Чем ничтожнее твое бытие, чем меньше ты проявляешь свою жизнь, тем больше твое имущество, тем больше твоя отчужденная жизнь, тем больше ты накапливаешь своей отчужденной сущности». Маркс пытается иронизировать по поводу лишений, которые люди готовы терпеть, чтобы накопить капитал. Ясно, однако, что и сам Маркс создавал собственный запас «отчужденной сущности», критическую массу негодования, чтобы питать им свои пылкие поиски социальной справедливости для всего человечества. Увы, на практике британцы отдавали предпочтение теплому пиву и мюзик-холлу. «Угнетенным раз в несколько лет позволяют решать, какой именно из представителей угнетающего класса будет в парламенте представлять и подавлять их!» – возмущается Маркс в «Гражданской войне во Франции».

Маркс углублялся в изучение реальностей Британии индустриального века и пытался пробудить его жертв, показать им подлинный характер их эксплуатации – безуспешно. Другие изгнанники отвечали на все окружавшее их тем, что притворялись, будто они находятся совсем и не в Англии. Александр Герцен прожил в Лондоне тринадцать лет, но настоящим домом так и не обзавелся. Он переезжал из одного в другой поразительное число раз – двадцать два, – перемещаясь от Трафальгарской площади к Ричмонду со множеством промежуточных остановок, и это позволяет заключить, что его снедало постоянное ощущение неуюта, нигде не чувствовал он себя как дома и вечно искал что-нибудь получше.

«Такого отшельничества я нигде не мог найти, как в Лондоне, – писал он в “Былом и думах”. – Нет города в мире, который бы больше отучал от людей и больше приучал бы к одиночеству, как Лондон». В друзьях у него состояли одни лишь русские – можно также сказать, что список его гостей производит внушительное впечатление. В течение нескольких лет у него побывали Толстой (1861), Тургенев (1862), Достоевский (1862), Некрасов (1857), Бакунин (1863) и Чернышевский (1859) – все они останавливались или просто обедали в том или ином из домов Герцена. Остается только гадать, одобряли ли его соседи-англичане этих странных русских визитеров: возможно, не одобряли, отчего он и переезжал столь часто.

Герцен всегда поддерживал чисто русскую атмосферу и у себя дома, и в редакциях издаваемых им газет.  Журналист из «Сатердей Ревю», посетивший однажды редакцию «Колокола» на Каледониан-роуд, вообразил, что ему ненадолго явилась картина, характерная для Российской империи. «Занимаемые ими комнаты славянский дух наполнял столь основательно, что посетителю их могло показаться, будто его вдруг перенесли в Москву или Петербург. Полки, уставленные русскими книгами, столы, заваленные русскими гранками, русские рукописи, представленные авторами, которые изъясняются на русском или на польском языке».

Картина до странного мне знакомая. Мама особенных сантиментов в отношении родины не питала. Но некоторые из ее подруг-соотечественниц заключали себя, на манер Герцена, в кокон русскости. Кухня одной из них словно обросла черно-красно-золотыми покрытыми лаком деревянными ложками, резными разделочными досками с тройками и жар-птицами. На стенах гостиной плотно висели картины, изображавшие березовые рощи и церкви, а все ее горизонтальные поверхности были заставлены матрешками, палехскими шкатулками, кавказскими кинжалами и тяжелыми хрустальными пепельницами. Она словно в магазине «Березка» жила. Не ждавших беды гостей-англичан, на лицах которых стыло выражение легкой контуженности этой эстетической бомбардировкой, усиленно угощали водкой и заставляли курить «Беломорканал».

«Во как, – хмыкала хозяйка, разливая “Столичную”. – Поехали!» Даже ребенком я улавливал в ее агрессивном гостеприимстве явственный оттенок садизма, она как будто мстила за себя британцам с их сдержанностью и хорошим вкусом.

То было поколение назад, когда русские казались еще чужими и экзотичными. Ныне их в Лондоне столько, что они обратились в клише столичной жизни: русский олигарх стал, наряду с саудовским принцем и банкиром из Сити, легко узнаваемым типом горожанина. Болельщики «Челси» – или, как они шутят, «Челски» – уже не один год носят русские меховые шапки, принося тем самым дань иронического уважения владельцу клуба Роману Абрамовичу. Все это так привычно, что почти уже и не смешно. Россия стала главным веянием времени. Лондонский ресторан «Мари Ванна» забит до отказа – хоть и не до такого, как в нью-йоркской «Мари Ванне», – и заполняют его не только мучимые ностальгией русские «экспаты», но и обычные лондонцы, без хлопот включившие в свой космополитический столичный репертуар – вслед за тайской лапшой и острым карри – борщ и блины.

Конечно, большинство нынешних изгнанников может – и делает это – разъезжать по всему белому свету, не заглядывая только в Россию. Евгений Чичваркин, один из со­здателей империи «Евросеть», торгующей в розницу мобильными телефонами, нажив неприятности с конкурентами и российской таможней, владеет теперь в Мейфэре магазином элитных вин. Его основные клиенты могут посидеть на тяжелых деревянных табуретах оборудованного высокотехнологичной автоматикой винного бара и посмаковать драгоценные напитки по пять граммов из огромных бокалов – прежде чем купить бутылку. Дела идут хорошо. Одевается Чичваркин на манер первоклассного гоанского бомжа и, похоже, смирился с тем, что домой он вернется не скоро. «Посмотрим, – говорит он. – Россия меняется быстро».

Чичваркин – буканьер капитализма, оптимист, способный уцелеть в любой катастрофе. А вот банкиры и юристы Hermitage Capital, коллеги убитого аудитора Сергея Магнитского, люди более консервативные. Когда-то они зарабатывали деньги, играя по правилам, продавая свой опыт и респектабельность видным западным инвесторам, которым требовались надежные финансовые управляющие, умевшие работать на Диком Востоке. Ныне – после убийства Сергея Магнитского российской полицией – великое множество их, и банкиров, и юристов, осело в Лондоне и занимается различными инвестициями. Владимир Пастухов считался когда-то одной из умнейших голов в мире российского финансового права, он верил, что хорошие мозги способны навсегда изменить Россию. После смерти Магнитского он бежал из страны вместе с другими сотрудниками Hermitage. Обратившись в изгнанника, Пастухов не сломался – теперь он читает лекции в Оксфорде, проводит кое-какие исследования. Но предпочел бы работать дома.

Иностранцы заполняли Лондон всегда – это наследие двух тысяч лет существования города в качестве великого торгового порта. Но, несмотря на то что они всегда были неотъемлемой частью Лондона, лишь очень немногие из них становились настоящими лондонцами. Здесь все-таки не Нью-Йорк: Лондон радушно принимает иностранцев, но не ассимилирует их всерьез. Это вовсе не значит, что британцы не любят чужеземцев. Напротив, спросите у лондонцев, что им больше всего нравится в их городе, и ответ «разнообразие» или схожий с ним окажется одним из первых в списке. Однако здесь существует набор социальных норм и опознавательных знаков, клановое взаимопонимание, уникальное и исключительно британское.

Возможно, сознание того, что они никогда не станут своими, и делает жизнь многих лондонских русских не очень счастливой. А возможно, все дело в том, что они, подобно моей матери, обнаруживают: их эмоциональная длина волны неизменно отличается от той, на которой работают их соседи. Конрад говорил в «Тайном агенте» о «комфорте полного самообмана». Но, сказать по правде, лишь немногим изгнанникам и даже изгнанникам добровольным, коих принято именовать экспатриантами, удается внушить себе уверенность, что в Лондоне они чувствуют себя как дома. Столько русской одаренности, столько денег, столько ума и опыта – и все это бессмысленно утекает, просачиваясь в лондонскую глину. На протяжении многих поколений. Пустить бы эту энергию на что-то большее, чем создание шума, пустые траты и потворство своим желаниям, и она могла бы осветить Россию на тысячу лет вперед.С