Вглядись в свое лицо

На сайте Анонимных Депрессивных выложена небольшая простая анкета — всего 12 вопросов про аппетит, сон, чувство одиночества. Если вы отвечаете «да» хотя бы на четыре вопроса из 12 — у вас депрессия.

Я ответила положительно на 10.

Это было в самом начале весны; весь март я то напивалась, то сутками не подходила к телефону, пока, наконец, мои друзья из редакции «Сноба» не прислали мне приглашение в пресс-тур: три дня в турецком городе Белек («переключишься, развеешься, напишешь текст»).

Отель назывался Regnum Carya Golf & Spa Resort. В «Трипадвайзоре» про него было написано, что он новый, огромный, что до пляжа нужно идти через рощу пиний и что вместо невкусных местных напитков, которыми обычно полны бары турецких отелей системы all inclusive, там наливают настоящий виски любимых марок, а только что набранные официанты приветливы и еще не избалованы толпами российских туристов. Одним словом, я согласилась.

Одну из самых подробных, вдумчивых, научных и трогательных книг о депрессии написал американский писатель и журналист, обладатель всех возможных наград — Эндрю Соломон. Она называется: «Демон полуденный: анатомия депрессии».

Самый пронзительный момент в этой книге такой:

«Минуты депрессии как века, там ка­кое-то иное, искусственное понятие о времени. Помню, как я лежал окоченевший в постели и плакал, потому что боялся принять душ, и в то же время знал, что душ — это не страшно. Я прокручивал в уме каждый шаг: поворачиваешься и спускаешь ноги на пол; встаешь; проходишь отсюда до ванной; открываешь дверь; подходишь к краю ванны; пускаешь воду; становишься под душ; намыливаешься; смываешь пену; выходишь из ванны; вытираешься; идешь обратно к кровати. Все. Двенадцать шагов, но мне они представлялись остановками по пути на Голгофу. При этом умом я понимал, что душ — это легко, что я годами проделывал это каждый день, и проделывал так быстро и не замечая, что тут даже и говорить не о чем. Я знал, что эти двенадцать шагов вполне выполнимы. Я знал, что могу даже получить от кого-то помощь в некоторых из них. Обдумывая эту мысль, я переживал несколько секунд облегче­ния. Кто-нибудь может открыть мне дверь ванной. Я знал, что два-три шага пройти смогу, и вот, напрягая все силы своего орга­низма, садился в кровати, поворачивался и опускал ноги на пол; но тут подступал такой страх и чувство беспомощности, что я опрокидывался навзничь и переворачивался на живот с нога­ми, все еще свисавшими с кровати. Иногда я опять принимался плакать, не только от того, что не мог совершить простых дей­ствий, но и потому, что моя неспособность действовать выгля­дела совершенным идиотизмом. По всему миру люди принима­ют душ. Почему, ну почему я не могу быть одним из них? А потом я начинал думать, что у всех этих людей есть семья, и работа, и счет в банке, и паспорт, и планы на ужин, и проблемы, насто­ящие проблемы, рак, и голод, и смерть детей, и одиночество, и неудачи; а у меня по сравнению с ними так мало проблем, ну разве что я не могу снова повернуться на спину... только через несколько часов, когда придет отец или приятель, чтобы забро­сить мне ноги обратно на кровать. Идея принять душ начинала выглядеть совершенно нереальной, удачная попытка подтянуть ноги приносила облегчение, и я снова оказывался в безопасно­сти своей постели, чувствуя себя смешным и глупым».

В самолете я перечитала этот отрывок дважды. Каждому, кто никогда не испытывал ничего похожего на описанное Соломоном, он кажется странным, преувеличенным. Каждый, кто хоть раз проходил через эту невозможность добраться до душа, чувствует невероятную благодарность и облегчение от узнавания собственного состояния. Уже в маленьком автобусе, который вез меня из аэропорта Анталии до гостиницы, словосочетание «безопасность постели» начало превращаться в навязчивую идею. Так что от экскурсии по отелю я вежливо отказалась, выпила бокал розового шампанского в лобби, поднялась в свой номер и провела в нем, не вылезая из-под одеяла, что-то около 20 часов.

Номер оказался идеальным — размером с однокомнатную квартиру, с огромной удобной кроватью, горой подушек и зеркалом во всю стену в золоченой раме. Из окна было видно простой прямоугольный длинный бассейн, широкую полосу зеленой рощи, а вдалеке — море. Когда стемнело, и в пяти ресторанах отеля начался ужин, фонтаны у бассейна подсветили разноцветными огоньками, так что можно было продолжать лежать в палатке из одеяла и смотреть на отблески этих огоньков в воде и на стеклах, а главное — не началась дискотека, музыка не стала слишком громкой, а значит, ничто не нарушало «безопасность постели».

Но самое главное — это, конечно, зеркало. Главное чувство депрессии — одиночество. Невозможность разделить свои страхи и свою панику даже с самыми близкими. «Чего конкретно ты боишься во время панической атаки?» — спрашивала я свою подругу, когда у нее только начались приступы. Только теперь я понимаю, каким идиотским и неуместным был этот вопрос. Огромное же зеркало напротив моей кровати давало небольшое облегчение: я всегда видела единственного во всем мире человека, способного разделить со мной все, что я чувствовала. Я была не одна.

На следующий день к обеду я выползла из номера исключительно из чувства профессионального долга. Все-таки я должна была посмотреть на отель, про который собиралась писать. Там все было масштабно, дорого и красиво: зеленые поля для гольфа, вертолет у входа в отель, кофейня в стиле модерн с 500 видами пирожных, прямо как в Стамбуле, большой бассейн, несколько баров, блюда с клубникой на столиках, стоящих на каждом шагу. Я все запомнила и уже собиралась вернуться в свой номер, к своему зеркалу и палатке из одеяла, но тут заметила гнездышко. На траве вокруг бассейна стояли плетеные то ли качели, то ли гамаки. Основание круглой формы, внутри подушка, размера ровно такого, что взрослый человек, свернувшись в позу эмбриона, может поместиться там целиком. Следующие шесть часов моей терапевтической поездки я прокачалась в плетеном гнездышке. Можно было смотреть на кроны деревьев, траву, официанты не приставали, но и не забывали про меня: то меняли пепельницу, то приносили шампанского, солнце грело ногу и попу, так что через два часа я даже достала телефон и с экрана прочитала небольшой роман про физика Лазаря Линдта.

Когда я вылезла из плетеного гнездышка, мне стало немного неловко: я стояла в белом платье посередине райского места и меньше всего на свете была похожа на человека, умирающего от депрессии. Эндрю Соломон про это тоже писал: «Впрочем, иногда нелепость происходящего становилась мне смешна, и думаю, что именно это помогло мне выстоять. На задворках сознания постоянно звучал голос, спокойный и ясный, говорив­ший: не сентиментальничай; пожалуйста, не надо мелодрамы».

Я поднялась в номер, встала напротив зеркала и стала уговаривать себя включить чувство юмора: мол, посмотри на себя, страдалица в золоченой раме на втором этаже пятизвездочного отеля.

Было не очень смешно. Но тут я села обгоревшей задницей на заботливо заправленную горничными постель, вскрикнула от боли, пытаясь разглядеть, на что же именно я села, а когда повернулась — из золоченой рамы на меня смотрел Курт Кобейн. Главный герой моей юности, моя любовь, моя печаль, моя ролевая модель. Курт — молодой и нечесаный, такой, каким я его помню со своих 12 лет, смотрел прямо мне в глаза и без звука шевелил губами.

Огромный телевизор, на пульт от которого я села, оказывается, все это время был вмонтирован прямо в зеркало.

Умирать от депрессии на глазах у Курта Кобейна как минимум не очень оригинально. Так что я пошла ужинать. Nevermind.