Странная экскурсия в Никитский ботсад
Стою в будке весь мокрый,
слишком жарко.
П. Мамонов, «Крым»
Галлюциногены, юга
нас дофига,
накатила суть.
«Аукцион»
1
От симеизской автостанции нужно было идти вниз, к морю. Мимо здания школы, опустевшей на время летних каникул, и затем еще немного. Узкая тропинка между маленькими одноэтажными домиками, по которой предстояло пройти, носила звучное название: улица Дунаевского.
Иванов миновал школу, затем повернул налево, прошел немного вперед, спустился с трех ступенек и пошел по совсем обмелевшей и сузившейся улице Дунаевского мимо небольших жилых построек, выкрашенных в белый цвет; вот сад, а вон и калитка, а вот и нужный дом. Иванов отворил калитку, прошел по садовой дорожке, поднялся на крыльцо, толкнул дверь со стеклянными окошками — они были старые и на некоторых треснули стекла — вошел.
Леша сидел на кровати. Накануне он заболел животом, и в то утро не смог составить Иванову компанию, поэтому тремя часами ранее Иванов в одиночку отправился на прогулку до Крымской обсерватории и дальше до поселка Кацевели. Утро выдалось хмурым, всю дорогу до автостанции моросил дождь, но потом хмарь постепенно рассеялась, из-за туч вышло солнце, стало тепло, и весь пейзаж как-то уверенно преобразился. Иванов решил не тратить силы на обратную дорогу, к тому же он хотел успеть к обеду и в ожидании маршрутки — невероятно старого рафика — успел съесть мороженое и послушать популярную тем летом песню с припевом «улетает листья лето мазафака». Песня звучала из ларька, где Иванов купил мороженое. Насчет же рафиков Иванов считал, что они исчезли, по меньшей мере, лет двадцать назад. Но оказалось, что в Крыму их полно — сильно сдавших внешне, но все таких же шустрых, пилотируемых безбашенными людьми, для которых прогнать по серпантину меньше 80 км/ч не притормаживая — что себя не уважать; и Иванову показалось справедливым, что после многолетней вахты эти рожденные в СССР и совершенно несоветские на вид микроавтобусы отправили доживать свои дни не к черту на кулички, а во всесоюзную, как говорили в годы их юности, здравницу.
— Получилось? — спросил Иванов.
— Аск! — Леша протянул руку и разжал кулак.
На ладони лежал маленький бумажный квадратик. Если приглядеться, можно было увидеть нарисованный на нем велосипед. Они едва не потеряли этот велик: для конспирации Леша спрятал бумажку в трусах, там, где резинка, и ему пришлось порядком повозиться, чтобы найти ее там и потом извлечь.
— Завтра с утра покатаемся, — Леша хитро ухмыльнулся.
2
На следующий день поехали в Ялту.
Так получилось, что главным содержанием поездки в Крым стало посещение Никитского ботанического сада — то, что они между собой называли «экскурсия».
Малюсенькую бумаженцию с изображением велосипеда разделили на двоих. Вышли из маршрутки на какой-то остановке и долго спускались пешком от трассы к воротам ботсада. Купили билеты и мороженое, закурили по сигарете.
Нервное ожидание начала экскурсии — как в детстве в очереди на укол; к этому трудно привыкнуть.
3
Очень красивое место
Но уже пора
В мир больших и толстых людей
И таких же
Деревьев,
— написал Леша в гостевой книге экспозиции «Карликовые деревья бонсай». В павильон их зазвала бабка-билетер, на попечении которой находились миниатюрные сосны, кедры и прочие деревья. Она обещала проход за полцены, если не покупать билет: хозяева отлучились, и бодрая старушка использовала момент, чтобы заработать небольших левых денег.
Ходили по небольшому залу и вдруг — шум моря, колокольчики, крики птиц. Что за чудеса? Но нет, никаких фокусов; это был магнитофон, до поры молчавший на стуле у дверей. Когда они зашли в павильон, море, колокольца и птицы притихли — кончилась запись, они ходили в тишине и осматривали карликовые деревья. А потом пленка докрутилась до конца и сработал реверс.
Экскурсия меж тем набирала обороты, и хотелось на воздух. Иванов вышел из павильона и тут же увидел Ленина.
4
Точнее, он и раньше заметил его бюст на высоком, квадратного сечения постаменте. Но тогда не придал значения — ну, бюст и бюст, что он, Ленина не видел? Но теперь заинтересовался.
Памятник был чистый и опрятный, а цветы на постаменте выглядели так, точно их срезали пять минут назад. Леша опустился перед памятником на колени, начал говорить: «Дедушка, Ильич, ты же нас давно знаешь. Ничего, если мы тут немного походим по газонам? А то ты вон какой — давно стоишь, да? Уж прикрой наши задницы, если что. Можешь не говорить, по глазам вижу — прикроешь. Спасибо!»
Ленин смотрел куда-то за горизонт, молчал. Присмотрелись к нему. Кончики усов переходили в небольшие бивни. Возникла мысль, что бивни эти до сих пор не выросли в натуральный размер то ли из-за недостатка кальция, то ли потому, что специальные работники удаляют по ночам дневной прирост. И в силу этого многие годы не мог Ленин поразить древних врагов своих, не мог вострубить на всю Крымскую акваторию в ознаменование победы; они уяснили это там же.
Заручиться поддержкой и защитой каменного Ильича на время экскурсии — это была неплохая идея.
5
Товарищи, обратите внимание на это дерево. Это дерево уникальное. Это дерево называется железное дерево. Кора у железного дерева очень — повторю, если кто-то не услышал — о ч е н ь чувствительная. Если приложить к стволу или к ветвям железного дерева ладонь, на коре появится отметина — так называемый тактильный ожог. Пожалуйста, не делайте этого.
(И так далее.)
Бамбук… Тихо текут по стволам бамбука подземные токи. Если взяться руками за два ствола (Иванов взялся), тут же ощутишь дрожь в ладонях (Иванов ощутил); живой поток идет по ним как по силовому кабелю. И в руках у тебя не стебли уже, а два джедайских меча. (Это не экскурсовод рассказывал, это было личное открытие Леши, которым он поделился с Ивановым.)
Секвойя с уходящим в небо стволом, точно обитым велюром. Невероятно, что у такого небоскреба такая нежная кора. О нее можно тереться щекой — не поцарапаешься.
Магнолии с глянцевыми листьями.
Платаны, в тени которых можно замерзнуть в жаркий день.
А уж кедры, кипарисы — это просто dream team.
Группа, к которой они прибились, трогательные поучения экскурсовода, — как же все это здорово.
Поначалу рассказ не вызвал трудностей — и про железные деревья, и про платаны было понятно, — но затем Иванов разом потерял нить. Он продолжал вслушиваться, но из слов начисто выветрился смысл. И тут люди из экскурсионной группы обернулись смешным стадом. Они топали и пыхтели, идя след в след за своей старшей самкой. Та иногда останавливалась возле какого-нибудь дерева и начинала издавать резкие гортанные звуки. Стадо переминалось с ноги на ногу и покорно внимало. Каждого из них хотелось погладить, прижать к себе, накормить чем-нибудь вкусным. Они бродили вместе со стадом, пытаясь понять, о чем втолковывала им старшая самка, но потом переполнявшая их нежность потребовала мгновенного выхода. Экскурсанты пугливо жались друг к другу и поводили из стороны в сторону головами, и взгляды их — под залпами безумного смеха И. и Л. — были кротки.
Трясущиеся от смеха, с искаженными лицами они покинули стадо людей, не в силах дольше жить с этими милыми, доверчивыми существами.
6
Они ушли довольно далеко и теперь брели по заброшенной мрачноватой аллейке. Вдруг за спинами залаяла собака. Оглянулись — к ним пылил трусцой огроменный пес со вздыбленным загривком, с приподнятой верхней губой, из-под которой видны были клыки.
Вот такой поворот. Спасти их сейчас могло только одеяло из рассказа Роберта Шекли — накрылся им с головой, и мерзкие монстры тут же растаяли в воздухе. Но одеяла не было. Леша и Иванов, оба, не сговариваясь, остановились и стали смотреть собаке прямо в глаза. И тут произошло нечто странное. Под напором их взглядов собака вдруг замерла на месте. Затем перестала лаять. Поджала хвост. Села и какое-то время сидела. Потом развесила уши и отвернула в сторону свою большую башку — все, сдалась!
Это была тяжелая дуэль.
Прежде чем покинуть поле боя, Леша сказал:
— Все нормально, чувак, ты не расстраивайся. В следующем воплощении у тебя получится. Будешь знать, что тут и как на этой планете. Чао!
И они пошли дальше.
7
Иванов все не мог понять, какая сила влечет людей к кактусам (главный аттракцион ботсада); они с Лешей так и не решились зайти в павильон, где их выставляли. От тонких плоских отростков, напоминавших антенны, исходили едва ощутимые вибрации, и было ясно, что это не просто так — из глубин космоса летели приказания, диктуемые безжалостной и злой волей. Если долго стоять возле кактусов, те могли — в этом не было сомнений — повредить психический контур. (Иванову не понравилось это пришедшее на ум выражение, оно словно бы сошло со страниц книжки «Лечим карму самостоятельно», но других подходящих слов тогда не нашлось.) Ну и почему же тогда к долбаным кактусам тащились все кому не лень, и почему таблички, указывающие на павильон, были расставлены в самых заметных местах? В голове пылали невероятные догадки, но в просветах деревьев показалось море, и Иванов сразу перестал думать про кактусы и космос. Он вдруг вспомнил, как приехал сюда и как провел свой первый день в Крыму.
8
Поезд пришел в Симферополь то ли поздней ночью, то ли ранним утром — не разобрать. Ночные облака навевали самые мрачные мысли. Какой же это Юг, если нужно сразу натягивать свитер. Водитель запросил с них двадцать долларов.
Ехали в тумане. Моря не было долго. Потом в просветах гор стало проглядывать море, оно было чуть светлей облаков. Показался Аю-Даг.
В какой-то момент водитель остановил свою тачку, заглушил мотор: «Хотите, Ленина покажу?» Оказалось, что это какая-то гора вдалеке, как будто Ленин лежит. Руки скрещены на груди, бородка смотрит в небо. Погребальный слепок Ильича, сама природа постаралась. Вот оно как.
Скоро приехали в Ялту.
Было все еще темно.
Пристанционное кафе в советском стиле. Сели за столик, заказали какой-то еды. Заказали местный крымский портвейн. Стали пить портвейн. Было хорошо.
День начался стремительно. Солнце взошло, и сразу потеплело. Сняли свитера, остались в футболках. Странно было видеть людей в брюках, пиджаках — черт возьми, какая работа в шесть утра, в Крыму, на море?
Пошли в направлении набережной. Сколько же они выпили? Да вроде уже пару батлов. Тогда-то Иванов и открыл для себя, что пить крымское лучше всего в Крыму. В другой местности оно не подействует, а если подействует, то по-другому, совсем по-другому. А в Крыму подействует согласно предписанному (правда, по другому поводу): «дабы возыметь дерзание, и сказать от всего сердца, и проч. и проч».
Текла речка, журчала. Потом стала впадать в море. Так они вышли на набережную. В самом ее начале, на пирсе, сидели рыбаки. Очень много рыбаков. Они сидели молча и вроде бы к чему-то прислушивались.
Иванов и Леша сели на автомобильные покрышки, которых тут было навалом, неподалеку от рыбаков. Море, рыбаки, птицы, корабельные гудки, автомобили и проч. — все кругом замерло в молчании, как перед Судным днем. Иванов и Леша молчали тоже.
Леша сходил в кафе и вернулся с двумя бутылками портвейна.
И тут рыбаки как заорут: «Пацак! Пацак!» Эта невесть откуда взявшаяся кин-дза-дза сбивала с толку, и Иванов не сразу понял, что все дело в дядьках (их было трое), которые перебегали от одного рыбака к другому, и еще в том, что пацак — это подсачник, подсак. А пеленгас — это рыба, которую они вылавливали.
Пеленгасы были огромных размеров.
Два портвейна к двум предыдущим тоже составили размер примерно XXL, и они разделили вино с рыбаками.
Один рыбак рассказывал:
— Ребята, это Заяц, он ни хрена не помнит, что с ним было вчера. Заяц, эти ребята приехали из Москвы. Вот ты скажи им, ты ведь ни хрена не помнишь, что с тобой было вчера?
Тут же он начинал рассказывать, как Заяц вчера вечером надубасился, и как его поколотила дома собственная жена.
Заяц говорил уклончиво, смущенно улыбался и выпивал. Он сжился с этими подколками, как улитка со своим панцирем: вроде бы и лишняя тяжесть, далеко с таким не уползешь, но оно же и защищает.
Где-то через полчаса клев кончился. Рыбаки отваливали часть улова мужикам с подсачниками и шли на рынок, чтобы продать там рыбу, а на вырученные деньги купить дешевого бухла.
Рыбак, который рассказывал про Зайца, оказывается, бывал в Москве, в последний раз еще до перестройки. Москва ему понравилась, но делать там было абсолютно нечего.
— Тут ведь знаешь как, — рукой он обводил набережную, — тут я себе на жизнь зарабатываю. Зимой похуже, но мы люди привычные. А море, горы — красота, а? Заяц, я правильно говорю?
Потом он увидел какого-то рыбака, и стал убеждать Иванова с Лешей, чтобы те сняли у него квартиру прямо здесь, в Ялте. Они уже готовы были согласиться, но их смущало, что хозяин жилплощади — бывший афганец и, как отрекомендовал его рыбак, непьющий мужик, но когда выпьет, всем тут таких пи...дюлей дает.
Афганец говорил о конкурентной цене, о существенной экономии денег, наконец, о красивых видах. Он говорил это серьезно, без улыбки, и Иванов не мог отделаться от мысли, что афганец уже на первой минуте разговора нашел точку на его теле, в которую если ткнуть легонько, то потом долго будешь лежать на земле без движения.
Отказались, хотя по деньгам это было чертовски выгодно.
Пошли купаться в «закрытый» пансионат, рыбаки знали туда обходные дороги. По пути Иванов зашел в парикмахерскую и в первый раз в жизни обрился наголо.
Первый солнечный день в Крыму, портвейн, лысая голова, ощупывание которой сулило массу анатомических открытий, знакомство с рыбаками, а впереди уже маячил Симеиз — от радости Иванову чуть подсорвало крышу, он нырнул с пирса, стал грести куда-то вбок, почти не различая, где верх, где низ. Иванова покачивало — он ощущал это, даже плывя под водой. Иногда ему казалось, что он тонет.
После недели затяжных дождей вода была обжигающе холодной.
Леша наступил на стекло. Кровь унимали долго, с трудом уняли.
Потом Иванов ушел покупать обратный билет до Москвы, и они с Лешей чуть не потерялись. Иванов долго ждал Лешу на улице возле касс, борясь с нараставшей тревогой, и в какой-то момент ему показалось, что они потерялись навсегда. Но в ту же секунду Леша вдруг появился, в компании рыбаков, пьяненький, довольный.
Через полчаса они ехали на маршрутке — в Симеиз.
9
Леша посоветовал Иванову приглядеться к облакам повнимательней.
Иванов пригляделся, но ничего нового не увидел: облака как облака.
Тогда Леша сказал, что нужно найти правильный угол зрения, и все увидишь. С нескольких попыток Иванову удалось найти необходимый угол зрения, и он увидел, что облака состоят из очень подвижных молекул, и то, что он принимал за белый цвет, есть на самом деле сложная смесь многих оттенков, включая даже черные молекулы. Молекулы эти образовывали красивую структуру, трехмерную, строгую. Чем дольше Иванов всматривался, тем четче облака являли свое внутреннее устройство. Впоследствии ему ни разу не удавалось посмотреть на облака так, как тогда, на заброшенном пирсе, недалеко от Ялты. Но память об их скрытой структуре — она осталась.
10
В Крыму снились удивительные сны. Рассказывают, что пару лет назад один приезжий из Таганрога заснул в Форосе и увидел во сне таинственное золотое свечение. Проснувшись, дошел он до Шаляпинского грота и там, под скальным выступом, нашел несколько древних монет. Другой человек заснул в Судаке, а через два дня повстречал у горы Сокол чрезвычайной красоты девушку. Через неделю у них случилась свадьба, а в установленные сроки появились дети — четверо сыновей; впоследствии все они стали великими людьми. А одна женщина в Крыму активно бедокурила и по-настоящеум заснула лишь в Москве; скоро вот уже три года, как ей не дают отпуска — до того много работы. Водитель автобуса 233-го маршрута и вовсе отказался от поездки в Крым. А через неделю после этого у него открылся судорожный ночной храп, и его жена, не найдя в себе сил сносить эту напасть, выгнала его из дома. А сама поехала в Коктебель по профсоюзной путевке, там заснула, а через два года вышла замуж за поляка. Теперь она живет в Кракове.
11
Иванов в задумчивости стоял у Трех Платанов.
Леша вел яростный бой с Огромными Репейниками где-то неподалеку.
Платаны сгруппировались, из сети трещин на коре возникли злые старческие лица.
Хлесткие звуки ударов, сдавленные крики Леши. Репейники несли потери, отступали, но не сдавались.
Невидимые нити, приклеенные к Иванову, невозможно порвать. Платаны подтягивали его к себе, как автопогрузчик убитую тачку, и, кажется, уже слышно было их глухое, нечленораздельное бормотание. Чего они хотели? Как убежать от них?
Паническая атака, это просто паническая атака, повторял как по выученному Иванов. Каким-то чудом ему удалось отлепиться от зловещего биоразума. По шажку, все дальше и дальше. Неужели ушел? Да!
Смотри, говорил Леша, показывая на Полчища Поверженных Репейников, сколько тут было этой нечисти. Но вон их еще сколько. Помогай!
И тут они услышали далекий звук. Он постепенно нарастал, приближался. Сначала показалось, что это рев корабельного гудка. Но потом одновременно поняли: это трубит Ильич! Вот он, вождь, пришел их защитить, сделал все, как обещал! Ура Ленину!
Его появление радикально изменило баланс сил. Репейники сникли и утратили боевой пыл. От былой ярости не осталось и следа. Теперь это был обычный сорняк, знакомый каждому. Стоило вести с ним войну? В тот момент невозможно было сказать ни да, ни нет. Ответа и не требовалось. Да и вопроса, в сущности, не было. А что же было?
Если долго сидеть у реки, говорил Ленин, мимо проплывет труп твоего врага. Непонятно, к кому он обращался, да и Ленина вроде не было. Был какой-то голос. Может, это был Леша? Леша тоже был, но говорил о чем-то своем. Иванов решил не заморачиваться. Можно просто слушать и все, не важно, кто говорит, может, это мой внутренний голос со мной разговаривает. Так вот, если долго сидеть у реки, говорил Ленин, мимо проплывет труп твоего врага. В этот момент нужно встать и уйти. Проблема в том, что никто не встает. Единственным, кто встал тогда, были мы — партия большевиков. Поэтому мы всегда олицетворяли прогресс, движение к светлому будущему. А если бы мы остались сидеть у реки, как остались сидеть все, кто правил страной после нас и правит ею поныне? Сначала мимо проплыли бы трупы других врагов, потом стали проходить малограмотные крестьяне, потом рыцари конные и пешие и т. д. — полный откат к средневековью и еще дальше, к питекантропам, если совсем уж засидеться. Архиважно быть в авангарде мировых процессов! А вот это топтание у реки, самосозерцание, изоляция — тут сам не заметишь, как будешь высекать искру каменным топором. Эх, а какая у нас была «Искра»…
— Если долго сидеть у реки, — сказал Леша, — превратишься в прибрежную тину.
И они пошли вниз, к пляжу.
12
Из Ялты ехали уже в потемках. Темнота наступила не сразу, она постепенно налегла со всех сторон, и из сумеречного заоконья Иванов незаметно провалился в темный зал кинотеатра. Он вдруг ясно ощутил, что спины впереди (Иванов сидел на заднем сиденье маршрутки), включая водительскую, находились как бы в зале кинотеатра. А на экране, которым стало ветровое стекло, тем временем показывали фильм — черно-белую ночную гонку. Пассажиры сидели неподвижно, и только когда рафик заходил на очередной вираж, все наклонялись в ту или другую сторону. Фильм, единственным зрителем которого был Иванов (а еще, может быть, Леша), предусматривал даже короткие остановки и выход или посадку пассажиров.
Иванов перестал ощущать пространство, и если дорога кренилась резко вниз, он понимал это по едва уловимому движению водителя, по его напрягшейся спине, по замершим лицам пассажиров — и только потом до него доходило, что они едут вниз, а не прямо. Кадры мелькали причудливо. Это было похоже на фильмы давней эпохи, когда виды из движущегося автомобиля монтировали методом накладки.
В темноте маршрутки Иванов иногда отрывался от экрана и украдкой посматривал на двух сидящих рядом девиц. Движения их были замедленны и пластичны. Они говорили о чем-то загадочном и иногда смеялись, а Иванов боролся с желанием прикоснуться ладонью к их коже, провести рукой по волосам. Люди с их непостижимыми коллизиями стали вызывать забытое, немного детское любопытство.
Мир экскурсии, в который Иванов провалился, как Алиса в кроличью нору, понемногу выталкивал его обратно.
13
Вернулись в Симеиз уже затемно. Пошли в кафе, где работала симпатизировавшая им официантка, из местных татар. Поболтали с ней, заказали немного еды и портвейна. Портвейном хорошо снимать так называемые остаточные явления, объяснил Леша. Сели за столик и стали смотреть на обезумевшего от водки мужика — рапана, как они придумали называть местных гопников; он то сидел за столиком, то вскакивал и начинал плясать. «Рапан» взамен «гопника» — это было то, что нужно. Жесткое слово, со взрывом, к тому же, созвучно со словом «пацан». Они примерили найденное слово к первому же кандидату — направляющие вошли в пазы, модуль с тихим щелчком пристыковался; рапан шел ему отлично, сидел как влитой.
Итак, на рапане был тренировочный костюм и кондовые домашние тапочки и он плясал.
Он подскакивал, заламывал руки, взревывал.
Поначалу танцевали и другие люди, были и парочки, но рапана заводили и медленные ритмы — постепенно площадка опустела. Рапан иногда подходил к столику, за которым сидели его собутыльники, садился на стул, смотрел в стакан мутным взглядом. Товарищи не обращали на него никакого внимания.
Потом его снова накрывал ритм, он выскакивал из-за стола и начинал прыгать, колошматить по воздуху кулаками, хаотично выбрасывать в стороны ноги, жутко реветь. Он не замечал вокруг себя ничего.
Иванов впервые в жизни видел такого человека и такой танец; так, наверное, плясал в своем лесу метафизический убийца Федор Соннов.
Иванова и Лешу затянуло в экстатику рапана; они не могли больше разговаривать, смех стал единственным средством коммуникации — их поглотил общий с рапаном ритм. Видимо, только благодаря этому странному общему ритму их не побили его друзья, такие же рапаны — они уже начинали нехорошо посматривать, но что-то их удержало.
14
В Судаке Леша, приезжавший туда едва ли не каждое лето, набивал татуировки местным жителям, а те платили ему кто чем мог: кто деньгами, кто бухлом или продуктами. Одним из его клиентов был некий Юра по прозвищу Мышонок (названный так за внешнее сходство с Микки-Маусом). Как-то раз он явился к Леше с целью сделать себе что-нибудь прекрасное.
К тому моменту он уже не очень хорошо соображал, чего хочет, поэтому выбирал из предлагаемых вариантов методом исключения. Индейские и кельтские орнаменты, входившие в тогдашний стандарт татуировщика, он с порога отверг: да не, какие «узорчики», это ж бабское. И точно так же отвергал все, что предлагал Леша.
Тогда они посидели, попили принесенного Мышонком портвейна. По мере убывания вина беседа утрачивала связность, распадалась на мерцающие фрагменты. Дело шло к засыпанию, когда Юра вдруг хлопнул себя ладонью по лбу: конечно, ну конечно, это должен быть триколор, как же он сразу не понял — на правом плече.
Это было против представлений о прекрасном, и Леша стал убеждать Мышонка — тебе же, мол, с этой татухой еще жить и жить. Ты бы еще генеральский погон заказал. И лампас на ногу.
Выпили еще по стаканчику, и Юра по горячим следам придумал новый дизайн: вместо триколора на плече — двуглавый орел.
Опять была борьба, и Леше снова пришлось потрудиться, чтобы переубедить Мышонка.
Уже в полусне Юра вдруг дернулся, махнул рукой, всклокотал и упал вместе с табуреткой на спину. В тот момент его осенила идея, противостоять которой Леша уже не мог. Он плюнул, взял в руки машинку и выполнил, как говорят профессиональные боксеры, свою работу.
Поутру Мышонок обнаружил на подъемах обеих ног свежие тату — две довольно крупные надписи:
Я не ворую; на правой ноге.
Я беру свое; на левой.
Таким образом ночные метания Мышонка пришли к своему логическому завершению (у Юры были две ходки за мелкие кражи), однако тут же выяснилось, что он к такому повороту совершенно не готов. Нет, сама татуировка ему нравилась — и как идея (хорошая, пацанская), и по исполнению (буквы красивые), но оставался неприятный осадок: ночью за вином как-то позабылось, что теперь менты на каждом углу будут докапываться.
Стали думать, как поступить. Перебрали варианты. Сошлись на том, что косметической правкой делу не помочь. Тогда Леша взял машинку и задрапировал надписи прямоугольниками угольно-черного цвета.
Получились гробы. Даже для Мышонка они выглядели чересчур лихо. Человек с таким штуками на ногах, очевидно, не предложит в куртуазных выражениях пойти с ним в кино, с таким человеком невозможно завести разговор о погоде, о состоянии дел в футбольной премьер-лиге, о повышении цен на бензин и тому подобные темы; чтобы исправить это возникшее вдруг социальное отчуждение, нужен был дизайнерский прием, какой-нибудь декоративный элемент, способный хотя бы отчасти смягчить невыносимую брутальность гробов. После недолгого обсуждения Мышонок согласился снабдить «гробы» таковым декоративным элементом.
Через полчаса все было кончено.
Маневр получился сложный, а в результате Юра-Мышонок таки украсил свои ноги столь презираемым им бабским «узорчиком».
15
На выходе из парка, или внутри него, а может быть, двумя днями раньше — вряд ли это имеет значение — познакомились с местными. Местные (двое их, одного звали Артем) сигаретному дыму предпочитали иные; на том сошлись интересы. В одном месте стали переходить дорогу. Под ногами едва виднелась зебра. Двое местных, а за ними Иванов перешли, стали на тротуаре. Место было пустынное, имелся поворот, из-за которого и появилась вдруг машина. Леша не переходил — пропускал. Машина встала за несколько шагов до зебры. Молча стояли, смотрели друг на друга, Иванов делал знаки руками, и оба местных делали знаки руками, затем стали говорить: «Иди к нам!» Но Леша не шел, опасаясь по московской привычке. Тогда водитель стал бешено крутить ручку, боковое стекло подалось вниз, в проеме возникла голова, полилась приятная малороссийская речь, ты что, ты... да ты... ты что там стоишь... почему стоишь... да ты надо мной прикалываешься!.. а ну, переходи дорогу!.. а ну, давай иди!.. а ну, топай живо!.. Леша перешел, и дальше пошли все вместе, машина тоже покатилась, а местные на ходу рассказывали, что теперь у них так везде, потому что правительство обложило автовладельцев штрафом, довольно ощутимым штрафом, и теперь те, кто за рулем, стали душевно чуткими, отзывчивыми, приятными парнями, которые всегда тебе рады. Иванов слушал, про себя удивлялся и не верил, что такое когда-нибудь случится там, откуда он приехал.
16
А вскоре уже ехал на поезде туда, откуда приехал, и вспоминал, как поездка в Крым — первая в его тридцатилетней жизни — едва не сорвалась, потому что он перепутал время и вышел из дома на полчаса позже. И если бы не водитель жигулей-четверки, которую он застопил на Павелецкой, а особенно подружка водителя, сидевшая на переднем кресле и c невозмутимым видов повторявшая, ну, родной, что-то ты медленный какой-то, тебя же просят поскорей, опоздает же человек на поезд, если бы не внезапная мощь четверки, прыгающей из ряда в ряд при ста сорока км/ч, если бы не стремительный бросок сквозь вокзал, к платформам, ох, опоздал бы.
Напротив — бабушка с внучкой. Бабушка угощает Иванова клубникой, у него кончились все деньги, нет даже мелочи, чтобы купить себе воды. Но ничего, скоро доедет, можно немного потерпеть.
Под подушкой лежит томик рассказов С. Кржижановского, купленный незадолго до поездки. Известный критик В. К., опубликовавший на своем популярном тогда сайте несколько рассказов начинающего литератора Иванова, сделал лестное сравнение как раз с Кржижановским, вот и купил почитать. Рассказы оказались очень интересными.
А еще страшно обгорели в первый же день, Иванов никогда так не обгорал, мазались кефиром, и все равно было невозможно спать, к простыням будто приклеили наждачку. Ноги до сих пор саднили и были окрашены в нежные цвета заката.
Пожили несколько дней в Судаке, у Леши там была знакомая владелица дачных построек, ну что Судак, плоский, как Питер, и какой-то неинтересный, ну, кроме генуэзской крепости и горы Сокол на побережье. Ну, Новый Свет, ладно. Шаляпинский грот. Фильмы там какие-то снимали, про Ихтиандра и т. д. Да что там говорить, классный Судак. А что скучный, так пожить подольше надо, и пройдет.
Леша остался в Крыму, ему на работу не надо, у него нет работы, в отличие от Иванова, у которого работа есть и уже заждалась, и невозможно остаться в Судаке, чтобы пожить там подольше, невозможно остаться в Симеизе, в Ялте, ужасная несправедливость, невероятная.
Собаки в Крыму смешные — бородатые и с густыми бровями.
Иванов ложится на верхнюю полку — самое время немного вздремнуть, — но что-то врезается в ногу, Иванов достает из кармана джинсов связку ключей, а с ней и какую-то смятую бумажку. Разглаживает ее; это небольшой квадратик, только там не велосипед, а цифры, 097961, это билет на проезд по канатной дороге «Мисхор — Ай-Петри» (в обе стороны), Иванов с недавних пор решил собирать счастливые билетики, их уже набралась небольшая горка, и вот этот билет — это, несомненно, венец его коллекции, невероятная удача собирателя. У Иванова слипаются глаза, и он в полудреме размышляет, что надо бы, наверное, съесть эту бумажку, как была съедена бумажка с великом, и тогда, наверное, любая его мечта станет, как говорится, явью, но как-то жалко, такой редкий экземпляр, можно просто загадать желание. Сбудется или нет, да кто ж его знает, наверное, шансы есть, ведь это очень сильный крымский билетик, с такого крутого маршрута, с фуникулера, это вам не автобус номер 233. Конечно, вовсе не обязательно его глотать, волны и так пробьют, достанут, вот эти волны сбывающейся мечты, невидимые, прозрачные, как накатывающий на огромный симеизский валун прилив.
Иванов закрывает глаза и загадывает желание.