Бизар

Хануман посмеялся над каждым квадратным сантиметром моего обиталища. Я затопил печь. Поставил воду. Хануман отмерил рис, откупорил вино.

Выпили залпом и сразу снова налили.

Хануман подробно рассказал, как по уши влип. Связался с ворьем, отребьем, воровал и играл в карты. Снова подсел на порошки и «колеса». Даже скинулся с Александром и приторчал. Попадался. Приходили письма, платежки... Платить было нечем. Он проигрывал все в карты, не мог остановиться. Забывал являться в лагерь. Его объявляли в розыск. Он возвращался. Деньги урезали. Ему грозили пищевым пакетом. Он вяло улыбался, как только что очухавшийся от малярии человек; в его руке — бокал вина, в глазах — отблеск пламени. В любой момент его могли запереть в тюрьму. Прокрутил пластинку по пятому кругу. «Могут закрыть в тюрягу, запросто могут закрыть...», — проговаривал это, как Йенс из Хольстебро.

Хануман не знал, что делать. Бежать. Куда? Разводил руками, прохаживался по моей комнатке, щелкал божков, колокольчики, проверял рис чаще, чем обычно: убавит огонь, забросит карри, пойдет посидит, покурит, снова на кухню — убавит огонь, подсыпет какого-то порошка, опять прибавит — так несколько раз. Выкурили джоинт. Вроде размяк, успокоился, стал готовить подливу и все остальное. Сразу же разнюхал, где что находилось, перелистал все дверцы, перебрал все ручки; шкафчики сами распахивались перед ним, приборы с готовностью сливались с его руками. Ему надо было становиться шеф-поваром при каком-нибудь отеле или крупном ресторане, а не строить из себя актера, художника, авантюриста. Шеф-повар, жена и тринадцать детей. У него был бы животик и отвислый подбородок. Да, настоящий повар! Потанцевал на кухне немного и родился настоящий рис, соус и мясо. Такой еды еще не готовили в этой халупе! Пришел кудесник. Все ожило. Ложка стала ложкой. Карри стал карри, а не щепоткой экзотической дряни. Это был не дурак-импровизатор, вроде меня, а настоящий знаток! Кухня зажила как оркестр, издававший симфонию подлинно съедобных запахов! Это были руки дирижера. Я видел настоящего Ханумана. Человек, которого невозможно забыть или перепутать с кем-то. Меня не отпускали грибы. Слабость. Просились слезы. Такой аффект, такая сентиментальность… Свернул, закурил, взял себя в руки. Лучше не заострять внимания ни на чем, мягко скользить по поверхности... Но сил не было двигать даже глазными яблоками. Предметы держали глаза. Стены ползли за взглядом, ковер наслаивался на дверь, потолок прогибался, Хануман врастал в шкаф, сквозь окошко в комнату влезло дерево, с которого капали слезы из моих глаз прямо под нож, который вместе с луком мельчил пальцы, ветки, тропинки, дымок, замок. Ханни суетился, продолжал рассуждать, помахивая всем, что бы ни попалось в руку: вилкой, ложкой, ножом, солонкой...

— Куда бежать? Куда?

И правда: куда бежать? Откуда он не бежал? Отовсюду, куда ступала его нога, отовсюду бежал.

— Два варианта, Юдж, — сказал он, выглядывая из кухни с ложкой, — я все продумал, два варианта: Швеция или Норвегия. Хотя... Norway sounds like Nowhere to me. А если Швеция, то это либо Bergmans familj, либо шаг назад, под подол старой подружке. Я с ней возобновил переписку. Затеял игру в кошки-мышки на всякий случай. Она согласна меня приютить на какое-то время. Она так и написала: for a while. Но это значит снова стать экзотической статуэткой в ее коллекции. Придется отказаться от карри, потому что ее воротит от карри. У нее аллергия на чили. Отказаться от всех слабостей. От виски, чая со сливками, меда — она все это терпеть не может. Она пьет черный кофе и ликеры. Она любит шампанское. Представь, Юдж!

Он пустился подробно описывать свою шведку. Она не курила и терпеть не могла бальзам, которым Хануман имел обыкновение натираться. Ее тошнило от музыки, которую он слушал, ее бесила его манера напевать. Она плевалась от индийских фильмов, заставляла его слушать Джеймса Брауна и всякий прочий соул, блюз, рэгги. Она заставляла его смотреть Travel, Discovery, National Geographic, Animal planet; он ухмылялся и говорил: «Зачем мне это смотреть? Я родом оттуда».

— Ничего общего, Юдж, — кричал он, — вообрази, ничего общего! Кроме секса... Я сыт по горло Скандинавией. Хватит. Германия, Франция, Италия… Может быть, может быть…

Твердо сказал, что в Хускего не останется.

— Нет, Юдж, это все то же болото. Надо двигать дальше! Я не представляю, как я буду жить в замке. В замке холодно, сыро, мрачно… Я помню... Никогда не забуду... Даже в индийской тюрьме со мной такого не было. Я просто уверен, что в этом замке кого-то укокошили. Правду болтают, что там был шведский барон, который пил кровь младенцев. Я тебе говорю! Я тут просто свихнусь, взаправду свихнусь. Хускего — это просто образцовый сумасшедший дом, пансион на выгоне во главе с чокнутым докторишкой, мистером Скоу! Хэ-ха-хо! Он тебе еще даст просраться, вот увидишь! Не думал двинуть в Голландию? А? У тебя есть деньги... Наверное, достаточно, чтобы заплатить за паспорт и поехать в Голландию? Как твоя книга? Закончил?

Я прикусил язык. Сказал, что не уверен, что хочу куда-нибудь ехать. Насчет рукописи... Да нет никакого манускрипта. Нет и не было. Были какие-то рваные и между собой не связанные истории, всполохи сознания, галлюцинации, бред...

Он слушал и качал головой. Я решил его добить:

— Вот так. Сижу пока тут. Жду мою девушку. Скоро должна подъехать...

Вкратце обрисовал ситуацию.

— Вот как! — воскликнул он, выпил и, громко поставив бокал на стол, вскочил на ноги. — Ты и девушка? Ты серьезно? — Хануман принялся расхаживать по комнате, пуская воздух губами. — Связь? Оковы? Ты меня изумляешь! Стоило тебя оставить на некоторое время, как ты моментально изменил всем своим принципам, стал совершенно таким же как все… Бросил писать и женился! Женился и — бросил писать. Как это пошло! Я даже не знаю, как реагировать.

— Мне надоели все эти чертовы эксперименты, Ханни, я устал.

— Я это уже слышал. Надоели эксперименты... Живет в сердце самого идиотского эксперимента, какой видело человечество, и стонет, что ему надоели эксперименты. Он устал... Устал и вышел на пенсию... Да?

— Да, устал и вышел на пенсию, — ответил я зло.

— Ему надоело жить, он устал, вышел на пенсию, — ехидствовал Хануман. — Знаешь, что делают со слоном в Индии, если он вдруг устал и решил выйти на пенсию?

— Нет, не знаю, — ответил я сквозь зубы.

— И лучше тебе этого не знать. Иоганн, я несколько разочарован, что ли. Если не сказать больше. Я в тебе чертовски разочарован! Похоже, ты по уши в дерьме! Так же как и я. Только я снимаюсь с якоря. Я ухожу. Я продолжаю эксперимент, еду к моей вавилонской гадалке. А ты… Ты тут, очевидно, надолго. Может, навсегда. Если тебя что-нибудь отсюда не выдернет. На, подари это твоей девушке, — он достал из кармана браслет, один из тех, что он украл у пакистанцев.

— Ты так и не избавился от них?

— Один из последних. Никому не нужна оккультная дребедень и этнические украшения. Только Мехди брал, но ты же знаешь, он меняет краденое на кайф, а я завязал. Я менял бирюльки на крэк и героин, а потом толкал подешевле грузинам... Можешь себе представить, с какими сложностями это было сопряжено. Более убогой и опасной комбинации мне прокручивать не приходилось, разве что цыганское золотишко… Да, там было совсем...

— У каждого свой эксперимент, — вздохнул я, — кто-то крадет амулеты, а кто-то горбатится на плантации.

— Да, все как всегда! Жизнь! Кто-то плывет по течению, а кто-то против, ничего больше, ничего нового, иначе это и не бывает... Я продолжаю войну с этим make believe world. А ты будешь сидеть здесь, гнить с хиппанами. Будешь курить траву. Будешь ползать по разрушающемуся замку, как археолог в руинах. Будешь вечность писать свою рукопись, как хронику распада на атомы архипелага мировой литературы. Ты, кажется… Нет, точно, ты недооцениваешь силу вымысла, силу искусства. Это не игра, это нечто большее. Вспомни, что сказал Рушди. Вымысел — это дело жизни и смерти! Вымысел переворачивает миры, переустраивает космос! Пример? Советский Союз! Еще? Китай! Еще? Вся Индия! Северная Корея! Штаты! Весь мир! Каждый человек! Вымысел создает страны и обрушивает стены. Это очень серьезное дело! Литература — это не только деньги. Это магия! А то, как ты относишься к этому… Нет, это не серьезно! Так нельзя.

Он скривился. Снова налил и выпил. Его перекосило. Так он переживал за меня. Притворство его было столь очевидным, что даже не хотелось говорить... Я мгновенно протрезвел. Все пелены, в которые я нежно кутался, растворились. Я снова был в Дании, в Хускего, в холодном цыганском вагончике, возле дряхлого замка, который заглядывал в наше круглое окошечко, словно подслушивая. На ступе в поле появились огоньки. На крышу падали капли. Тяжелые ветви вязов грозно скреблись в темноте.

— Литература — это свалка, — сказал я. — Такая же свалка, как и любая другая. Как та, возле которой я жил в детстве. А все любители почитать — эти книгочеи, эти эрудиты, эти так называемые профессора — они, как те соседи мои, которые постоянно шли и шли на свалку, копались в дерьме. Был у нас сосед, дядя Клима. Без ног, на протезах ковылял на свалку. Брал свою тележку и — прыг-скок, прыг-скок! А потом мимо нашей калитки проходит, встанет и показывает, что нашел... Бабка моя все спрашивала: «Да где ж вы, Клим, находите это все?» А он ей: «Глубже заходить надо, а не по кромке шарить, глубже и копать надо. Искать!» Но ведь это всего лишь свалка... Хануман, чепуха!

— Согласен, — криво согласился он. — Все есть чепуха. Я просто думал, ты закончил, и я бы задержался, почитал... покурил бы траву... почитал... Но нет... Облом. Ты ничего не написал. Тем более нет смысла задерживаться. Меня уже депрессия давит. К чертям литературу. Лучше расскажи, что там случилось с барахлом Мишеля? Ведь у него были вещи, масса вещей. Куда это делось?

— Барахлишко продается в Коммюнхусе, — ответил я. — Братья устроили распродажу, чтобы покрыть долги за воду и электричество. Он остался должен...

— Он и нам был должен! — воскликнул Ханни. — Ты не забыл им напомнить?

Я сказал, что мне все равно. «Хэх!» — воскликнул он, швырнул в меня коробком и потребовал, чтоб я немедленно отвел его к братьям.

— Ты совершенно не умеешь вести дела! — ругался он, набрасывая куртку. — Как ты будешь жить дальше? Я уже боюсь уезжать... Ты пропадешь! Юдж, оглядись вокруг! Ты — пропащий человек!

— Может, сперва перекусим и допьем вино? — предложил я. Он согласился. Мы поели, допили первую бутылку и пошли к братьям.

Ночь. Огоньки. Клавесин Фредерика...

Братья, как обычно, ругались. Как всегда, из-за киоска, который устроил Фредерик в их доме. Они продавали дешевое немецкое пиво в банках, орешки, очень неплохой табак, чупа-чупсы, шоколадки, всякую дрянь... Фредди выставил все это в кухонном шкафу на полке за стеклом, рядом поставил копилку (громоздкую пластмассовую рыбину), повесил объявление в Коммюнхусе: «Вы можете нас поддержать, если найдете для себя что-нибудь в нашем шкафу и купите» (ниже шло перечисление, расценки, все как полагается). Такой же прейскурант висел на шкафчике. Иногда ночью, разбуженный сильным похмельем или думами, вызванными письмом матери, я прибегал, бросал монеты в пасть улыбающейся рыбины, брал три пива и табак — и этим скорей помогал Иоакиму ненавидеть Фредерика. Поддерживать их дело означало подливать масла в огонь. Если б бизнес угас, то все затихло бы; если б дело пошло хорошо, то они примирились бы. Но так как оно не шло, а окончательно угаснуть из-за таких милосердных идиотов, как я, тоже не могло, братья постоянно собачились. Фредди утверждал, что вот-вот все пойдет как надо, еще чуть-чуть, и можно будет опять ехать за товаром в Германию (я подумывал: не вложить ли?). Иоаким постоянно требовал, чтоб Фредди поставил дверь в вагончике на кухне и запер ее или лучше вымел весь этот позор из дома и сорвал объявление в Коммюнхусе. У самого Иоакима рука не поднималась его сорвать. 

Двери не было. Из черноты мы вплыли в шахту света, а затем вошли в вагончик — из тишины в бурлящий вулкан. Братья ругались, ревели друг на друга. Иоаким выводил на гитаре козлиное соло, Фредерик иронично переливался клавишными партиями. Они кричали и фонтанировали. Не хватало Джошуа на барабанах. Иоаким отложил гитару в сторону и бросился на нас. Он жестикулировал скрюченными пальцами, как итальянец, у которого вырезал всю семью Голливуд, и кричал:

— Мой младший брат спятил! Выжил из ума! Свихнулся! Его надо напичкать таблетками и спрятать в дурке! Его место в дурке!

Фредерик не отходил от клавесина, он беспомощно хихикал и игриво просил защиты, молил нас спасти его от Иоакима. От этого психопата. Он же психопат. Сейчас он всех нас перестреляет!

Иоаким кричал:

— Мой милый братишка — конченый человек! Он — креветка! Он превращается в настоящего буржуа! — Фредди хихикал и играл, играл, закатывал глаза и подыгрывал Иоакиму, а тот орал: — Посмотрите на него! Запомните его таким, пока у него не заплыла морда, пока не выросло брюхо! Пока он не облысел! Пока не обвисли брюки на его заднице! Запомните его таким, пока он не умер для нас всех! Наслаждайтесь его обществом, пока он не утратил облик человеческий! Потому что скоро он превратится в гнилую картофелину! В гнилой банан!

— О! — в восхищении облизывался Фредди, наяривая.

— Смотрите на него! Мне стыдно, что это мой брат! Лучше иметь родного брата, который играет в порнофильмах, или продает порнуху, или просто что-нибудь продает в Спар-киоске, как робот! Да, робот лучше, чем такой брат! Представляете, что он придумал! Вы только послушайте, что мой гениальный братишка придумал! Фредерик, Фредди, Фред хочет открыть у нас ломбард! Представляете? Фредерик-Фредди-Фред мечтает давать взаймы деньги, брать ценные предметы, золото-серебро или еще что-то и давать деньги. Фредерик-Фредди-Фред мечтает открыть у нас барахолку и сделать меня посмешищем!

— А что тут смешного? — поднимал плечи Фредди, не отрывая рук от клавесина. — Я не вижу в этом ничего ужасного. Наш отец тоже продавал подержанные вещи, музыкальные инструменты, антикварную мебель, машины... Клаус продает старые мотоциклы, покупает, реставрирует и перегоняет в Германию, Голландию — втихую, чтоб не светиться, по-черному... Никому ни слова! — подмигнул он нам. — Я тоже вот решил... То есть в действительности пока никак не могу решить, что делать: ломбард или секонд-хенд… А? Почему нет? Что такого? Это привлечет людей. Это будет лучше для Хускего во всех отношениях.

— Заткнись! Вы видите? Он даже не понимает! — кричал Иоаким. — Даже не понимает! Так его увлекла авантюра с вещичками этого русского. Фредерик-Фредди-Фред даже не понимает, что ворует у коммуны...

— Кстати, — вставил Ханни, — как идет продажа вещей упомянутого русского? Он был мне должен...

— О! — всплеснул руками Иоаким. — Еще один несчастный! — сложил руки как в молитве. — И сколько он был тебе должен, бедный мой? Пять тысяч? Десять? Двадцать? Старику он остался должен тридцать. Датскому королевству сто с чем-то. Сперва выплатим им, потом начнем рассчитываться с тобой. Придется подождать. Видишь ли, очередь. Надо записываться. Ты не один такой! И я уверен, еще придут потерпевшие в синих брючках, красных курточках, с помпонами на вязаных шапочках. Будут стоять под окнами, под нашими, слышь, Фредди-Фред, под нашими окнами и плакать: с нами так обошли-ись... нам не хватает на пи-иво-о...

Иоаким был в ударе. Он снова нанюхался кокаина. Это было очевидно. Его перло. Фредди отмахивался от него. Улыбался нам. Говорил, чтоб мы не обращали на психопата никакого внимания.

— Если хотите поговорить, то это не самый подходящий момент, — вставил Фредди между приступами смеха. Он тоже нанюхался. Где-то кто-то трахался. За ширмой шевелились.

Мы с Ханни выпили по пиву и пошли. Темнота. Огоньки. Клавесин Фредерика плакал, Иоаким истерично кричал. О, как это было здорово! Если б они только знали... Если б они могли выйти из вагончика и послушать самих себя! Какая песня!