Вадим Фефилов: Бабы не промах
Мы лежим на запыленных матрасах в разрушенном многоэтажном доме.
– Вас как зовут?
– Оля.
Как-то неловко спрашивать у девушки – сколько человек она убила за последнее время. Но я попробую поделикатнее:
– Оля, вчера или сегодня вы поразили какие-то цели?
Еще несколько секунд она смотрит в оптический прицел снайперской винтовки и поворачивает ко мне серое лицо.
– Да, три. Трех за сегодняшний день.
Оля воюет в пригородах сирийской столицы уже почти год.
Тихо и жарко. До противника в домах напротив всего метров сорок, но Оля настаивает: «У нас удачная позиция».
– Они знают про меня и сильно злятся. Не могут стрелять сюда реактивными снарядами. Слишком маленькое расстояние. Могут сами пострадать.
Позади нас мыкается мой переводчик с арабского и постоянный проводник по самым отчаянным местечкам J. Не сидится ему на одной «точке» больше часа. Скучно становится. Вот и сейчас нетерпеливо скрипит липучкой своего бронежилета.
– Слушай, J., перестань. Вот тебе точно снайпером не бывать.
– Да, я знаю. Ты думаешь, почему власти решили создать такие спецотряды? Не потому, что мужиков не хватает на фронте, а просто женщины по своей природе гораздо усидчивее нас.
Проулок напротив боевики перетянули огромной многометровой «антиснайперской простыней». Вот полотнище заколыхалось, и мелькнула тень. Кто-то снова побежал со всех ног из здания в здание. Мятежник с ящиком патронов, а может, женщина с пакетом кукурузных лепешек или несовершеннолетний пацан с рюкзаком медикаментов. Кто бы там ни был, но для Оли на той стороне все до единого террористы. И пусть пеняют на себя. Так ее учили в специальном лагере боевой подготовки.
Выстрел. Тишина. Не попала.
Повстанцы, укрывающиеся за стенами близлежащих домов, радостно кричат: «Аллах Акбар!» Подбадривают себя и думают, что этим нервируют девушек. Но, скорее всего, они ошибаются.
В соседней комнате залегли две ее подруги, Рита и Диана. Наблюдают за раскаленной улицей через прицел крупнокалиберного пулемета. Их ноги в светлых кроссовках и цветастых носках скрещены крест-накрест. Такой позиции их научила инструктор: «Любая женщина будет внимательнее и результативнее при стрельбе из положения лежа, если ее ноги аккуратно скрещены, а не растопырены, как на пляже у моря».
Девушки должны «прикрывать» Олю из тяжелого пулемета, если повстанцы решатся на штурм.
Оля молчит. Не отрывается от прицела снайперской винтовки Драгунова. Ее «рабочий день» длится восемь часов. Никаких эмоций и лишних движений. Кажется, что и не дышит.
Я смотрю на симпатичный профиль снайпера и ее обручальное кольцо. Вдруг привиделось, что она моя жена. Прихожу вечером с работы домой, а любимая сидит, грустит.
– Оля, что с тобой?
– Уронила в магазине арбуз. Продавец стал на меня кричать. И я его застрелила. Насмерть, естественно. Ты, конечно, подтвердишь мое алиби?
Чур меня, чур! От пылающей жары кошмар примерещился.
Не хочется думать, как повела бы себя Оля, узнав о моем «черном прошлом». Некоторое время назад я работал по другую сторону фронта и снимал репортаж в отряде боевиков «Защитники Магомета». Вместе с мятежниками перебегал искореженные улицы, скрываясь вот за такими гигантскими «простынями» от огня сирийских правительственных снайперов. Таких как Оля.
Спотыкаясь о сломанную детскую коляску, обломки кирпичей и черную арматуру, спускаюсь этажом ниже. Перехожу через пробитые в стенах дыры в соседнее здание, находящееся чуть дальше от линии фронта.
В давно брошенной хозяевами просторной квартире в гостиной на полу лежит затоптанный персидский ковер. На стене портрет лидера нации в дорогой раме. Скорее всего, до войны здесь жила семья районного партийного функционера.
В темном коридоре две барышни в камуфляжной форме жарят картошку на газовой плитке. Еще одна тут же увлеченно чистит автомат Калашникова. Молодые, симпатичные, на вид от семнадцати до двадцати двух. Говорят, что пошли в армию добровольно. Подписали профессиональные контракты с Республиканской гвардией на два десятилетия.
Шайтан меня забери, думаю я про себя, интересно, а что говорят о дочурках-стрелках их родители? Как рассказывают соседям и дальним родственникам? «У моей-то Дианки уже личный счет под сто человек. Еще десять – и отпуск внеочередной дадут!» Так, что ли?
Девушки ставят на стол сковороду жареной картошки, лепешки, яблоки, чай. Скупо сообщают, что у них «нет электронной почты, профилей в фейсбуке или твиттере». Милые страшные невидимки.
Я давно слышал о специальном девичьем отряде, но на то, чтобы попасть сюда, потребовалось несколько месяцев. Написали на имя командования кучу официальных писем с запросами. Неожиданно дали добро. То ли это ошибка и сбой бюрократической военной машины, то ли генералы просто махнули рукой: «Пускай ползает с нашими стрелками где хочет».
В комнату заходит мой проводник J. и предлагает пробраться на машине на другую позицию. До войны в этом пригороде восточного мегаполиса жили несколько сотен тысяч человек. Судя по останкам домов, жили не бедно. Желтый и красный кирпич, панорамные окна на верхних этажах, ворота в подземные гаражи. Выбитые или простреленные. Проводник J. считает, что «после трех лет уличных боев здесь явно поселился шайтан». Нервно крутится по пустым улицам то налево, то направо.
– Что-то, кажется, я заплутал. Главное, Вадик, к твоему «другу» Абу Яру случайно не приехать.
Проводник J. знает, что мы с оператором Сергеем снимали документальный фильм у боевиков. Помню, как тогда расспрашивал блондина с голубыми глазами, командира повстанцев Абу Яру.
– А что правительственные войска делают с пленными?
– Да их просто забивают до смерти. Пытают ножами, бьют камнями и прикладами калашникова. А мы судим пленных солдат и офицеров справедливым судом. Судья выясняет степень их вины, и если они виновны, то мы их казним.
К слову сказать, в конце нашего пребывания в отряде боевиков сам Абу Яру захватил работавшего тогда с нами переводчика Али и сутки «воспитывал» электрическим током. Он заподозрил, что толмач, во-первых, шпион и работает на правительство, а во-вторых, слишком вольно обращается с чужими деньгами.
– Ну что, Вадик, хочешь сейчас снова очутиться у Абу Яру?
– Ага, вот уж он нам «обрадуется». Особенно тебе, конечно, J. Экипировка плюс надутая от злости физиономия тебя и выдадут.
Наш проводник ненавидит исламистов-мятежников и никогда не расстается с автоматом Калашникова с прикрученной дорогой оптикой и компактной девятимиллиметровой Beretta. Называет маленький пистолет «мой последний шанс».
J. находит нужный дом. Из подворотни нам машет рукой предупрежденная по рации крепышка-блондинка в пятнистой униформе. Бросаем машину и минут пятнадцать двигаемся по «специальному коридору». Из дома в дом через пробитые в боковых стенах в рост человека дыры.
Идем-петляем. По квартирам огромным и совсем небольшим. В затейливых южных коврах, тяжелых картинах или обставленных с северным минимализмом. Попадаются залы солнечные, но чаще комнаты темные, зашторенные, откуда хозяева убегали второпях среди ночи. Заброшенные детские, пустые гостиные, разгромленные спальни. Один раз случайно наступил на сломанную куклу Барби, два раза – на чьи-то семейные портреты. Хрустит стекло.
Над крышами, ругаясь, со свистом и шипением пролетают мины. Разрывы далеко, слава Богу. Быстро и крепко шагающая впереди белобрысая коротышка не тормозит ни на секунду.
Наконец забираемся по лестнице без перил на четвертый этаж и заходим в комнату без одной стены, где на перевернутом красном пластиковом ящике сидит худой мужчина. Проводник знакомит с командиром девичьего подразделения майором R.
Я и раньше про него слышал. R. верховодил отчаянными головорезами в десантно-штурмовом батальоне. Девять раз был ранен. Перенес тяжелые операции. Потом начальство бросило его на более тяжелый фронт – командовать женским специальным отрядом.
Офицер похож на актеров Чеки Карио и Гэбриэла Бирна одновременно. У шефа Никиты во французской и американской картинах были такие же холодные глаза.
Но R. – настоящий. Говорит, что я могу спрашивать о чем угодно. Я спрашиваю, и он рассказывает.
Примерно год назад в Республиканской гвардии решили провести эксперимент. Объявили о добровольном наборе женщин в стрелковое подразделение. Желающих оказалось много. По словам майора, дело не только в патриотизме. За три года войны «во многих семьях есть потери родных, а женщины по своей натуре более мстительны».
– Вам, с такой отчаянной биографией, не досадно руководить девицами? Бывшие сослуживцы не издеваются?
– Случается, иногда острят. Но я всегда говорю: хотя мои подчиненные – девушки, но они настоящие профессионалы. Бывает, что одна из них делает меткий выстрел и дает целой мужской роте перейти через улицу без потерь. Читать дальше >>
Часть статьи не может быть отображена, пожалуйста, откройте полную версию статьи.
Я смотрю на сидящую рядом нашу провожатую блондинку. Оказывается, прапорщик Зейнаб недавно «ликвидировала известного полевого командира Абу Лбара’а. Она одна из лучших, а может быть, и лучшая». Наша крепышка словами майора явно смущена. Гладит винтовку, прислоненную к щербатой стене. Тут же на ящике из-под патронов примостились еще две девицы с автоматами. Бойкая красавица Рахаф словно из цыганского или балканского кино. Стреляет вишнями-глазами то в меня, то в проводника J. Диане же на вид не больше пятнадцати. Хотя этого не может быть – они все должны были окончить двенадцать классов средней школы.
Личико у малышки под зеленым кепи уставшее. Морщится как лайм под уходящими лучами солнца. Девочка на американскую наемницу Никиту не тянет, тут скорее Чарльз Диккенс с его беспризорниками.
– Послушайте, майор, а какую ваши подчиненные зарплату получают?
– Такую же, как мужчины. Правда, у них бывают свои премии, которых нет у мужчин. Это благодарность командования нашим девушкам.
– Можно узнать сколько?
– О цифрах давайте не будем. Вы в курсе, что наша страна в глубоком кризисе? Патриотический настрой не позволяет им что-то лишнее требовать.
Солнце движется к закату. Пора выбираться отсюда, но на прощание майор любезно предлагает посмотреть позицию для стрельбы в этом же доме. Есть серьезные отличия от точки, где мы были ранее.
До моджахедов здесь метров четыреста. Если они засекут, откуда стреляет Зейнаб, то накроют квартиру реактивными снарядами. Поэтому она стреляет, в отличие от Оли, очень редко. Один выстрел в два-три дня. И только по засеченным важным целям.
Пока мы с майором тихонько разговариваем, Зейнаб заняла с винтовкой свое привычное место на высоком табурете. Между ней и улицей еще две пустые комнаты, то есть стрелять она будет через пробитые отверстия в трех стенах.
Ни дымка ни пламени. Наблюдатель не сможет определить, откуда вдруг прилетела смерть. Это действительно засекреченная позиция.
Я обращаю внимание, что у снайпера из-под камуфлированных штанов и кроссовок выглядывают голубенькие носочки с тигренком. Почему бы и нет? Могу предположить, что самый хладнокровный ликвидатор запросто может любить маечки с розовыми утятами.
Спрашиваю у майора R., нельзя ли на днях пригласить его подчиненных в сугубо гражданское местечко в кварталах поспокойнее. Кофе-мороженое в более расслабленной атмосфере, пообщаться. Разумеется, когда они будут свободнее.
Девушки впервые улыбаются, а майор обещает подумать.
Мы прощаемся, и Рахаф задерживает мою ладонь в своей на пару секунд. Или мне показалось? В машине выясняется, что о том же размышляет и проводник J. Вы когда-нибудь приглашали профессиональных снайперов на деловое свидание? Звучит-то как.
В столице много спокойных районов, где никаких боевых действий нет. Единственная опасность здесь – это мины, которые повстанцы постоянно запускают из контролируемых ими пригородов.
Выходишь после телемоста с Москвой из здания национального телевидения. На площади большой фонтан плещет, разноцветные флаги колышутся, автомобили мчатся.
...И сразу делаешь несколько шагов назад под козырек полицейского поста, где мешки с песком и пулемет. Удар с неба гулкий, через секунды еще один. Из-за здания театра потянулся дымок. Одна мина там упала, вторая воткнулась колышком в клумбу у фонтана и не взорвалась. От театра случайные машины, бешено сигналя, увозят раненых или убитых.
Поздно вечером мы с J. выходим из здания Конституционного суда страны. Унылая пресс-конференция по заранее известным результатам президентских выборов. Тем не менее присутствовало очень много иностранных журналистов. Вышли из распаренного помещения, вздохнули полной грудью, многие с удовольствием закурили. Операторы снимают табличку на доме – так называемый адресный план.
Парень в галстуке, стоящий в пяти шагах от меня, вдруг падает на месте лицом в асфальт. Шальная пуля попадает ему в голову. В машине рядом кто-то кричит. Другая пуля угодила водителю в руку.
А мы с J. едем на следующую пресс-конференцию в Народное собрание, где должны объявить о сокрушительной победе на выборах действующего президента страны.
Тут никто давно не обращает внимания на звуки выстрелов, автоматные очереди. Ну где-то стреляют, и что с того? Просто уличный фон, как бибикание авто. Тем не менее мы с J. жалеем, что оставили в отеле каски с белыми надписями Press.
Утром звонит майор и сообщает, что мы можем встретиться с его бойцами. Им сегодня дали увольнительные. Девушки могут прийти в выбранную нами кофейню в центре города.
Вышагивающих на шпильках четырех девушек, конечно, не узнать. Яркие легкие кофточки, лосины, джинсики, высоченные каблуки. Может, и не от европейских кутюрье, а от турецких ремесленников, но девицы все равно прекрасны.
Усаживаемся за сдвинутые два стола в кофейне. Сам хозяин заведения приносит обжигающий кофе. Разливает по чашкам.
Рахаф, весело оглядев сверкающими глазами подруг, интересуется:
– Скажи, пожалуйста, как нам лучше, в военной форме или гражданской?
– В джинсах, – говорю, – конечно, симпатичнее.
Оля строго замечает, что, на ее взгляд, ответ в корне неверный. Оказывается, она в отряде старшая, когда отсутствует майор. Оля незаметно оглядывается.
Только сейчас замечаю, что в углу зала конспиративно притулился сам майор R. Извиняюсь, иду к нему и прошу посидеть с нами. Он скромно отказывается.
– Неудобно будет, пускай от меня отдохнут. У них же увольнительная.
Говорю, что в некоторых районах страны, где власть в руках радикальных исламистов, его девиц в таких нескромных нарядах, скорее всего, забили бы камнями на площади.
– Ну да, наша армия – мусульмане, и террористы – мусульмане, но мне кажется, что мы более близки к исламу и христианству. И даже иудаизму. Мы верим в то, что все три веры едины. Нет различий между ними. А религия на той стороне заключается в том, чтобы резать головы невинным людям, если те верят во что-то иное.
Возвращаюсь за свой стол. Девушки взялись за мороженое, и только Оля не притрагивается. Сообщает, что ест его только зимой.
– Ну, у меня с детства характер такой. Если уж есть мороженое, так только когда холодный дождь льет или снег на город валит. Нравится, чтобы потруднее было.
– Да уж, – вставляет Рахаф. – Знаешь, как Оля разговаривает со своим женихом, когда тот по рации на нее выходит? «Перезвони позже, у меня тут бой идет, некогда болтать!»
Все смеются. Даже Оля улыбается. Интересуюсь, как они проводят свободное время, и смотрю на Рахаф.
– Обычно собираемся с подружками дома и болтаем о разном. Никогда не говорим о фронте. Все мои близкие подруги – гражданские.
– А о чем?
– Ну о мужчинах, например, о личной жизни.
– Тебе какой нужен мужчина?
– Такой, чтобы смог удержать меня в руках. Крепко чтобы держал.
Все девушки кивают, соглашаются с Рахаф.
Спрашиваю, держал ли кто-нибудь оружие в руках до службы в Национальной гвардии. Нет, только Оля в детстве с отцом в тир часто ходила. Неожиданно нас прерывает выросший рядом со столом майор R.
– Прошу прощения, но я только что узнал: одна из наших, рядовая Рита, вы ее видели на позициях, получила ранение в лицо. Нам следует как можно скорее поехать в госпиталь, извините.
На улице Рахаф предлагает мне вместе сфотографироваться. И встает рядом. Разве можно отказать профессиональному стрелку? Майор любезно предлагает в следующий раз встретиться у него дома в спокойной семейной обстановке и поговорить более обстоятельно.
В гости к майору попасть так и не удалось. На войне часто не бывает «следующего раза».
Заехали с проводником на фронт к грозному полковнику N., в стане противника известному под прозвищем Желтый Ветер. Местные жители так всегда называли чуму.
В двух шагах от штабной палатки я был ранен в руку осколком прилетевшей мины. Правильно говорят, что «свою пулю или снаряд ты никогда не услышишь». Ни свиста, ни гула, ни шипения – ничего. Только успел увидеть боковым зрением, как близко взметнулась земля в небо.
Пять офицеров рядом получили осколки – кто в голову, кто в живот. Сам легендарный полковник Чума, естественно, не пострадал.
Крови я потерял немного, и кость оказалась не задета. Слава Богу, полевой госпиталь тоже располагался неподалеку. Оставшиеся две недели командировки я снимал репортажи, глотая обезболивающие таблетки. Все как-то не до гостей было. Но, вернувшись в Москву, я немедленно написал письмо проводнику J. с вопросами о «наших девицах». Через несколько дней получил вполне исчерпывающий отчет:
«Оля была назначена в личную охрану высокой персоны, женщины-министра. Оля была в шоке – кому-то придется дверь открывать и носить чужую сумку? Однако служба есть служба. И она довольно быстро “сломала” второго охранника, мужчину. Он и открывает перед министром двери и носит ее портфель, а Оля негласно командует всем министерским штабом.
Малышка Диана была легко ранена и какое-то время проходила курс реабилитации. Потом Оля перетащила ее к себе на работу.
Зейнаб в последнее время стала плохо спать в казарме. Ее мучили судороги. Доктора выявили небольшое повреждение позвоночника. Оказывается, Зейнаб упала с дерева, когда полезла за грушами. Ее хотели списать на работу в тыл, и она сильно загрустила.
Однако после того, как влюбилась в майора, врача-невропатолога, ей стало значительно легче.
Рахаф долго слушала шутки и упреки от девушек, что ты ее обнял на фотографии. Она из-за этого даже разбежалась с женихом и совершенно об этом не жалеет. У нее сейчас много гражданских ухажеров, но Рахаф ждет своего принца. Возможно, тебя».
Свят, свят, свят.С