Евгений Попов: Так говорил Булатов
Делаю чистосердечное признание. Когда журнал «Сноб» предложил мне побеседовать с Эриком Владимировичем Булатовым, я очень обрадовался. Человек я простой, на истину в последней инстанции не претендую, но считаю его, своего давнего знакомца (другом не смею назвать, это слишком ответственно!), художником № 1 если не во всем мире или ЕС, то уж в России точно.
К тому же встречаемся мы нынче крайне редко. Он большей частию живет теперь в Париже, я большей частию – в Москве. Но, как бы то ни было, все, что он делал тогда и делает сейчас, чрезвычайно близко мне. Это – Россия, временно носившая кличку СССР. Это – разнесчастные люди ее, изо всех своих последних сил пытающиеся сохранять достоинство. Это – авангардизм с человеческим лицом. Это – Родина моя. И его. Лет тридцать назад, в блаженные годы заката коммунизма, виделись мы, естественно, гораздо чаще.
Интеллектуальная андеграундная жизнь тогда в нашем советском болоте била ключом: неофициальные выставки, квартирные чтения «идейно ущербных и близких к клеветническим» авторских произведений, обмен самиздатом, тамиздатом, становление соц-арта, концептуализм, явление призрака постмодернизма, бродившего по Европе, кайф преобразований и правдоискательства, жажда дальнейших Russian adventures у относительно молодых, «широко известных в узких кругах» творческих людей, которые в дальнейшем почти все стали знаменитостями.
Вот и Эрик Булатов. О нем внешний мир услышал во второй половине семидесятых, когда знающие толк иностранцы приобретали его работы за гроши и спокойно вывозили на Запад, ибо добрая родина ставила на его полотнах уверенный штамп «Разрешено. Художественной ценности не имеет». Вот вопрос: не сошел ли бы с ума такой «разрешальщик», если бы узнал, что дрянной, с его точки зрения, холст под названием «Советский космос», изображавший одухотворенную развитым социализмом припухлую физиономию Брежнева Л. И. – на фоне герба Великой Коммунистической Державы и флагов пятнадцати дружных республик, включающих Украину и Прибалтику, – будет перепродан на аукционе «Филлипс» в 2007 году за один миллион шестьсот тысяч долларов, две другие работы уйдут по миллиону и скромный оформитель детских книг для издательств «Детгиз» и «Малыш» получит титул одного из самых дорогих русских художников? Что шествие его полотен по миру будет триумфальным, а он, чью мастерскую не больно-то спешили посещать тогда знатоки и искусствоведы, станет символом, знаком, гуру, не приложив к этому ровным счетом никаких пиаровских усилий? И это лично у меня вызывает дополнительное уважение, ибо надоели мне отдельные некогда талантливые шустрые нынешние фуфлогоны, у которых в глубине зрачков символ $ светится, как у волка краснота. Эрик же работает все лучше и лучше, опровергая тем самым расхожий тезис, что лишь в условиях борьбы с тоталитаризмом и тиранией рождается «настоящее искусство». Доказывая своим примером, что все разговоры о том, что в XXI веке живопись умерла или вот-вот помрет, чепуха и спекуляция. И он прав, я тоже так думаю: какой ты (непечатное выражение, запрещенное путинско-медведевскими законами) креативный художник, если ребенку зайца не можешь нарисовать? Чудак ты не с той буквы, а не креативный художник! Какой ты писатель, если писать не умеешь? И несвобода мне, как и Эрику, не нужна. Вам несвобода нравится, вот вы в ней и живите. А по мне – так мир огромен, и у принца Гамлета тоже были проблемы, хотя он и не жил при большевиках. Констатирую: Эрик Булатов наконец-то действительно стал художником общечеловеческим, каковым, скорей всего, всегда и был, даже ограниченный советским материалом и «железным занавесом».
Я, впрочем, не об этом. Я о нашей встрече, которая началась в помещении Манежа, где в сентябре будет развернута его грандиозная выставка, сопровождаемая посвященной его творчеству международной конференцией. Встреча эта плавно перетекла на Чистопрудный бульвар. Там, в сталинском доме около киноцентра «Ролан», он сохранил свою московскую мастерскую, которую, кстати, не получил тогда даром от щедрого Союза советских художников, а построил на свои, заработанные книжным иллюстраторством, хоть и скромные, но все же деньги. К слову – дивный вид открывается из окон его мастерской на Москву, но боюсь, что хозяин мастерской вряд ли вернется сюда навсегда, чтобы любоваться этим видом постоянно. Таковы дела Твои, Господи!
Мастерская сохранилась. Равно как и его российское гражданство. Живущий в Париже более двадцати лет Эрик Булатов является гражданином Российской Федерации. Он этого не скрывает, но и не афиширует. Для него это россиянство так же естественно, как работать с раннего утра и до глубокой ночи – всегда и везде. Французским он, кстати, так и не овладел, поэтому с западным миром общается исключительно через Наташу – в одном лице жену, подругу, Музу, ангела-хранителя, домоправительницу, арт-директора, критика, искусствоведа, но прежде всего красивую, умную женщину. Без нее, думаю, знаменитый на весь мир художник Булатов вряд ли стал бы знаменитым на весь мир художником Булатовым. Ведь это именно она увезла его в конечном итоге во Францию и обустроила во 2-м арондисмане Парижа, на правом берегу Сены их уютный Дом Художника, где у Эрика наконец-то имеется для работы собственное изолированное пространство в ныне уже двухэтажной квартире.
В десятках интервью, в фильмах, о нем снятых, в книгах и лекциях он многое, если не все рассказал о сути своей работы, о ее порою взаимоисключающих смыслах, вообще о своем видении искусства. О соотношении слова и изображения в визуальном пространстве, взаимодействии традиции и инноваций, построении пространства картины и определении позиции зрителя в искусстве, о возможностях живописной пластики в условиях торжества массмедиа и попсы – обо всем этом речь будет идти на упомянутой международной конференции 9–10 сентября, куда и я непременно приду, чтобы обогатить себя знаниями, и вам это сделать советую.
Однако до конференции еще далеко, и мы с Эриком заговорили о вещах совсем простых. Меня, например, давно интересовало, как так получилось, что он, сын правоверного коммуниста, вступившего в партию в 1918 году еще чуть ли не гимназистом, получил такое вызывающе-буржуазное имя скандинавского оттенка. Может, его так нарекли в честь какого-нибудь неизвестного мне большевистского святого тех лет, думал я. Типа ДЖОНАРИДАКАРЛАЛИБКНЕХТАРОЗЫЛЮКСЕМБУРГБЕЛЫКУНАСУНЬЯТСЕНАСПАРТАКА
СТЕНЬКИРАЗИНА? Ведь вряд ли папа и мама Булатовы имели в виду Эрика, сына бога морей Посейдона и богини любви и красоты Афродиты. Или, к примеру, норвежского короля по прозвищу Эрик Кровавая Секира, воина, закончившего свои скорбные дела в древней Ирландии…
– Меня так назвали в честь Чехова, – сказал Эрик.
– Извини, но Чехов, насколько мне известно, все-таки носил имя Антон, – не понял я.
Булатов: Был еще великий Михаил Чехов, племянник Антона. А лучшей ролью актера Михаила Чехова считается Эрик XIV из одноименной пьесы Стриндберга, поставленной в 1921 году Евгением Вахтанговым. А мои родители были большими театралами. И вообще любили искусство. Я помню, как отец, например, декламировал мне перед сном стихи Бальмонта, которые он знал наизусть. И ему очень хотелось, чтобы я стал художником.
Попов: А коммунисту разве полагалось знать наизусть стихи Бальмонта?
Булатов: Не все так просто было даже в той жизни, удаленной от нас на восемьдесят лет. Мать моя была беженкой из «панской Польши». Стремилась в страну светлого будущего СССР, но трех лет пребывания здесь ей хватило, чтобы понять, где она очутилась. А отец – да, он был идейный, в 1937-м его исключили из партии, над ним уже сгущались тучи, он покинул Москву, чтобы про него забыли, потом тихонько вернулся, в 1941-м ушел добровольцем на фронт, где и погиб в 1944-м. Мама к советской власти относилась неприязненно, в пожилом уже возрасте активно перепечатывала на машинке художественный самиздат: Цветаеву, Мандельштама, «Доктора Живаго». Их взгляды на многое были полярно противоположны, но они очень любили друг друга. Бывает и так.
– Должно быть, потому и бывает, что любовь, – сказал я. А сам подумал, что нам все время пытаются запудрить мозги – то классовым, то державным сознанием. А ведь из истории Булатова-отца явствует, что в мире всегда, во все времена наличествовала и просто любовь, как у Ромео и Джульетты. Забыли, дураки, что существует в мире такое Божье чудо, как любовь? – озлобился я.
Попов: Ты когда, кстати, начал рисовать?
Булатов: Сколько себя помню, всегда этим занимался. Отцу очень нравились мои детские рисунки – Руслан с Рогдаем бьются, всадники куда-то скачут… В 1947 году меня приняли в художественную школу при Институте имени Сурикова, потом я легко поступил в этот же институт, поскольку окончил школу с медалью. В студенчестве я был еще нормальным советским человеком, комсомольцем, хотя и не особо верующим в светлое будущее…
Попов: Ну, твой случай не первый и не последний. Большевики сами выращивали себе врагов. Аксенов, Гладилин, Войнович, Владимов – все они сначала были комсомольцами. Даже великий зэк Солженицын всерьез думал чему-то научить коммунистов, как будто они в этом когда-либо нуждались.
– Коммунисты идиотами были еще почище нынешних начальников, почему и рухнула их власть в одночасье, – мысленно решил я. – Чем им, например, мешали правоверные тинейджеры из аксеновского «Звездного билета», которых критики презрительно именовали «звездными мальчиками»? Или художники-абстракционисты, все сплошь левые, симпатизанты Фиделю и команданте Че?
Попов: Ты ведь первый раз выставился на родине в 1957-м, еще студентом?
Булатов: Ну да. Это были вполне ординарные работы. А в 1973 году в Париже Дина Верни впервые показала одну мою «неофициальную» работу. Сто двадцать на сто двадцать сантиметров. Автопортрет.
А я ужаснулся, ощутив внезапно убийственный ход времени. Это раньше мы все знали в Москве, кто такая Дина Верни. А нынешней публике придется объяснять, что это была знаменитая богатая галерейщица родом из Кишинева. Натурщица. Юная муза, можно сказать, скульптора Аристида Майоля, которой он завещал все свое огромное состояние. Она участвовала во французском Сопротивлении, сидела в тюрьме. Троцкистка. Исполнительница блатных и лагерных песен на русском языке, где изящно материлась с акцентом. Друг и покровитель русских художников-нонконформистов. Антисоветчица. Короче говоря, великая женщина, выставлявшая в своей галерее тех, чьи работы «не представляли художественной ценности» в стране победившего социализма.
Попов: Убей Бог, но никогда не пойму, за что наши прежние правители так ненавидели авангард…
Булатов: …и придерживались этой ненависти практически до самого своего конца. В конце восьмидесятых в газете «Советская культура» появился фельетон о художниках под названием «Рыбки в мутном пруду». Там была процитирована моя фраза, суть которой в том, что белый холст – это уже картина. Автор фельетона писал о нас: «И вот эти недоумки еще на что-то там рассчитывают». Парадокс в том, что эта статья появилась уже после того, как успеш-но прошла первая в моей жизни персональная выставка. В Швейцарии, куда я выезжал вполне официально, от Союза художников, с дипломатическим паспортом, как наглядный экспонат перестройки. Глупость ужасная!
Попов: Ох, не лезли бы они тогда к интеллигенции, купили бы народу на нефтяные деньги хоть немного колбасы да молодежи джинсов, глядишь, их рейх еще бы тысячу лет простоял. И сейчас проблем куда меньше было бы.
Булатов: Видишь, им затруднительно было установить границу свободы. Запрещать – так уж все запрещать.
Попов: Соображали, суки! Что этим козлам (нам!) палец дай, они руку откусят.
И тут же понял, что примерно такого же содержания беседы мы вели и тогда, в начале восьмидесятых, когда я приходил к Эрику вот в эту же мастерскую, где за стенкой трудился в своем помещении (тоже построенном на собственные деньги) его верный друг, товарищ и соавтор по оформлению книжек, замечательный художник Олег Васильев, которого Эрик считает наследником Левитана и Саврасова, одним из лучших русских пейзажистов конца XX – начала XXI века. Год назад Васильев умер в Нью-Йорке. «Царство тебе Небесное, вечный покой, дорогой Олег!» – перекрестился я. А Эрик – молодец! Не чурался объяснять мне, молодому и малообразованному, что значит то или иное на его, булатовских, полотнах. Не исключено, что именно под влиянием этих «уроков простоты», которые перешли к Булатову от Владимира Фаворского, я несколько лет назад составил комментарии и написал предисловие к трехтомнику собственных повестей и рассказов… Четкое осознание того, что нечего, в конце концов, с читателем (зрителем, слушателем) в кошки-мышки играть и кичиться своей цветущей сложностью… Не потакать, а уважать. Соц-арт, концепт, фотореализм – куда только не зачисляли Булатова персоны, сочувствующие ему. А супостаты сдуру полагали его работы издевательскими. Не понимая, что они не о власти – советской или антисоветской, а о бедных людях, оставленных Богом, но тянущихся к нему, хотя вместо Бога у них в голове красная ковровая дорожка да лозунг «Слава КПСС!», конгениальный нынешнему «Крым наш». В совсем новых работах Булатова – та же мысль. Что люди, в принципе, не виноваты, как не были виноваты кричавшие «Распни его!» два тысячелетия назад. Добро – Зло. Свет – Тьма. Вера – Безверие. И вечная советская власть, которая сейчас, кажется, заразила и сводит с ума даже свободную Америку и просвещенную Европу…
Попов: Ты, кстати, где-то писал, что и советская власть была разная. Одна – в конце тридцатых, другая – в конце семидесятых.
Булатов: Это несомненно.
Попов (категорично): Поэтому я не считаю, что власть была тоталитарной в конце семидесятых…
Ну, да! Фельетончик могли состряпать про Художника, пляшущего под дудку буржуазной идеологии, как какой-нибудь нынешний «национал-предатель», разоблаченный НТВ и «Комсомольской правдой». Диссидента могли засадить за «Хронику текущих событий» и ненавистное «совку», как и любому правительству, требование соблюдать «права человека». А больше, в принципе, НИ-ЧЕ-ГО она тогда не могла! Ни бэ ни мэ. Ни рыба ни мясо. Страшно, если мы к этому снова придем. Ибо существование в таком мертвом доме было лично мне, писателю Евг. Попову, ОТ-ВРА-ТИ-ТЕЛЬНО, ибо лучше эти сюжеты придумывать, как Франц Кафка, чем жить в них, как Андрей Платонов.
Булатов: Молодость всегда вспоминается как нечто замечательное, однако не надо переносить это на советскую власть. Скверная была власть! Слабела на глазах, но своей сущности не меняла.
Попов: Власть давит ровно настолько, насколько каждый гражданин ей это позволяет. Нельзя зависеть ни от кого, а в особенности от государства, какое бы оно распрекрасное ни было.
Булатов: Да, художнику свобода необходима, в том числе денежная. Иначе, хочешь не хочешь, пойдешь на компромиссы в главном своем деле. Граница дозволенного была неотменяемой, хотя и плавающей.
Попов: Да и сейчас. Мы беседуем летом, а может, осенью этого и напечатать уже будет нельзя.
Булатов: Художники и тогда разделились на два народа. Язык вроде бы один, а непонимание и отрицание друг друга – полные. Вот однажды известный, в общем-то, богатый и успешный советский художник А., у которого мастерская была в моем же подъезде, постучался ко мне в дверь, чтобы вернуть случайный денежный долг. Не держать же человека на лестнице? Я вежливо пригласил его войти, и ему двух минут хватило, чтобы, бросив беглый взгляд на мои картины, висевшие на стене, похвалить меня, что я честно делаю, когда не скрываю, что «подражаю Малевичу». Это по поводу работы «ВХОД – ВХОДА НЕТ». При чем здесь Малевич, я долго понять не мог, а потом сообразил – ему просто-напросто нужно было поставить меня на место. Зарвавшегося мазилу, явно плохого художника, который старается привлечь к себе внимание, используя какие-то псевдополитические мотивы.
Попов: То-то бы ему сейчас было печали, когда он узнал бы, что и эта работа была продана на аукционе почти за миллион. Естественно, не рублей.
Булатов: Я думаю, что и в этом случае он для самоутешения списал бы все на счет тонкой межгосударственной политики.
Попов: Какой такой «тонкой политики»? Прошла «тонкая политика», наступили грубые времена… Прошло время концепта, соц-арта, фотореализма, соцреализма, постмодернизма… Рвутся снаряды, трещат пулеметы, кто не с нами, тот против нас, с кем вы (непечатное выражение, запрещенное путинско-медведевскими законами), мастера культуры? (Еще два непечатных выражения.) Впрочем, давай лучше об искусстве.
Булатов: Увы, сейчас в искусстве важным становится ПРОЕКТ, а не результат. Ну, а уж осуществление проекта можно заказать любому ремесленнику. Такое для меня просто нож в сердце! Я этого не то что не понимаю, а категорически против такого отношения к искусству. Я глубоко убежден в том, что проект сам по себе вообще ничего не значит. Реализация, материализация проекта – вот только тут и начинается творчество. А если ничего не получится, кому он нужен будет, этот твой проект? Проект – веха твоего пути, лишь тогда он имеет значение. А в противном случае – огромный простор для шарлатанства и полной потери профессионализма. Я все-таки глубоко убежден в том, что художник обязан искать визуальный образ, который выразил бы то, что он умеет и имеет сказать. По возможности не прибегая к литературным подпоркам в виде обилия поясняющих текстов, комментариев…
Попов: Признаюсь, что я, например, с подозрением отношусь к инсталляциям и перформансам. У меня есть один давний рассказ, где в Нью-Йорке, на Манхэттене, тамошнее богемное общество чествует знаменитого русского художника, который в рамках перформанса прицельно насрал на голову своего товарища с небоскреба Эмпайр-стейт-билдинг. А недавно я узнал, что «Пусси Райот» хотят слупить с России в Страсбургском суде двести пятьдесят тысяч евро за свои страдания. Папаша одной из них утверждает, что они продешевили – надо было требовать двести пятьдесят миллионов.
Булатов: Ну, есть же все-таки разница между артистическим жестом и обыкновенным хулиганством. Обостренная реакция властей на хулиганство «Пусси» – это вне культуры, это государственная глупость, обеспечившая им нынешнее безбедное существование. В Париже украинские девочки пытались сделать нечто подобное, стали плясать голышом в соборе Парижской Богоматери, в колокол звонить, так там их какие-то крепкие ребята просто-напросто выкинули из собора, и все! Инцидент был исчерпан, лишь одна программа телевидения о нем вскользь упомянула.
Попов: Я с тобой полностью согласен, но полагаю, что идиотизм власти вовсе не оправдывает идиотизма ее оппонентов. Если ты оппозиционер, но дурак, то уж в этом точно не Путин виноват. Боже мой, сколько развелось псевдятины! Это ведь не только живописи касается, но и литературы, культуры, политики.
Булатов: И дело тут вовсе не в цензуре. Единственное, что, когда появляются симптомы тенденции возврата опять туда, тогда действительно становится дурно и думаешь: не дай Бог, не дай Бог!
Попов: Информирую тебя, знатного парижанина, которому Родина доверила Манеж (шутка!), что властям пока что до культуры особого дела нет. Что бы там ни завывала православная сталинистка Ямпольская, ни плел нынешний министр культуры Мединский, автор блестящего афоризма о том, что без идеологии человек становится животным…
Булатов: Я вообще слово «идеология» не люблю. Меня от любой идеологии коробит. И от советской, и от рыночной. Для меня свобода возможна только через искусство. Искусство располагает своим пространством, свободным от социального. Хотя оно очень связано с социумом, обслуживает его и питается им, но оно самостоятельно, потому что отвечает не на вопрос «чего хочет человек», а на вопрос «для чего человек существует». Чтобы ответить, искусство должно иметь точку опоры за пределами социума, смотреть на него извне.
Попов: И все равно эти времена с теми сравнивать некорректно. Эти лучше, несмотря на их подлость и свинство. И эволюция все-таки есть. Вспомни как художник хотя бы цвет толпы в Москве начала шестидесятых годов. Черные кепки, серые суконные пальто, ватники, которыми нынче нас украинцы попрекают и которые теперь даже в нищих русских деревнях не носят. Эволюция и в том, например, что твоя выставка будет в Манеже, а не на чердаке.
Булатов: Согласен.
С чем на этот раз Эрик согласился, я уточнять не стал, а подумал, что вновь возникает старинный русский вопрос: что делать? Что делать, когда иллюзии шестидесятников тают как мороженое? Тридцать лет назад надежда была, что, как перемрут старые коммуняки, так всем и будет «щастье». Но за это время новые гады взросли из тех, кто, согласно строчке из песни Евгения Бачурина, не «ходил под кнутом». Да глупые-то какие, Господи!
Попов: Ладно, ну их всех! Я б помалкивал, но так и тянут, так и тянут эти разномастные черти художников в политику, каждый тащит на свою сторону.
Булатов: Эта проблема тоже возникла давным-давно. Некоторые мои друзья, люди, которых я уважал и любил, были диссидентами, и они тоже тогда от меня требовали – не просили! – чтобы я что-то такое подписывал, конкретно участвовал в общественной деятельности. Я от этого всегда категорически отказывался. И вовсе не потому, что боялся. Но – либо политикой заниматься, либо творчеством. Я знал себя и отчетливо понимал, что если я сейчас начну письма подписывать, то все! Как художник больше работать я не смогу. Увы, я так устроен, и поделать с этим что-либо выше моих сил. В результате на меня уже тогда иной раз косовато поглядывали эти мои приятели. Давай уж действуй, если ты порядочный человек! Что ты там своей живописью на что-то намекаешь? Ты прямо, прямо говори!
Попов: В глаза мне, в глаза!
Булатов: Только я считаю, что живопись моя и тогда, и сейчас была и есть самое настоящее прямоговорение, прямее некуда.
Попов: Все тянут в свою сторону, и получается интересная каша, да не наша… И я думаю, что наш с тобой любимый андеграунд был точным слепком официального общества. Со своими генералами, политруками, графоманами, диссидентами, стукачами…
Булатов: Успешным каждый художник хочет быть, но весь вопрос в том, сколько ты согласен заплатить за это. В наше время ситуация была жесткая. Либо ты делаешь свое дело, либо ты делаешь карьеру. Это вечная проблема взаимоотношений художника и общества. Сейчас ситуация мягче, но в принципе такая же. Молодые ребята, как правило, хотят сразу все… Не успев сформироваться, не выявив собственной профессиональной сущности, пытаются сразу же привлечь к себе внимание любыми средствами. «Артистический жест», «самовыражение» – все это уже было, было, было! Эта ситуация осложняется еще и тем, что коллекционеры, покупающие картины, за счет чего и живет, собственно, изобразительное искусство, перестали верить личному вкусу: люблю – не люблю, нравится – не нравится. И ориентируются на то, что скажет эксперт или тот, кто себя за эксперта выдает. Кураторы, галерейщики, искусствоведы, которые должны быть посредниками, вдруг возомнили себя хозяевами искусства, и художник для них всего лишь средство для достижения неведомых их целей, чаще всего материальных. Талант антрепренера ценится современным художественным социумом куда выше таланта художника, творца… И если изначально в проект были вложены деньги, то художник-антрепренер, конечно же, обязан их «отбить». Я – другой. Я всю жизнь работал и работаю один, сам. Я просто писал и пишу картины. И мое счастье, что нашел тогда способ зарабатывать деньги не живописью, а другим образом, оформляя детские книжки. Это не универсальный, это трудный путь для молодого художника, но, я другого пути не вижу. Пока ты профессионально не окреп, не обрел себя сам – не нужно суетиться. Не нужно бегать, крутиться, показывать, показываться. Нужно найти какую-то другую работу, которая обеспечивала бы тебе жизненный минимум, однако не отнимала у тебя все время, которое ты должен посвятить своему творчеству, если Бог дал тебе хоть капельку таланта. Иного выхода нет, и не надо мне говорить про Энди Уорхола. Энди Уорхол был одарен дважды. И как художник, и как предприниматель. Энди Уорхол – американец, а не русский или француз.
Попов: Ты ощущаешь себя принадлежащим к какой-либо религиозной конфессии?
Булатов: Православный я. Крещен, правда, не при рождении, а уже здесь, во Франции. Я хотел раньше креститься, у меня был друг-священник, имевший приход в глухой деревне. Но он не успел меня крестить. Его убили. Смерть в моем сознании связана с какой-то красной машиной. Эта красная машина едет неизвестно куда и олицетворяет для меня что-то страшное, страшное.С
Выставка Эрика Булатова «Живу – вижу» пройдет с 9 сентября по 8 октября в ЦВЗ «Манеж» (Манежная пл., 1).