Анна Силюнас: Белый дом Альбины Назимовой
В Плайя-де-Аро идет дождь. Серый, теплый, непрекращающийся дождь. Вопреки всем законам природы и сводкам погоды. В конце июля над всей Испанией всегда «безоблачное небо», а здесь, у подножия Пиренейских гор, погода безобразничает. С высоты стоящего на холме Альбининого дома мы наблюдаем за расстилающимся над долиной пепельно-молочным водяным занавесом, стирающим границы между землей и морем. Белое пространство дома мягко сливается с жемчужно-пепельным туманом, обволакивающим мир за его пределами, и мы зависаем в этом безвоздушном пространстве, где каждое движение и слово вызывают легкое сопротивление. Фотограф Марк, приехавший вместе с нами из Барселоны, садится у занимающих почти всю стену окон гостиной и, завороженно глядя на раскинувшееся перед нами царство млечно-дождевого покоя, тихо говорит: «Как же красиво! Жаль только, что нельзя это снимать: ведь никто не захочет публиковать фотографии дождливой Испании».
«Когда мы искали дом, поначалу смотрели масии», – вспоминает Альбина. О, эти прекрасные, сложенные из серо-коричневого неотесанного камня испанские masias, словно сошедшие со страниц книг детских сказок про фей и колдунов! В старом Арагонском королевстве, которому в свое время принадлежала и Каталония, они, пожалуй, были самые живописные. Строились масии вдали от населенных пунктов, а щедро обступавшие их со всех сторон земли использовались для сельскохозяйственных работ и выпаса скота, часть которого, как правило, и жила на первом этаже дома. Но разводить скот Альбина с мужем Сашей не собирались; перестраивать дом под отель, как это делают многие современные хозяева масий, – тоже. Решили поискать поближе к морю. «Оказалось, что чем ближе к воде, тем меньше становились участки, а значит, и отделяющее нас от соседей пространство. Мы же приезжаем в основном летом. А летом здесь, конечно, жизнь бьет ключом. У всех семьи, гости, барбекю… Визуальный комфорт от созерцания моря нам был, безусловно, гарантирован, а вот звуковой – нет». Наш разговор о «звуковом комфорте» сопровождается неуемным стоном сенокосилки, явно пытающейся искоренить все живое на одном из нижележащих участков. Смеемся. «Это нечасто случается, честное слово!»
А потом они увидели дом на холме. «Нам так понравилось все, что вокруг, что сам дом мы почти не запомнили. Да и запоминать особенно нечего было. Раньше дом принадлежал немецкой семье, и все было как-то очень… минималистично. Я была уверена, что придется все переделывать, но в конце концов мы вообще ничего не стали трогать. Даже кухню. Просто перекрасили ее».
К ночи дождь, вволю наплакавшись, наконец-то стихает, и поутру мир вокруг дома на холме приобретает краски и формы. Оказывается, что яркая зелень сада, со всех сторон окружающего дом, плавно смешивается с темно-изумрудной лавой деревьев, покрывающей все окрестные холмы, и, мягко стекая в долину, оставляет там свою зеленую мантию, меняя ее на синеву раскинувшегося до горизонта моря. Дом только подчеркивает своей белизной эту зелено-голубую какофонию.
Спрашиваю, помнит ли Альбина свой первый дом. «Совсем первый не помню, знаю только, что это была коммуналка, где я жила с мамой и бабушкой. Когда мне исполнилось пять лет, мы переехали в собственную квартиру в центре, в районе Миусских улиц. Еще помню, что начиная лет с двенадцати каждый раз, когда мама уезжала в отпуск, я передвигала всю мебель в квартире. Тыкалась, как слепой котенок, но в результате оказывалось, что, в отличие от ненавистной мне математики, существовало нечто, где от перемены мест слагаемых сумма менялась…» А Нинель Ивановна никак не могла поверить, как ее не отличавшаяся крепким телосложением дочка могла совершать все эти немыслимые перестановки, избежать которые не удавалось даже столь модным в те времена глыбоподобным «стенкам».
«Рано ты начала переделывать окружающий мир…» – «Это ведь касается только предметов! Знаешь, человек обычно засыпает в достаточно спокойной позе, а потом, в процессе сна, начинает либо “окапываться”, подтыкать под себя одеяло, вить гнездо, одним словом; либо, наоборот, сбрасывает все и спит, широко раскинув руки. Это разное отношение к миру. Я – норное животное и все время буду в своей норе что-то переустраивать. Более того, я могу привыкнуть к звуковому дискомфорту, как к этой сенокосилке, но к визуальному – никогда. У меня не получается открыть глаза и не заметить. Сколько бы раз я их ни закрывала, открывая, замечаю опять. И анализирую».
Из детских воспоминаний еще остались кукла Вовочка, единственная, которую помнит Аля, и плюшевый мишка, до такой степени затертый в объятиях, что облысел он раньше, чем его хозяйка успела вырасти. И еще были елочные украшения. «Я очень хорошо помню, с каким нетерпением всегда ожидала момента, когда мама вытаскивала с антресолей коробку с елочными игрушками. Это означало приближение праздника. И каждая из этих игрушек имела для меня особо важное значение».
…Первый раз я пришла к Альбине в гости в начале девяностых. Они с Владом Листьевым не так давно переехали на их первую, да, впрочем, и последнюю квартиру на Новокузнецкой улице. Дом был достаточно старый, подъезд, после убийства Влада трагически ославленный на всю страну, неприглядный, но, заходя к ним в квартиру, вы забывали и про дом, и про подъезд, и про разъедающую душу московскую ноябрьскую сырость за окном. Это был другой мир. Альбинин мир. Помню безукоризненно отреставрированную, темно-вишневыми бликами отражающую яркий свет многочисленных ламп антикварную мебель с нужным количеством идеально разбросанных шитых подушек, мягко стекающие по окнам шторы, благодушно глядящие на нас из своих позолоченных рам портреты XIX века и с воистину музейным мастерством развешанные по стенам гравюры. Но больше всего мне запомнилась стоящая в центре гостиной белая елка. То есть сама елка была зеленой, но этого практически не было видно из-за окутывающих ее белоснежных ангелов и каких-то еще прекрасных, чьими-то умелыми руками созданных волшебно-белых игрушек. Эта белая елка была сказочной и одновременно очень настоящей. И, словно в подтверждение этой «настоящести», Альбина, пошарив в недрах белоелочного царства, доставала туго перетянутый серебряной ленточкой сверток и протягивала его вам, по-детски замирая в предвкушении вашего – и своего удовольствия.
Я, пожалуй, не знаю ни одного другого человека, которому процесс выбора и вручения подарка доставлял бы большее удовольствие. Мне кажется, что и вся эта история с дизайном квартир началась именно поэтому. И денег за свою работу она поэтому не брала: а какой же это подарок, если вы за него платите? Уже потом появились рестораны и магазины, клиники и спортивные центры, аптеки и спа… А за «частное жилье» Назимова по-прежнему денег не берет. За все эти годы сделала только три «платных» заказа. «Я ведь по природе своей ленива и трудиться не люблю». Говорит она это вполне серьезно. «А когда я делаю кому-то жилье, то не отношусь к этому как к труду. Как правило, это люди, которых я люблю или уважаю. Потом мы можем годами не видеться, то есть это вовсе не всегда подразумевает близкие отношения. Просто в определенный момент времени мне для данного человека интересно это сделать. И потом, не надо забывать, что делаю я все равно “для себя” и только то, что занимает меня до полуобморочного состояния. А людей, готовых отдаться мне “с потрохами”, не так уж много». Это она, конечно, как говорила моя бабушка, «прибедняется». Много таких людей, очень даже много.
У Альбины вообще своеобразные отношения с внешним миром. Выбрав профессию, где ты сам единолично отвечаешь за результат, она раз и навсегда решила, что определение «сам дурак» устраивает ее гораздо больше, чем «жертва обстоятельств», и что в любом споре виноват тот, кто умнее. Еще будучи студенткой художественно-реставрационного отделения Училища памяти 1905 года, она прочитала книгу американского писателя XIX века Генри Дэвида Торо «Уолден, или Жизнь в лесу», которую впоследствии всегда рекомендовала своим студентам. Это были скорее «путевые заметки», чем художественная литература. Милый этот человек из штата Массачусетс описывал проводимый им над самим собой эксперимент, в результате которого он два года и два месяца прожил в лесу в абсолютном одиночестве со всеми вытекающими отсюда последствиями. Из этого чтения Альбина навсегда усвоила, что для жизни человеку надо очень немного. И за все последующие годы отношения своего к деньгам и вещам не изменила. «То есть, – спрашиваю, – ты хочешь сказать, что, если что, могла бы сейчас опять вернуться в однокомнатную квартиру?» «Конечно! У меня ведь с детства панический страх зависимости от чего бы то ни было. И от денег – тоже. В старших классах меня называли “та девочка, которая не пьет и не курит”, а все потому, что я прочитала в какой-то книжке, что табак и алкоголь вызывают зависимость. Я и от внешности своей не хочу зависеть, поэтому уделяю себе гораздо меньше внимания, чем многие другие женщины. Если можно что-то поправить минимальными усилиями, – смеется, – отлично, а если нет, то и не надо. И в отношениях с мужчинами всегда так было. Помню, когда в подростковом возрасте начала активно читать романы XIX – начала XX века, то с удивлением обнаружила, что женщина везде оказывалась существом сложноподчиненным и страдающим. Причем страдали женщины безотносительно того, хорошо или плохо все заканчивалось. Меня эта перспектива как-то не очень привлекала».
Растили Альбину мама с бабушкой. Мужчин в семье не было. Деда расстреляли во времена сталинских репрессий, а про отца не упоминалось, как будто непорочное зачатие – дело житейское. То есть Альбине, конечно, было известно, что она – Владимировна, но больше ничего о своем отце не знала, да и знать не хотела. Не страдала ли она от этого? «Когда до меня стал доходить смысл терминов “безотцовщина”, “отсутствие мужского плеча” и далее по списку, я серьезно задумалась над этим вопросом… и поняла, что даже на минуту не могу себе представить, что в моей семье может быть еще чье-то волеизъявление. Нет у меня папы – и слава Богу! Мне мамы с бабушкой было больше чем достаточно! Вокруг меня была масса примеров полноценных, вполне счастливых семей со старшими братьями-защитниками и любящими папами, рассказывающими анекдоты и помогающими делать уроки. Но сколько я к себе ни прислушивалась, никакой потребности в мужском присутствии в своей семье не испытывала». При полном «отсутствии потребности» в мужчинах в друзьях у Альбины, не считая куклы Вовочки, были одни мальчишки, да и первое платье, если не считать школьной формы, надела она лет в пятнадцать.
Детство она считает исключительно несчастливым периодом – «это же сплошное подавление воли ребенка со стороны взрослых!», школу – местом враждебным и неинтересным (не считая уроков литературы). И только после поступления на художественно-реставрационное отделение Московского академического училища памяти 1905 года жизнь стала обретать смысл. Потому что стало интересно. И как-то незаметно из художника-реставратора Альбина Назимова превратилась в одного из самых востребованных московских дизайнеров. «Все, что было для меня непостижимо в математических науках, так же само собой разумелось в процессе построения окружающего меня пространства. Я живу в системе квадратно-гнездового мира: два, четыре, шесть… Мне необходимо, чтобы все вокруг меня находилось в состоянии равновесия. Наверное, именно по этой причине я не могу делать интерьеры с яркой асимметричностью. Мне даже это может нравиться, но я искренне не понимаю, КАК это сделать. И жить в этом тоже не могу. Каждый мой проект – это попытка обретения гармонии. Если ты спросишь, есть ли хоть один объект, который бы мне сейчас не захотелось переделать, честно отвечу, что нет. Я, наверное, до сих пор занимаюсь этой профессией именно потому, что все время открываю для себя что-то новое, поэтому никогда не повторяю сделанного. Это ведь пройденный этап, я этому уже научилась».
Спрашиваю про планы… «Я не умею планировать. Планировать могут только люди, уверенные в неизменности своих вкусов. А у меня бывало, что в процессе работы над проектом, а это максимум года полтора-два, я могла спросить, глядя на тот или иной предмет: “Откуда вы эту гадость взяли?” И слышала в ответ: “Альбина Владимировна, так ведь это вы купили…”»
«Ну хорошо, планировать ты не умеешь. Тогда чего ты хочешь?»
«У меня столько всего было в жизни, что я, наверное, ничего не хочу. Хочу перестать бояться за близких людей, но понимаю, что это невозможно, а значит – ничего не хочу».
Давно стемнело, и глубокая южная ночь бережно отделила нас от всего окружающего мира своим черным одеялом, изредка простеганным слабо мигающими мелкими звездами. Становится прохладно, и эта типичная для предгорных районов летняя полночная свежесть прогоняет нас с террасы. Мы поднимаемся на второй этаж, где расположены гостевая комната, спальня Альбины и Саши и Ванина детская. «Ваня очень тебя изменил?» – «Он изменил мое ощущение “самопосебешности”. Я ведь всегда стремилась к максимальной свободе. Во всем: в работе, в личной жизни. У меня была абсолютная убежденность в том, что в любой момент я могу от всех уйти, куда-то “деться”. Все мои близкие тоже прекрасно это знали. Ваня совершенно неожиданно выдал мне какую-то неимоверную порцию зависимости. Помню, ему было месяцев пять, когда я вдруг подумала, что вот он тут лежит себе и фиг два я от него куда-то денусь! Впервые в жизни появился человек, с которым я должна была считаться, независимо от того, хочется мне этого или нет».
Мы осторожно заходим в комнату к человеку, с которым Альбине вот уже как целых девять лет «приходится считаться». Иван Назимов-Русинов спит поперек кровати, широко раскинув руки, разбросав по сторонам подушки и простыню. У него тоже свои отношения с миром. И с белым домом на холме.
Белый цвет не имеет цвета и одновременно сочетает все цвета светового спектра. У североамериканских индейцев он символизировал счастье и мир, у инков древнего Перу – мир и союз.
Известный англо-американский социолог и антрополог Виктор Тернер, связывая цветовые характеристики с социальным опытом людей, определил белый цвет как символ союза мужчины и женщины, матери и ребенка. «Понимаешь, – говорит Альбина, – этот дом – моя точка покоя». Понимаю.С