Валентин Барышников: Прага. Баскетбол в октябре и пивные сады
Болгарин жмурится, бросает трехочковый и, как обычно, попадает. Солнце стоит слишком низко, прямо над Нусельским мостом, и мешает целиться. Осень. Площадка, где собираются по воскресеньям мои баскетбольные братья, – на склоне, в облетающем парке. За спиной высится зеркальная гостиничная башня, впереди внизу – Нусле, жилая впадина к югу от центра Праги, над ее крышами – чудовищный мост, откуда раньше любили бросаться вниз головой самоубийцы.
Болгарину и нам, его товарищам, это все равно. Устав, мы валимся на холодную траву, жадно пьем, ищем места на солнце, как два месяца назад искали в тени. Уличный баскетбол, наша любовь, иссякает. Молодежь, обычно разбивавшая бивак с пивом под деревьями на беговых дорожках вблизи баскетбольных колец, уже исчезла. Скоро и мы заберемся под крышу, в зал патриотического общества «Сокол» – наверху, на Виноградах.
Там, на Виноградах, я живу и, возвращаясь домой – через Нусле и потом чередой лестниц вверх и вверх на холм, с грустью думаю о том, что теплые дни позади и до апреля уже не сидеть мне в виноградских парках – обращенных к югу Гавличковых садах и к западу Риегровых, – не пить вина на террасах, не играть на лужайках с детьми.
Мой город мертв, каменный мешок с пустыми воскресными улицами, где вся зелень – в закрытых дворах, жизнь – за тюлевыми окнами, веселье – в полуподвальных пивных. Парки – внезапная отдушина – для местного населения прежде всего место выгула собак, и если где на траве пикник, то это чаще обильно расселившиеся на Виноградах экспаты, которые пьют не пиво, а вино. Пиво в парках – в пивных садах, в тесноте, на общих скамьях за длинными столами. Эйнштейн, проживший в Праге год в утомительных размышлениях над квантовой физикой, ежедневно наблюдал из окна кабинета парк при больнице для умалишенных и как-то с завистью заметил: «Это те сумасшедшие, которые не посвятили себя квантовой теории». Сидя с вином в парке посреди пивной страны, я чувствую себя таким помешанным.
Впрочем, это лукавство, говорю я себе. Моравяне делают вино и с удовольствием его пьют, а несколько недель до начала октября и в самой Чехии главный напиток – не пиво, а бурчак, недобродившее молодое вино. Излет летнего образа жизни – субботний рынок на площади Иржиго с Подебрад, где между лотками со стаканчиками браги в руках бродят обитатели Виноград, покупают фермерские желтые кабачки и желтые же лисички. Нестройно разносится музыка, отражаясь от коричневого, простроченного белым модернистского собора Пресвятого Сердца Господня с колоссальными стеклянными часами на башне.
Принюхиваясь к бурчаку (а он должен пахнуть хорошо), мы, небольшая компания виноградских жителей, вылавливаем последние крохи уходящего сезона. Приятели снаряжают экспедицию на пивной фестиваль в Пльзень в начале октября – привычная, скромная чешская роскошь: броуновская толпа зевак и громкая музыка, громадные кружки и гигантские бочки, экскурсия по пивному заводу и посещение пивного музея, жирные и кислые закуски и, наконец, пивная нирвана – нелогичное в царящем хаосе ощущение уюта, чувство, что стремиться более не к чему. Эта янтарная самодостаточность мира чешских пивных, воспетая Грабалом: «Тут мне было хорошо... здесь я был среди друзей, дома, в кругу семьи...» – и нет надежней убежища в городской жизни, когда на улице осенний морок.
После этого наша уличная жизнь будет стремительно скатываться на нет. Предпоследнее, что нас ждет, – фестиваль бургеров, обещанный в середине октября прямо в центре виноградской вселенной – на площади Мира: истинный житель Виноград старается не покидать их, разумно полагая, что все необходимое для жизни есть и здесь. А спустя несколько дней – яркий финал, фестиваль света, и мы снова будем с детьми стоять в темноте на нашей площади у двуглавого собора и смотреть, как волшебной силой лазеров (которых не было бы без измучившей Эйнштейна квантовой теории) он дряхлеет, дрожит, рушится, опадает.
Уже будет холодно и темно: Чехия – небогатая страна, в Праге одно время с Парижем, а она на тысячу километров восточнее, и потому темнеет здесь слишком рано, и освещена она слишком бедно. Мы будем искать развлечений под теплой крышей, я покину наконец Винограды ради выставленной год назад, в том октябре, «Славянской эпопеи» Мухи, чтобы поразмыслить над славянской идеей, нынче снова отбивающей зарю на востоке.
Октябрь, начало театрального сезона – я вновь деловито взбегу по лестнице маленького театрика в сердце Виноград, где подрабатываю осветителем на спектакле приятельницы, буду сидеть за пультом в конуре над головами зрителей, слушая «Забвение» Пьяццоллы, дожидаясь, пока актриса раскинет руки над залом, чтобы погрузить его в темноту.
За окном та же тьма. Два месяца – от Хеллоуина (красные тыквы на фермерском рынке) до Рождества – город погружен в стылый ад, по которому можно передвигаться только со сваржаком – горячим вином со специями. Это время напоминает о Средневековье, и люди собираются на площадях и разгоняют мрак теплом сердец, вином, песнями, огнями елок и вертепов, в ожидании Рождества и за ним – новой жизни.
Последнее воскресенье октября. На баскетбол никто не пришел. Я один, не считая продрогшей собаки в углу спортивной площадки, невесть как забравшейся внутрь ограды. Утром шел холодный дождь, и красное искусственное покрытие насквозь пропиталось влагой и уже не просохнет до самой весны. Бегать невозможно, слишком скользко. Мерзнут руки, их движения неверны, трудно бросать. За щитом, над сеткой ограды, дрожат красными листьями клены – в цвет покрытия и моего промокшего и отяжелевшего мяча. За ними краснеет черепица нусельских крыш. Я перестаю бросать мяч, смотрю на город и думаю: год почти окончен, время спрятаться под крышу и переждать холода. Я собираю вещи и, посвистывая, выхожу за калитку – до новой жизни, до весны. За мной спешит собака.С