Крокодил фюрера и «Эскимо» в кармане. Восемь воспоминаний о Московском зоопарке
Денис Драгунский, драматург, писатель, журналист:
Зоопарк меня поначалу разочаровал. Во-первых, живых зверей было плохо видно. Иногда — не видно вовсе. А те, которых я разглядел, оказались совсем не такими красивыми, как их чучела в Зоологическом музее.
Слон мелькал где-то вдалеке. Морж не хотел всплывать. Было много клеток с надписью «манул» или «харза» — но в них никого не было. Несколько сучьев на полу, а в углу — домик. Наверное, манул с харзой спали в своих домиках, свернувшись клубочком. А может быть, харза ушла в гости к манулу, чай пить.
Крокодилы неподвижно лежали в воде, как черные размокшие бревна. Маленькие змеи грелись, заползши под электрические лампочки. Стекла обезьянника бликовали, и за ними едва мелькали чьи-то мохнатые лапы. Неплохо были видны тигры, львы, гепарды и бежевый гибридный «тигролев» — в темноватом павильоне хищников. Там стояла тесная толпа, папа брал меня подмышки, поднимал повыше, но все равно приходилось вытягивать шею. Тигры и львы метались по клеткам, на полу валялись солома и обглоданные кости, и сильно воняло. Зверей было жалко, хотя они были здоровенные, зубастые и страшно рычали.
Лучше всего видны были только лебеди и утки на пруду — но извините, на Чистых прудах водились точно такие же. Да, к ограде были привинчены таблички — «краснозобая казарка», например. Или «мандаринка». И картинка с особенной уточкой, у которой оранжевая шея или черный хохолок. Но я, как ни всматривался, не мог высмотреть казарку или мандаринку среди прочих уток.
В третье свое посещение зоопарка я уже примирился, что половины зверей как будто бы нет. И поэтому, когда я увидел за оградой домик с надписью «КЮБЗ», я сразу понял, что это очередной нелюдимый зверь. Кюбз полевой обыкновенный. Сидит и носа не кажет. Но это оказался «Кружок юных биологов зоопарка» — почтеннейшее и стариннейшее учреждение. Возможно, я бы тоже записался в КЮБЗ и изучал бы разную фауну. Но в те годы — а было мне лет восемь — я был точно уверен, что это кто-то вроде кабана. Или, в крайнем случае, тапир.
Алена Долецкая, главный редактор журнала Interview Russia:
Нет большего наслаждения, чем отправлять в пушистый/ оскалившийся/ длинногубый/ клювоподобный рот — выбор огромен — что-то съедобное и смотреть, с каким вниманием и тщанием принимает корм животное или птица. И льется рекой это неповторимое детское восхищение «смотри, как он ходит», «ой, полетел-пополз-поплыл», «иди ко мне скорей». Семечки с крошками исчезают, энергия и головокружительная влюбленность в каждое новое животное нарастают.
И тут мои брат и папа говорят: «Смотри, а теперь мы входим в новую зону зоопарка. Здесь все животные ненастоящие, это все такие роботы. У них и перья, и мех, и кожа настоящие, но внутри отменно сделанный механизм». Я в полном изумлении: «Да ла-а-адно?!» Эти два здоровых мужика включили креатив и выдали мне: «Вон, видишь, уточка плывет? Настоящие так ровно и прямо не плавают! А вон орел степной огромный — видишь, сидит и не двигается уже минут пять, наверное, механизм заело. Или, посмотри, лошадь Пржевальского ходит вдоль ограды туда-сюда, наверное, с поворотом у них что-то сломалось». И, с моей непроходимой наивностью, я верю, с открытым ртом изумляюсь и отправляюсь подкормить летучую собаку из вида рукокрылых. Она живо хватает у меня с руки пару семечек и повисает на рейке хрустеть ими вниз головой. «Так у них что же, внутри механический живот?!» — спрашиваю я брата. «Конечно! — уверенно отвечает он. — Там же в механизме есть специальная переработка какашек, которые в конце дня служащий просто пылесосит».
Сергей Лукьяненко, писатель-фантаст:
— Папа, а с тобой в зоопарке точно не случалось смешных историй? — удивился сын.
— Ну…
Я задумался.
— Была одна страшная, но смешная, — сказал я. — Дело было в Харькове. Туда приехало много писателей-фантастов, и мы пошли в местный зоопарк. Стояли у вольера с бегемотами. И был среди нас один писатель, Леонид. Ему вдруг очень захотелось похлопать бегемота по… ну, по спине. И он тихонько перебрался через ограду, прошел в вольер, подкрался сзади к бегемоту и похлопал его.
— По спине? — уточнил сын.
— Точно. Бегемот удивился и начал поворачиваться. Но писатель уже выбрался обратно. Мы все подбежали к нему и стали спрашивать, зачем он сделал такую ужасно опасную вещь. Леонид удивился и спросил, чего же тут опасного, ведь бегемот такой мирный и медленный. И тогда мы ему рассказали, что бегемот — это очень быстрый и не очень добрый зверь. Считается даже, что это самый опасный зверь в Африке. А может быть, и вообще на свете.
— Очень смешная история, — сказал сын с сомнением. — Весело там у вас бывает… Читать дальше >>
Максим Виторган читал текст актера Вилле Хаапасало:
В Москве жил мой друг.
Я приходил к нему каждый день. Всю неделю. Семь раз подряд. Он прекрасно знал финский язык, но не любил много болтать, мы понимали друг друга на уровне взгляда, жеста, поворота головы. Прекрасно, когда не надо много говорить, когда можно комфортно молчать.
Я не помню, как звали моего друга, и мне до сих пор за это стыдно, но я не умел читать по-русски, поэтому не знал, что написано на его клетке. Да, он жил в клетке. В центре Москвы. Он был обезьяной. Или обезьяном, как я его называл.
Да, я дружил с обезьяном Московского зоопарка. И пожалуй, тогда — в начале 90-х — он стал для меня первым другом из России.
Я привык за эту неделю во всем советоваться с ним и доверять его мнению, поэтому в день отъезда я решил поделиться с ним главными своими сомнениями. Дело в том, что мне предложили роль в фильме, и я никак не мог решиться, сниматься в этом кино или нет. Обезьян присел на краешек клетки и стал внимательно слушать мой рассказ о том, что какой-то русский режиссер позвонил и предложил сыграть в фильме про охоту.
Когда я сказал слово «охота», обезьян перевел на меня взгляд, а потом презрительно от меня отвернулся и ушел вглубь клетки. Я начал оправдываться и объяснять, что «Особенности национальной охоты» — это только рабочее название картины. Сценария я еще не читал, но пообещал своему другу, что ни одно животное в этом фильме не пострадает. Тогда он повернулся ко мне и пожал мне руку. Мы договорились. Я понял, что он одобряет съемки в этом фильме.
Я позвонил режиссеру Рогожкину и сказал, что согласен, но только если ни одно животное в этом фильме не пострадает. Может быть, поэтому в самом фильме так мало про охоту и так много про водку. Вот так обезьяна из Московского зоопарка изменила мою жизнь. Кто знает, что бы было со мной, если бы я не снялся в том фильме. Ходите в зоопарк, и, может быть, вам повезет так же, как мне. А может, и нет! Все зависит от обезьяны. Ну или от человека. Читать дальше >>
Часть статьи не может быть отображена, пожалуйста, откройте полную версию статьи.
Ирина Михайловская, бывший главный редактор журнала Forbes Woman:
В детстве важно, чтобы у каждого места были свои привычные черты. В ГУМе, в «Детском мире» было «то самое» мороженое — в особо хрустящих вафельных стаканчиках, не фабричное, свежеприготовленное, с кусочками льда. Сейчас оно тоже есть, но уже не такое. Возле зоопарка на остановке перед входом продавали маленькие бумажные мячики на резинке — они были только там и больше нигде в Москве. Внутри зоопарка, на территории — горячие бублики с маком и жареные пирожки, которые мне всегда страшно хотелось попробовать, но мне их никогда не покупали. А просить я не смела.
Войдя в зоопарк, мы огибали пруд слева. Сначала надо было немного посмотреть на пруд, покрошить хлеб уткам и лебедям. Но для меня это всегда было предвкушением настоящего, то есть больших зверей, которые жили и сейчас живут по левую сторону от входа где-то в глубине.
Надо сказать, что я никогда не ждала, что они тут же покажутся мне во всей красе, и потому не бывала разочарована. Наоборот, я с пониманием относилась к тому, что они, например, спят или вообще спрятались.
Там же неподалеку была площадка молодняка. Но на ней, пожалуй, я только однажды, в самом раннем детстве видела каких-то медвежат. И даже не помню, где точно она располагалась.
Почему-то у меня нет фотографий верхом на пони, хотя почти ни один московский ребенок этого не избежал. В том числе мой брат и моя дочка — два ракурса: рядом с лошадкой и в седле.
Если на первой территории главными для меня были хищники, то на второй, новой, самыми интересными были белые медведи. И я очень хорошо помню, как мы с папой кидали им испеченное бабушкой домашнее печенье. И как большой медведь сидит, машет лапой, просит еще.
Актриса Виктория Исакова читала рассказ Виктории Токаревой:
Первым делом мне захотелось посмотреть на крокодила. Он находился в стеклянном боксе для своей собственной безопасности, поскольку некоторые подвыпившие посетители кидали в крокодила пустые бутылки.
На боксе висела табличка с информацией: миссисипский аллигатор, подарен Советскому Союзу правительством Великобритании в 1946 году. До войны он обитал в берлинском зоопарке, а также успел побыть питомцем личного зверинца фюрера. Его звали Сатурн, а за глаза — Гитлер и Адольф, сокращенно Адик. Сейчас Адику восемьдесят пять лет.
Я смотрю на него и вижу: старик. Казалось бы, возраст аллигатора незаметен, но это не так, еще как заметен. Пузо висит. Подбородок висит, как будто он положил в рот кирпич.
Я вглядываюсь в его глаза под тяжелыми веками и подозреваю, что у Адика депрессия. Его ничто не радует и не интересует. Он не обращает внимания на посетителей, лежит и грустит, и, возможно, вспоминает.
Глаза у Адика большие и тусклые. Хочется протереть их тряпкой. Говорят, он оживляется только в тех случаях, когда слышит немецкую речь. Тогда он приподнимает голову и жадно вслушивается. Он вслушивается в свою молодость, в то время, «когда фонтаны были голубыми и розы красные росли».
Говорят, что именно Адик стал прототипом Крокодила Гены. Это маловероятно. Гена — добродушный, положительный. Добродушных крокодилов в природе не бывает, иначе зачем природа снабдила их такими зубами?
А вот грустные крокодилы бывают. И есть. Они тяжело переживают неволю и превыше всего ценят свободу.
Виктор Ерофеев, писатель:
Вся моя жизнь прошла под знаком Московского зоопарка. Когда я был маленьким, мы с дедушкой и бабушкой пошли в зоопарк. Дедушка, купив нам всем мороженое, свое «Эскимо» зачем-то положил в карман светлых брюк. Я до сих пор думаю, зачем он это сделал? Я не встречал в жизни ни одного человека, кроме дедушки, который засовывал бы мороженое в карман брюк. Может, он хотел остудиться в жаркий июльский день? Может, он так увлекся животными, что отложил удовольствие есть мороженое как что-то второстепенное, не достойное внимания? Может, он просто хотел удивить меня?
Он меня удивил.
Он меня так удивил, что я о его поступке в Московском зоопарке помню до сих пор. Больше того, я и самого дедушку, который рано умер — но не из-за того, что положил «Эскимо» себе в брюки, — отчетливо помню именно на фоне полярного медведя. Потому что как раз у вольера с белыми медведями «Эскимо» растаяло и на дедушкиных брюках образовалось очень «привлекательное» желто-коричневое пятно.
В наивные годы сталинской Москвы люди были очень добрыми, и они немедленно стали показывать на дедушку пальцем, смеяться и спрашивать, от чего у него появилось такое большое желто-коричневое пятно. Может, в этом пятне виновато какое-то экзотическое животное типа гепарда, или заморская птица, или змея, или это обезьяна посадила на дедушкины брюки это огромное неприличное пятно?
Дедушка держался с большим достоинством и всем объяснял, что это не змеи, не обезьяны, а мороженое «Эскимо», которое он положил в карман. Но наши советские люди вертели стрижеными головами и не верили дедушке. Потому что скорее обезьяна могла накакать на брюки через решетку, чем взрослый человек опрятной наружности, в пенсне, мог сунуть себе в брюки «Эскимо» и забыть его там.
Василий Бархатов, театральный режиссер:
В особо ясные дни зрителям планетария открывался путь в башню Московской обсерватории, где можно было пользоваться телескопом. Вдоволь насмотреться не удавалось, так как очередь желающих покрутить ручки телескопа, даже не заглядывая, никогда не давала расслабиться, сориентироваться и направить телескоп в нужное место звездного неба.
В один прекрасный момент, а точнее, на десятый раз посещения обсерватории я понял, что рассматривать планеты, на которых ничего не шевелится, не так уж интересно, особенно днем. И перевел свой подкованный оптикой взгляд на зоопарк, где, в отличие от Венеры с Марсом, с живностью было все в порядке. Так я в первый раз увидел зоопарк сверху.
Сначала я, конечно, удовлетворил свойственное каждому ребенку желание мысленно переубивать все живое и представить, что будет. Затаив дыхание, я наводил линзы похожего на гиперболоид инженера Гарина телескопа на клетку с животными и не спеша «испепелял», истребляя вольер за вольером, пока не наткнулся на что-то милое в перьях и не поддающееся агрессии.
Справедливости ради я перевел гиперболоид на себе подобных — пихающих в спину и подгонявших меня мальчишек. Покончив с ними и с их близкими родственниками, я покинул планетарий навсегда. Ночью вместо привычных инопланетян мне вдруг стали припоминаться все животные, так неосмотрительно мною понарошку истребленные. Стало как-то неловко. И даже немного стыдно.
Утром я отправился искать этих зверей, чтобы принести им извинения и даже как-то наладить контакт. Странно, но по поводу испепеленных людей чувства вины у меня не возникало до сих пор.